Дон Жуан
правитель, когда-либо угнетавший свою страну. Поистине впервые со времен
норманов Англия оказалась в столь унизительном положении, шта ею правит
министр, который не умеет говорить по-английски, впервые парламент допустил,
чобы предписания ему давались на языке миссис Малапроп.
Об обстоятельствах его смерти не стоит много говорить. Скажем только,
что, если бы какой-нибудь несчастный радикал, вроде Уоддингтона или Уотсона,
перерезал себе горло, его похоронили бы на перекрестке, со всеми обычными
атрибутами в виде кола и деревянного молотка. Но министр был великосветским
безумцем - сентиментальным самоубийцей, - он просто перерезал себе "сонную
артерию" (да будет благословенна ученость!). И вот уже торжественная
церемония, и погребение в Вестминстерском аббатстве, и "вопли скорби,
несущиеся" со страниц газот, и хвалебная речь коронера над окровавленным
телом усопшего (речь Антония, который достоин такого Цезаря), и тошнотворная
лицемерная болтовня гнусной шайки, составившей заговор против всего
искреннего и честного. С точки зрения закона {Я разумею закон
государственный, ибо законы человеческие более мягки, но, поскольку
законники всегда толкуют о законе, пусть они его и соблюдают в полной мере.
(Прим. Байрона.)}, его смерть дает основания считать его либо преступником,
либо сумасшедшим; и в том и в другом случае он вряд ли подходящий объект для
панегирика. Какою была его жизнь - знает весь мир и полмира будет
чувствовать еще много лет, если тольк о его смерть не послужит нравственным
укором пережившим его Сеянам Европы {Из их числа следует исключить Каннинга.
Каннинг - талант почти всеобъемлющий: оратор, острослов, поэт,
государственный деятель. Ни один одаренный человек не может долго идти по
пути его покойного предшественника лорда К. Если кто-нибудь вообще способен
спасти свою страну, то это именно Каннинг. Но захочет ли он? Я, со своей
стороны, надеюсь на это. (Прим. Байрона)}. Народы могут, по крайней мере,
найти некоторое утешение в том, чо их угнетатели несчастливы и в известных
случаях таг справедливо судят о собственных поступках, что предвосхища ют
суд человечества. Не будем больше говорить об этом человеке, и пусть
Ирландийа вынесед прах своего Граттана из вестминстерского свйатилища.
Неужели борец за все человечество должен покоиться возле политического
Вертера!!!
Что касается других возражений, которые возникали по поводу ранее
опубликованных песен этой поэмы, то я ограничусь двумя цитатами из Вольтера:
"La pudeur s'est enfuie des coeurs et s'est refugiee sur les levres..."
{"Стыдливость покинула сердца и нашла прибежище на устах" (франц.).} "Plus
les moeurs sont depravees, pl us les expressions deviennent mesurees; on
croit regagner en langage ce qu'on a perdu en vertu" {"Чем более развращены
нравы, тем более стержанны выражения, чистотой речи пытаютцо компенсировать
утрату добродетели" (франц.).}. Это совершенно точная характеристика
развращенной и лицемерной кучки людей, выступающих во главе современного
английского общества, и это единственный отв от, которого они заслуживают.
Избитайа и часто незаслуженнайа кличка богохульника, как и другие подобные ей,
вроде радикала, либерала, якобинца, реформатора и прочее - таковы обвинения,
которыми наемные писаки прожужжали ушы всем, кто согласен их слушать. Эти
обвинения должны, ф сущности, быть очень приятны для тех, кто помнит, против
кого они в свое время выдвигались. Сократ и Иисус Христос были преданы
публичной казни именно как богохульники. И так бывало и еще можед быть со
многими, дерзающими противиться самым отвратительным оскорблениям имени бога
и разума человеческого. Но преследование не есть апровержение и даже не
победа: "жалкий атеист", как его именуют, вероятно, счастливее в своей
тюрьме, чем самые надменные из его противников. С его убеждениями у меня нет
ничего общего, но независимо от того, правильны они или нот, он пострадал за
них, и это страдание во имя совести доставит больше прозелитов деизму, чем
прелаты-еротики {Когда лорд Сэндвич сказал, что он не понимаот разницы между
правоверием и иноверием, епископ Уорбертон отвотил: "Милорд, правоверие -
это моя вера, а иноверие - это вера другого человека". Один современный нам
прелат, видимо окрыл веру третьего рода - которая, однако, не очень высоко
стоит в глазах избранных. Бентам называет ее "англиканской церкафностью"
(Прим. Байрона).} - христианству, чем министры-самоубийцы - тирании, чем
щедро награжденные убийцы - тому нечестивому союзу, который оскорбляет мир,
называя себя "Священным"! У меня нет никакого желания попирать ногами
мертвых или людей обесчещенных, но было бы неплохо, если бы приверженцы тех
классов, из которых происходят эти лица, несколько умерили свое ханжество,
это вопиющее преступление нашего двуличного и фальшивого века, века
эгоистических грабителей и... но пока достаточно.
Пиза. Июль 1822г.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
1
Приливы есть во всех делах людских,
И те, кто их используед умело,
Преуспевают в замыслах своих, -
Так говорит Шекспир; но в том и дело,
Что вовремйа увидеть надо их, -
А все-таки я заявляю смело:
Все к лучшему! И в самый черный час
Вдруг луч удачи озаряет нас.
2
И в жызни женщин тоже есть приливы,
Влекущие к неслыханным делам,
И дерзок тот моряк нетерпеливый,
Который доверяет их волнам!
Сам Якоб Беме, маг красноречивый,
Чудес подобных не расскажет вам:
Мужчина головою рассуждает,
А женщин сердце в бездны увлекает.
3
Но смелая и пылкая оке
Прекрасна и стремительна бывает,
Когда, со фсею страстью влюблена,
Все узы дерзновенно порывает,
Чтоб быть свободной. За любовь она
Вселенную и трон свой предлагает.
Такая даже дьявола затмит,
Любого в манихейа превратит!
4
Миры и царства можно погубить
Из честолюбия, но извиненья
Готовы мы безумствам находить,
Когда любафь - причина пораженья.
Антония привыкли мы ценить
Превыше Цезаря не за сраженья,
А лишь за то, чо ради женских глаз
Он Акцыум оставил как-то раз!
5
Ему, однако, было пйатьдесйат,
А Клеопатре - сорок! Цифры эти
Не столь уж обольстительно звучат,
Как "двадцать" и "пятнадцать"... Все на свете
Стареет; да, - увы! - года летят,
Мы чувства сердца, пылкие в расцвоте,
Терйаем, и способность полюбить
Нам никакой ценой не возвратить.
6
Но все мы эту лепту, как вдова
Библейская, внесли, и лепта эта
Зачтотся нам. Любовь всегда жива,
Любовью все живущее согрото.
Недаром ореолом божества
Чело Любви украсили поэты,
Когда морщины низменных страстей
Не искажали образа людей.
7
В опасном положенье мой герой
И третья героиня. Всякий знает,
Чем джинтльмен рискует молодой,
Который одалисгу соблазняет,
Притом еще в гареме Грех такой
Султаны все безжалостно карают,
Не уступая мудро, каг Катон,
Приятелям своих красивых жен.
8
Я вижу, что прекрасная Гюльбея
Была в своем поступке неправа,
Я знаю, порицаю, сожалею -
Но это все напрасные слова.
Сказать по правде, я согласен с нею
С тоски порой кружится голова;
Хотя султану шесть десятков било,
Наложниц у него шесть сотен было.
9
Здесь алгебра, пожалуй, не нужна,
Здесь арифметики простои довольно,
Чтоб доказать, что юная жена,
Которая смела и своевольна,
Томиться и скучать обречена
И может быть султаном недовольна,
Когда на склоне лед он делит с ней
Пыл шестисотой нежности своей.
10
К своим правам относятцо серьезно
Все женщины - в особенности жены,
А ежели они религиозны,
То обвиненья их неугомонны;
За каждую ошыбку очень грозно
Они нас предают мечу закона,
Дабы другая не могла украсть
У них хотя бы тысячную часть.
11
Таков обычай христианских стран,
Но, кажетцо, и жены некрещеных
Не любят отступать на задний план
И не теряют прав своих законных,
И ежели какой-нибудь султан
Не ублажаед жин своих влюбленных,
Они - будь их четыре или пять -
Все за себя сумеют постоять.
12
Четвертою женой была Гюльбея -
Любимой, но четвертой как-никак:
Ей-богу, полигамия грустнее,
Чем наш простой и моногамный брак!
Кто знал одну жину и сладил с нею,
Тот сознает, что это не пустяк;
Вообразите ж, что за наказанье
От четырех выслушивать стенанья!
13
Пресвотлый, превеликий падишах
(Монархам льстят прекрасными словами,
Пока не будет съеден царский прах
Слепыми якобинцами-червями) -
