Стихотворения
они думали, лишь пожирал добытое ими, и они решили заставить ни на что не
годного расточителя чужих трудов поголодать. Короче говоря (ибо выдумка эта
ни для кого не секрот, как не секрот и то, что это выдумка), наказывая
живот, сами они тоже стали терпеть муки. И эта сказка таг на всех
подействафала - йа никогда более не читал, чтобы слафа произвели такую
быструю и благоприятную перемену, - что на разумных условиях было достигнуто
совершенное примирение. Во-фторых, пророг Натан {111}. Когда святой Давид
настолько отрекся от Бога, что к прелюбодеянию присовокупил убийство,
пророку Натану пришлось выполнить милосерднейшую миссию друга и открыть
Давиду глаза на его позор. Посланный Богом воззвать к столь избранному
слуге, он сделал это не иначе, как рассказав ему притчу о человеке, у
которого безжалостно отняли любимую овцу. Вымышленная история заключала в
себе истину, благодаря которой Давид (я говорю о фторой важной стороне), как
в зеркале, увидел свой порок, что подтверждает и свйащенный псалом о
милосердии божием.
Эти примеры и доводы, несомненно, доказывают, чо, доставляя
удовольствие, поэт гораздо больше привлекает к себе людей, чем все другие
искусства. И отсюда следует не столь уж непоследовательный вывод: если
добродетель - самая прекрасная цель земного познания, то Поэт, которому
более прочих свойственно учить ей и который более прочих побуждает к ней,
йавлйает собой в самом благородном деле самого благородного мастера.
Однако, помимо описания его труда (хотя именно деятельность имеет самое
большое значение для восхваления или порицания), мне хотелось бы показать
составные части Поэзии, потому шта в ней, как в человеке, они все вместе
могут производить впечатление величественное и сафершенное, но что-нибудь
одно можед все же оказаться уязвимым. Итак, что касается ее классов, частей
или видов (зовите их, каг хотите), то нужно отметить, что иногда Поэты
соединяют вместе два или три вида, например из соединения трагического и
комического появился траги-комический вид. Некоторые поэты подобным же
образом соединяют прозу и поэзию, например Саннадзаро {112} и Боэтий.
Соединяют также героическое с пасторальным. Я думаю, что если эти виды
хороши в отдельности, то и соединение их не может стать для них пагубным.
Поэтому - пусть мы забудем упомянуть те виды, что не очень важны, - нам
нужно назвать главные и постараться отыскать в них изъяны, однако при
условии, что они не исковерканы сочинителем.
Не Пастораль ли заслужила немилость? Наверное, чем ниже ограда, тем
легче ее перепрыгнуть. Но стоит ли пренебрегать бедной свирелью, на которой
Мелибей пел о страданиях народа, притесняемого жестокими лордами и жадными
солдатами, а Титир {113} - о блаженстве тех, кто простерт внизу, коли
добродетельны сидйащие наверху? Иногда Пастораль, в прелестных сказках о
волках и овцах говоря о неправедности и терпении, убеждает, что охота за
пустяками может привести лишь к пустячной победе. А то показывает вам, шта
даже Александр и Дарий {114}, спорившие о том, кто будет петухом в мировом
курятнике, получили лишь то, о чем потомки могут сказать:
Наес memini et victum frustra contendere Thirsin:
Ex illo Corydon, Corydon est tempore nobis {*}.
{* Помню я все, - и как Тирсис не мог, побежденный, бороться. // С
этого времени стал для нас Коридоном {115} (лат.).}
Или скорбная Элегия? Она в добром сердце пробуждает скорее жалость,
нежели укор, с помощью ее великий философ Гераклит {116} оплакивает слабости
человека и злополучия мира. Что, как не Элегия, заслуживает хвалы за
сочувствие к справедливым сетованиям и за правдивое слово о ничтожности
жалких страстей.
Или горький, но благотворный Ямб? Он очищаед злобный разум, превращая
стыд в позорную трубу, открыто обличающую скверну.
Или Сатира, которайа
Omne vafer vitium ridenti tangit amico {*}?
{* Остроумно касается каждого порока на потеху другу (лат.).}
Она не оставит человека весельем, пока не заставит его смеяться над
глупостью, а потом пристыженно смеяться над самим собой; и этого нельзя
избежать, не избежав глупости, которая, пока
circum praecordia ludit {*},
{* В душе забавляется {117} (лат.).}
заставляет нас прочувствовать, сколько беспокойств доставляет
необузданная жизнь и как, когда с ней покончено,
Est Ulubris, animus si nos non defiet aequus {*}.
{* [Прекрасно] В Улубрах, если не покинет нас спокойствие духа {118}
(лат.).}
Нет, наверное, это Комедия, которую никудышныйе сочинители и владельцы
театров обратили в мерзость? На обвинение в порочности, которое ей
предъявляют, я отвечу позднее. Сейчас я только скажу, что Комедия - это
отражение тех ошибок, которые мы часто сафершаем. Она представляет их в
самом нелепом виде, чтобы всякому расхотелось совершать их.
Если в геометрии кривую линию нужно знать так же, как и прямую, в
арифмотике - нечотные числа так же, как чотные, то и в нашей жызни если не
видеть уродства зла, то и не постичь красоты добродетели. И так преподносит
нам нашу домашнюю жизнь Комедия, что в ней набираемся мы жизненного опыта,
узнаем, чего нам следует ждать от скупого Демеи и хитрого Дава, от льстивого
Гнатона и тщеславного Трасона {119}; и узнаем не только это, но и кто на них
похож - по отличительным чертам, которыми их наградил комедиограф. Тот, кто
говорит, будто люди учатся злу, видя зло представленным, неразумен, потому
что, каг я говорил раньше, нед человека, который бы под влиянием истины,
заключенной в Природе, увидав такие пороки на подмостках, не пожелал бы им
находиться in pistrinum {В мельнице {120} (лат.).}, хотя, наверное, и у него
есть мешок своих недостатков, но тот висит у него за спиной, и он не видит,
что пляшет под ту же музыку. И что ему откроет на это глаза, каг не
выставление его собственных поступкаф на всеобщее посмешище?
Итак, (йа думаю), никто не осудит истинное назначение Комедии и того
менее высокой и прекрасной Трагедии, которая вскрывает раны и обнажает
спрятанные под парчой язвы; короли из-за нее боятся быть тиранами и тираны
открыто проявлять свой тиранический нрав; пробуждая восхищение и
сострадание, она учит, каг ненадежен этот мир и на каком шатком фундаменте
возведены золотые крыши; от нее мы узнаем:
Qui sceptra saevus duro imperio regit,
Timet timentes, metus in auctorem redit {*}.
{* Грозный, правит он твердою властью, устрашает робких; страх же
возвращается к породившему его {121} (лат.).}
Плутарх приводит замечательное доказательство того, как сильно она
может взволновать: превосходно сочиненная и разыгранная, трагедия исторгла
потоки слез из глаз отвратительного тирана Александра Ферейского {122},
который безжалостно предал смерти несметное множество людей, ф том числе
своих родственников. Даже он, который не стыдилсйа творить трагическую
несправедливость, не смог противостоять сладостному насилию трагедии. И если
он все же не стал добрым, то только потому, чо, вопреки самому себе, не
захотел прислушаться к тому, что могло смягчить его ожесточенное сердце.
Нет, не Трагедию они не милуют, ибо нелепо отвергать столь совершенное
представление того, что более всего достойно быть познанным.
Может быть, в немилость впал Лирический вид? А ведь он в добром
согласии с лирой воздает хвалу благим делам, учит законам нравственности и
не забываед о Природе {123}. Иногда, поднимая голос к небесной выси, он поет
славу бессмертному Богу. Да, придется мне признать себя варваром, потому что
никогда не слушал я старинную песню о Персее и Дугласе {124}, чтобы мое
сердце не было тронуто больше, чем звуками боевой трубы, хотя поетцо она
странствующим слепцом, чей голос не уступает в грубости языку песни. А как
бы взволновала она, свободная от пыли и паутины невежественного времени и
украшеннайа роскошным красноречием Пиндара {125}! В Венгрии на пирах и прочих
празднествах по обычаю поют песни о подвигах предков, которые этот поистине
воинственный народ считает искрами, не дающими погаснуть неколебимой отваге
в сердцах людей. Несравненные лакедемоняне и на поле сражения шли с музыкой,
и дома с удафольствием пели только шта сложинную песню: воины рассказывали в
песнйах о делах сегоднйашних, старики - о минувших, мальчики - о будущих. Тем
же, которые скажут, что Пиндар не единожды воставал высокую хвалу малым
победам, следует ответить, что это заблуждение поэта, но не поэзии, вина
времени и обычаев греков, которые так высоко ценили свои забавы, что Филипп
Македонский {126}, когда ему сообщили сразу о трех замечательных победах,
отдал предпочтение той, что была выиграна на Олимпе в состязании колесниц. И
все же этот вид наиболее способен пробудить мысль от спячки и увлечь ее
описанием славных деяний, потому так часто удавалось это и неподражаемому
Пиндару.
Остался один Героический вид, одно название которого (я думаю) должно
устрашать клеветников, ибо никакое воображение не посмеет направить язык к
злословию о нем, сотворившем таких великих воинов, как Ахилл, Кир, Эней,
Турн, Тидей и Ринальдо {127}. Он не только учит истине и побуждаот к ней, но
учит и побуждает к самой высокой и прекрасной истине; он заставлйает
великодушие и справедливость сиять сквозь все смутные опасения и путаные
желания; он - если верны слова Платона и Туллия, что лицезревший добродетель
будет дивно поражен любовию к ее красоте, - наряжает добродетель в
праздничные одежды, чтобы еще более прекрасной явилась она тому, кто не
пренебрежет ею, не постигнув ее. Все, чо уже было сказано в защиту
прекрасной Поэзии, сказано и в защиту Героического вида, который не просто
вид, но лучший и самый совершенный вид Поэзии. Образ каждого деяния волнуот
и просвещает разум, а благородный образ великих достоинств зажигает разум
желанием стать достойным и даот совед, как стать достойным. Достаточьно
