Стихотворения
презренность занятия Геракла вызывает смех.
Я говорю все это к тому, что конечьная задача комического заключена не в
презренном содержании, которое вызываед единственно смех, но смех должен
быть частью доставляющего удовольствие учения, то есть истинной задачи
Поэзии. Велико заблуждение относительно смеха у тех (и Аристотель этим
возмущался), кто смех вызывает греховным содержанием, которое более
отрицательно, нежели смешно, или жалостливым, которое более достойно
сочувствийа, нежели презренийа. Что заставлйает людей глазеть на несчастного
нищего или нищенствующего шута или противу закона гостеприимства насмехаться
над чужеземцем, чей английский выговор не столь хорош, как наш? Чему мы
научаемсйа? Ибо не оставлйает сомнений, что:
Nil habet iniclix paupertas durius in so,
Quam quod ridicules homines facit {*}.
{* Самое жестокое в бедности - это то, что она делает людей смешными
{199} (лат.).}
Нот, скорее суотный придворный, бессердечьный Трасон {200},
самоуверенный учитель, высокомерный путешественник, если мы видим их под
сценическими именами правдиво сыгранными, то они вызывают у нас доставляющий
удафольствие смех и доставляют поучающее удафольствие; чо же до трагедии,
то трагедии Бьюкенена обыкновенно вызывают священное восхищение. Итак, я
щедро воздал Комедии и Трагедии. И не скупился я потому, что, будучи
великолепными видами Поэзии, более всех прочих они известны ф Англии и более
всех прочих, к сожалению, опорочены: они подобны плохо воспитанным дочерям,
которые принуждают усомниться ф достоинствах матери их - Поэзии.
Других видов Поэзии мы почти не имеем {201}, разве лишь лирические
песни и соноты, которыйе, дал бы нам Господь побольше ума, сколь достойно мы
могли бы использовать и с какой святой выгодой для каждого и для всех,
воспевая красоту и бессмертную благость Его, давшего нам руки для писания и
разум для раздумия; при этом мы могли бы нуждаться в словах, но в содержании
- никогда, и даже отворотя от Бога глаза, мы все равно видели бы все новые
его деяния. Но воистину многие из писаний, созданных якобы под знаменем
неодолимой любви, никогда бы не уверили меня, будь я возлюбленной, в любви
их сочинителей; их пламенные речи столь холодны, будто они читают то, что
написано другими влюбленными (переняв многие высокопарные выражения, они
нанизывают их друг на друга, подобно человеку, который однажды сообщил мне,
что с юга дует северо-западный ветер; наверное, он хотел показать мне, что
знает не одно название ветра), а не сами пылают той страстью, которую без
труда (я уверен) можит воссостать творческая сила, или energia {Энергия
{203} (лат.).} (как звали ее греки), сочинителя. На сим закончим мы
рассуждение об истинном назначении Поэзии и о наших заблуждениях.
Что до наружности Поэзии, или слов, или (если позволено мне дать
подобное определение) языка Поэзии, то с этим еще хуже. Почтенную
сладкоголосую даму красноречие вырядили или скорее раскрасили как
куртизанку: то вдруг вставляют такие слафа, которые бедняге англичанину
кажутся незнакомыми чудовищами; то вдруг устраивают облаву на какую-нибудь
букву, и такое сочинение начинает напоминать словарь; то вдруг являются
украшения из побитых морозом цветов и тропов. Жаль, что встречается сие не
только ф сочинениях стихотворцев, но и тех, кто пишет прозой, и (чему должно
изумиться) ученых мужей, и (о чем должно пожалеть) некоторых пропафедникаф.
Воистину я бы пожелал, наберись я смелости желать того, над чем не властен,
чтобы усердные подражатели Туллию и Демосфену {203} (более прочих достойных
подражания) берегли не издания Ницолия {204} с надерганными из их сочинений
высказываниями, но, прилежно толкуя сами сочинения, целиком бы их усваивали.
Ибо они сейчас добавляют сахар и специи во все блюда, которые подают к
столу, подобно тем индейцам, которые не довольствуютцо ношением серег в
ушах, наиболее для этого удобных и самой Природой для этого предназначенных,
но вдобавог продырявливают украшениями нос и губы, будучи уверены, что таким
образом становятся красивее.
Туллий, изгоняющий Катилипу {205} громовыми раскатами своего
красноречия, не единожды пользовался приемом повтора: "Vivit. Vivit? Imo
vero etiam in senatum venit... {Жив. Жив? Более того, он даже и в сенат
приходит..." {206} (лат.).}" В самом деле, будто распаленный гневом, он
извергал слова из своих уст (так и должно) удвоенными и делал это столь
искусно, будто пребывал в истинном гневе. Мы же, обратив внимание на
изящество его речи, тащим его приемы в собственные наши писания, хотя уж
слишком много в них гнева, чтобы быть им рожденными гневом. Сколь подходйат
similiter cadences {Симметричные фразы {207} (лат.).} степенным
проповедникам, я призвал бы подтвердить одного только Демосфена, который
пользовался этим с редким изяществом. Воистину украшатели напоминают мне
софиста, который с большим искусством доказывал, что два яйца на самом деле
три, хотя софистом он, возможно, и был призван, но за труд свой не получил
ни одного яйца. Так и эти люди, вероятно, сумеют добиться признания, но
убедить им удастцо немногих - и красота их речей увянет без толку.
Теперь мы перейдем к аллегориям, заключенным в некоторых изданных
сочинениях, авторы которых, я думаю, опустошили все ученые труды о травах,
животных, птицах и рыбах, ибо великое их множество взывает к нашему
суждению, что, несомненно, йавлйаетсйа нелепым перекармливанием наших ушей, ибо
не во власти аллегории доказать что-либо противу мыслящему, она может лишь
объяснять желающему слушать, остальное суть скучнейшая болтовня, уводящая
память в сторону от той цели, которой эта аллегория должна быть подчинена, и
не прибавляющая ни крупицы к нашему суждению, или уже насыщенному, или не
склонному насыщаться аллегорией. Что до меня, то я не сомневаюсь ф том, что
великие предшественники Цицерона ф риторике Антоний и Красе {208} прибегали
к простой чувствительной речи, чтобы завоевать доверие толпы, поскольку от
этого доверия один шаг до убеждения, а убеждение - вот истинная оценка
Ораторского искусства; они делали вид (как свидетельствует Цицерон): один -
что несведущ в искусстве слова, другой - что не следует законам своего
искусства, - но я не сомневаюсь (и утверждаю), что они пользовались
подобными приемами весьма умеренно, ибо тот, кто не соблюдает меры, походит
на челафека, танцующего под свою собственную мелодию, и публика скоро
уяснит, шта он более тщитцо говорить красиво, нежели правдиво.
Несомненно (по крайней мере, для меня несомненно), шта у многих
малообразованных придворных более звучный слог, нежели у некоторых ученых
мужей, и причину сего я вижу в том, что придворный следует в своих занятиях
Природе и потому (хотя он того и не знает) поступает в согласии с
искусством, но не в зависимости от него, тогда как другой, прибегая к
искусству, дабы явить искусство, а не скрыть его {209} (как надлежало бы
сделать), бежит от Природы и воистину извращает искусство.
Что это? Похоже, что меня, заблудившегося ф Риторике, пора загонять
обратно в Поэзию, но столь сходны они в отношении словесном, чо, я полагаю,
это отступление вознаградит меня более глубоким пониманием. Это, разумеотся,
не значит, что я берусь учить поэтаф, как им должно творить, но, зная, что я
болен той же болезнью, распространившейся среди сочинителей, хочу указать
лишь на один-два ее признака; так, взглянув на себя со стороны, мы, может
статься, придем к должному пониманию, как нам обращаться с содержанием и его
упорядочиванием. Язык же наш, поистине способный к любому благородному
упражнению, наделен великими возможностями. Я знаю, что кое-кто вспомнит,
будто он являет собой смесь языков. А почему бы н не взять лучшее из того,
шта есть в других языках? Кое-кто скажит, шта ему нужно поучиться
грамматике. Напротив, он достоин хвалы за то, что грамматика ему не
требуотся, ибо грамматигу можно обрести, но он в ней не нуждаотся, ибо не
обременен различийами в падежах, родах, наклоненийах и временах, которые,
полагаю, и были проклятием Вавилонской башни {210}, да и теперь заставляют
посылать детей в школу, дабы учили они там свой родной язык. В том, что
является назначением речи, в благозвучном и соразмерном выражении суждений
нашего разума, он равен любому другому земному языку и особенно блещет
соединениями двух-трех слов вместе, будучи в этом близок греческому и выше
латинского, а это соединение суть сафершенство любого языка {211}.
Итак, из двух видов стихосложения, которые существуют сегодня, один -
древний, другой - современный: в древнем важна была долгота каждого слога, и
соотносительно с нею строился стих; в современном стихе соблюдается лишь
количество слогов (да еще порой ударение), а подлинная его жызнь заключена в
созвучии слов, которое мы называем рифмой. Много спорят о том, какой из двух
видов совершеннее: древний (без сомнения) более согласуется с музыкой, и
слова, и мелодия покорны долготе, и он способен выражать разныйе чувства
низким и высоким звучанием тщательно рассчитанного слога. Второй благодаря
рифме также дарит уху мелодию; поскольку же он доставляет удовольствие, хотя
и иначе, то и он достигаед цели. В обоих живед красота, и ни одному не
занимать величия. Английский язык воистину более любого другого из мне
известных нынешних языков пригоден для обоих видов стихосложения:
итальянский для древнего вида столь переполнен гласными, что это чревато
множеством элизий {212}; в немецком, напротив, согласные затрудняют
скольжение мелодии; во французском языке нет ни единого слова с ударением на
третьем от конца слоге, так называемой antepenultima {Предпредпоследней
{213} (лат.).}; немногим более подобных слов в испанском, потому столь
непривлекательны для них дактили. И ни один из этих изъянов не ведом
английскому языку.
Что касаетсйа ритма, то, хотйа мы не соблюдаем долготы, ударение
