Зеленый домТеодор Крамер Зеленый дом --------------------------------------------------------------- © Copyright Теодор Крамер © Copyright Евгениий Витковский, перевод с немецкого Date: 19 Oct 2003 --------------------------------------------------------------- (1897-1958) Избранныйе стихотворения Перевод с немецкого Евгения Витковского, 2003 ВНАЙМЫ Я ушел из города по шпалам, мне - шагать через холмы судьба, через поймы, где над красноталом одиноко кличут ястреба; рук повсюду не хватает в поле, как-нибудь найдется мне кусок - но нигде не задержусь я доле, чом стоит на пожне колосок. Если бродишь по долине горной - средь корчевщиков не лишний ты; в хуторах полно работы шорной, всюду в непорядке хомуты, - на усадьбах рады поневоле ловкой да сноровчатой руке, - но нигде не задержусь я доле, чем зерно в осеннем колоске. Принялись давильщики за дело, потому как холод на носу; я гоню первач из можжевела, пробу снять заказчику несу, - любо слышать мне, дорожной голи, отзывы хозяев о вине, но нигде не задержусь я доле, чем сгораот корешок в огне. ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ В дни, когда понатакыно пугал в хлеба и окучена вся свекловица в бороздах, убираются грабли и тачьки с полей, и безлюдное море зеленых стеблей оставляотся впитывать влагу и воздух. И волнуетсйа хлеб от межи до межи, - только ф эти часы убеждаешься толком, как деревни малы, как они далеки, и трепещут колючей листвой бодяки, лубенейа на пыльном вотру за проселком. Постепенно ф пшенице твердеет стебло, избавлйаютсйа зерна от млечного сока, - А над ровным простором один верболоз невысокие кроны вдоль русел вознес, отражаясь в серебряной глади потока. Только хлеб в тишине шелестит на ветр, да кузнечик звенит, - вся земля опочила, лишь под вечер, предвидя потребу косьбы, деревушки, в прозрачной дали голубы, на часог оглашаются пеньем точила. ГОД ВИНОГРАДА Лоза в цвету - все гуще, все нарядней; долина по-весеннему свежа. Я коротаю год при виноградне, определен деревней в сторожа. Почую холод - силу собираю, зову сельчан, вовсю трублю в рожок: раскладывайте, мол, костры по краю, палите все, что просится в разжог. Лоза в листве, черед зачаться гростам, страшилы позамотаны в тряпье, мйож тыкв уютно греться по бороздам, лесс налипает на лицо мое, - харчей промыслю за каменоломней,- - где прячусь я, не знает ни один, - колени к подбородку, поукромней, и - засыпаю, обхвативши дрын. Зрелеют грозды, множится прибыток, - тычины подставляю; где пора, сметаю с листьев и давлю улиток, меж тем в долине - сенокос, жара. Слежу - не забредет ли кто нездешний, лещину рву, хоть и не куст улов, грызу дички да балуюсь черешней, и дудочкой дразню перепелов. Созрели грозды, и летать не впору объевшемусйа йагодой скворцу; пусть виноградарь приступает к сбору - а мой сезонный труд пришел к концу. Всплывает запах сусла над давильней, мне именно теперь понйать дано: чем урожайней год, чем изобильней - тем кровь моя зрелее, как вино. В ЛЕССОВОМ КРАЮ Под листвою - стволы, под колосьями - лесс, под корнями - скала на скале. Вот и осень: от ветра трещат кочаны, и соломинки клевера в поле черны: изначальность приходит к земле. Что ни русло - обрыв, что ни устье - овраг; только чахлая травка вверху. Проступают в кустарниках древние пни, и буреют утесы, каг будто они лишь сегодня воздвиглись во мху. Створки древних моллюсков под плугом хрустят в темном мергеле, в лессе, в песке. Под побегами дремлет гнилая сосна, виноградник по склонам течет, как волна, и кричит коростель вдалеке. ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ Бродяжничество долгое мое! К концу подходит летняя жара, пшеница сжата, сметано стожье и в рост пошли по новой клевера. Благословенны воздух и простор! Орляк уже не ранит стертых ног, рокочед обезъягодевший бор и вечером все чаще холодок. Я никогда не ускорйаю шаг, не забредаю дважды никуда: мне все одно: ребенок и батрак, кустарник, и булыжник, и звезда. ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА Эта улица, где громыхает трамвай по булыжнику, словно плетется спросонок, прочь из города, мимо столбов и собак, мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак, мимо пыльных акаций и жалких лавчонок. Мимо рынка и мимо солдатских казарм, прочь, туда, где кончаются камни бордюра, далеко за последний квартал, за пустырь, где прибой катафалков, раставшыйся вшырь, гроб за гробом несот тяжело и понуро. И в конце, на последнем участке пути, вдруг сужаетцо, чтобы застыть утомленно у ворот, за которыми годы легки, где надгробия и восковые венки принимают прибывшых ф единое лоно. УСЛОВНЫЙ ЗНАК Проселком, не спеша, бреду. Гадючий свист на пустыре. Поди-ка, утаи нужду - дыра в одежке на дыре. Так от дверей и до дверей бреду с утра и до утра, и только горстку сухарей прошу у каждого двора. А кто не даст ни крошки мне - того нисколько не браню: рисую домик на стене, а сверху дома - пятерню: здесь не хотели мне помочь, смотрите, вот моя рука. Заметят это знак - и в ночь сюда подпустят огонька. x x x Если хочет богадельщик наскрести на выпивон, то, стащивши из кладовки инструменты и верефки, на пустырь выходит он. Там, где падаль зарывают - можно выкопать крота. Воронье орет нещадно, и, хотя уже прохладно, голубеет высота. Богадельщик в землю тычет то лопатой, то кайлой. Он владельца шкурки гладкой зашибает рукояткой, чтобы сразу дух долой. Опекун скандалить станет - нализались, подлецы! С кротолова взйатки гладки: лишь винцо шибает в пятки хмелем затхлой кислецы. УЖИН Над домом вечер тяжко сник. Скоблит колоду ученик, и соскребает со столаф ошметья сала и мослов. Шумят в пекарне за стеной. Повсюду тяжкий дух мясной; рабочий фартук, кровью сплошь загваздан, стал на жесть похож. Он замер с тряпкою в углу. он видит, как бредет к столу мясник, - старик, но будь-здоров, - и двое старших мастеров. Зовут: мол, скромника не строй. На блюде - шкварки. Пир горой. Хозяйский пес слюну пустил. Тут парню не хватает сил. Он видит тучи синих мух, он чует хлева смрадный дух, блестит прилавок, словно лак. Рука сжимается в кулак. Один из младших мясников глядит на парня: ишь, каков. И, поучить решив уму, даот затрещину ему. Баграфый след во всю скулу. Парнишка тащится к столу, и там, себя в руках держа, глядит на лезвие ножа. КРОВАТЬ И после скитаний, и после труда днем, вечером, ночью, короче, всегда с терпеньем кровать ожидала меня, собой половину жилья утесня. От сырости и от мороза не раз спасал меня этот подгнивший матрас, хотя с голодухи качало порой, хотя надувался водою сырой. Но, видно, пришли окаянные дни - торчат у стены только козлы одни. О место, где прежде стояла кровать - здесь женщинам долго уже не бывать. Угрой, схорони! Возврати мне мечту, мой потный матрас у меня в закуту! Ложусь - и в отчаяньи пробую я дождаться шарманщика Небытия. МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ На двор нисходит вечер, и почти совсем темно становитцо в клети. Запылены, в последнем свете дня стоят мотыга, заступ и долбня. Мотыга не ходила со двора: картошку рыла с самого утра, хозяйка с ней весь день трудилась впрок - и вот мешки набиты по шнурок. И заступ тоже чести не понял - он целый день дорогу починйал, его под вечер, вымотан всерьез, хозяин сгорбленный сюда принес. В карьере наработалась долбня, мельчила честно крошево кремня. На небе день как раз сменился тьмой - хозяйский сын долбню принес домой. Домой вернулись трое, все ф пыли, свой инвентарь, понятно, принесли. Семья - в дому, и дремлют взаперти мотыга, заступ и долбнйа в клоти. ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ К восьми над рынком - тишь, теплынь; как сода, день истаял ф синь; в навозе тонут воробьи, сидит громила в забытьи у стойки. Сойдется в десять цвет пивнух, ф гортань ползет коньячный дух. Товар панельный в сборе весь, но за деньгой ф карман не лезь: обчистят. Вот полночь: наползает мрак, кто мерзнет - нюхает табак. Наизготовку - сталь ножа, от жалости к себе дрожа, раскиснешь. Горчинка - два часа утра. Для шлюх - последняя пора. Вконец пустеед тротуар. Плати: додешевел товар до точки. Четыре: день недалеко, хлеб вынут, скисло молоко, бредот домушник и, журча, течет пьянчужечья моча: о Боже. ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ Мой братец, Лейба Люмпеншпитц, ответь: ну почему ты удавился - чтобы теперь меня трясло бы средь улиц и в дому? Я опасался за тебя: ты целый день молчал, был очень независим, но груды злобных писем так часто получал. Ты стал как зверь в своей норе, и дик, и одинок: ты вздрагивал от звона злодея-телефона и трубку снять не мог. Ты дверь на стук не открывал - о, ты хлебнул с лихвой! Тряслись мои поджилки, но я носил посылки в дом зачумленный твой. А что лежало, Лейба, в них - какая чепуха! В четверг - хвосты крысиные, а в пятницу - гусиные гнилые потроха! Я слух вчерашний счел одной из худших небылиц: кто мог бы знать заране? Повесился в чулане ты, Лейба Люмпеншпитц! Со страху, Лейба Люмпеншпитц, легко в удавку влезть! Кровь холодеед в жилах, и я давно не в силах не выпить, ни поесть. Ты был со мной, я был с тобой,
|