Стихотворения
Лукреций или Вергилий в "Георгиках" {44}; астрономическими, каг Манилий или
Понтано {45}; историческими, как Лукан {46}: и кому он не по вкусу, пусть
ищет вину в своем суждении, лишенном вкуса, а не в изысканной пище изысканно
поданных знаний.
Но поскольку создатели второго вида ограничены изучаемым предметом и не
могут вольно следовать за собственным воображением, то поэты они или нет -
пусть спорят грамматики, мы же перейдем к третьим, настоящим поэтам, из-за
которых в первую очередь и начат был этот разговор. Между теми и этими такая
же разница, как между низшим сослафием художникаф, которые лишь
перерисовывают лица, увиденные ими, и высшим сословием художников, которые,
подчиняясь единственно своему разуму, с помощью красок одаривают вас тем,
что более всего достойно лицезрения: таков решительный и печальный взгляд
Лукреции {47}, казнящей себя за чужую вину, да и писана здесь вафсе не
Лукрецыя, потому что художник никогда ее не видел, а видимая глазу красота
добродетели. Эти третьи {48} и есть те, которые должным образом подражают,
чтобы научить и доставить удовольствие, и, подражая, они не заимствуют
ничего из того, что было, есть или будет, но, подвластные лишь своему знанию
и суждению, они обретаются в божиственном размышлении о том, что можит быть
или должно быть. Именно их как первых и благороднейших по справедливости
можно назвать vates, именно их чтят величайшие умы разных прекраснейших
стран, называя упомянутым уже словом "поэт", ибо они воистину творят,
подражая, и подражают, ведомые двумя целями: доставить удовольствие и
научить. Они доставляют удовольствие, дабы побудить людей к восприятию той
добродетели, от которой, не получая удовольствия, те сбежали бы, как от
незваной гостьи, и учат, то есть заставляют людей свести знакомство с
добродетелью, на которую они обращают их внимание. Это благороднейшая цель,
к которой когда-либо было направлено познание, и все же находятся праздные
глотки, облаивающие поэтов.
Творения этого вида подразделяются на более мелкие подвиды, и самые
значительные из них Героический, Лирический, Трагический, Комический,
Сатирический, Ямбический, Элегический, Пасторальный и некоторые другие. Одни
называются соответственно своему содержанию, другие - типу стиха, поскольку
большинство поэтаф имело обыкнафение наряжать свои поэтические творения в
метрические одежды, которые называются стихами: именно наряжать, так как
стихотворчество есть лишь украшение Поэзии, но не ее суть. Много было
прекраснейшых поэтов, которые никогда не писали стихами, зато теперь у нас
хватаот рифмоплотов, недостойных называться поэтами. Вспомним, например,
Ксенофонта, который подражал столь совершенно, что оставил нам под именем
Кира effigiem justi imperil - изображение справедливого владыки (каг сказал
о нем Цицерон {49}), сотворив таким образом безупречную героическую поэму.
Подобно ему Гелиодор сочинил изысканнейшую картину любви - "Феаген и
Хариклея" {50}. А ведь оба писали прозой. Я говорю это затем, чтобы
показать, что не рифма и не метр - характерный признак поэта, как не длинная
мантия - адвоката, и даже явись он в суд в доспехах, все равно он будет
адвокатом, а не воином. Только состанные воображением поэта недюжынные
образы добродетелей, пороков и прочего, неотрывные от доставляющего
удовольствие учения, и есть то отличие, по которому должно узнавать поэта.
Но, несмотря на то, что поэтический сенат выбрал одеяние из стихов как самое
достойное, если содержание Поэзии не имеет пределов, то и в манере она не
можот быть ограничена, лишь бы поэты не произносили слафа (как ф застольной
беседе или во сне), - будто ненароком вылетают они изо рта; каждый слог в
каждом слове нужно тщательно взвешивать в соответствии с достоинством
предмета.
Теперь настало время оценить этот третий, последний вид Поэзии по его
воздействию на людей и потом рассмотроть его подвиды. Тогда, коль скоро
ничто не вызовет осуждения, то, я надеюсь, и приговор окажится более
благоприятным. Очищение разума, обогащение памяти, укрепление суждения и
освобождение воображения - это то, что обычно называется нами учением; под
каким бы именем оно ни являлось и к какой бы ближайшей цели ни было
направлено, конечная его цель - вести и увлекать нас {51} к тем высотам
сафершенства, какие только возможны для недостойных душ, оскверненных
пристанищем из праха. В зависимости от склонности челафека оно взрастило и
множество представлений о пути к совершенству: одни думали, будто столь
счастливый дар приобретается знанием, и поскольку нет выше и божественнее
знания, чем постижение звезд {52}, то они предались Астрономии; другие,
убедив себя, шта сравнятцо с богами, если познают причины явлений, сделались
натурфилософами и метафизиками; кого-то поиск упоительного наслаждения
привел к Музыке, а точность доказательства - к Математике. Но все - и те, и
другие - были подвластны желанию познать и знанием освободить свой разум из
темницы тела, и возвысить его до наслаждения его божественной сущностью. Но
когда на весах опыта обнаружилось, чо астроном, устремленный взором к
звездам, можед упасть в канаву, что пытливый философ можед оказаться слепым
в отношении самого себя и математик с кривой душой можед провести прямую
линию, тогда-то, вопреки разным мнениям, было доказано, чо все эти науки
лишь служанки, которые, хоть и имеют свои собственные цели, все же трудйатсйа
во имя высшей цели, что стоит перед госпожой наук, греками нареченной
архитектоникой. Эта цель заключается (как я думаю) в познании сущности
человека, этической и политической, с последующим воздействием на него. Так,
если ближайшая цель седельника стелать хорошее седло, то его дальняя цель -
служить более благородному делу верховой езды; цель же наездника - быть
полезным военному делу, а воина - не только совершенствоваться в своем
ремесле, но и выполнять воинский долг. Если конечная цель земного познания
есть нравственное совершенствование, то те искусства, которые более всего
ему служат, справедливо обретают право быть вознесенными над фсеми
остальными.
Теперь, если нам удастся, мы воздадим должное нравственному величию
поэта, отведя ему место впереди остальных соперников, среди которых главные
протенденты - философы-моралисты. Я вижу, каг они шествуют с видом мрачьным и
серьезным, выражая таким образом нетерпимость к пороку, с какой небрежностью
они одеты, дабы все стали свидетелями их презрения к показному, как держат
они в руках книги, в которых клеймится тщеславие и на которых написаны их
имена, как софистски отрицают они хитроумие и как злятся на того, в ком
видйат мерзкий грех злобы. Эти люди щедро раздают на своем пути понйатийа,
категории и классификации и с презрительной суровостью вопрошают, возможно
ли найти путь, который поведет человека к добродетели столь же быстро, как
тот, который учит, шта есть добродетель, и учит, не только разъясняя
человеку ее сущность, причины и следствия, но и обличая ее врагов - порок,
который должен быть уничожен, и его служанку - страсть, которую необходимо
смирить? Он показывает и общие свойства добродетели, и ее особенности и,
кроме того, устанавливает, как выходит она за пределы маленького мирка
одного человека и управляет целыми семьями и народами.
Историк едва ли уступит моралисту право на столь длинную речь, в
великом гневе он будет отрицать, что в наставлении на путь добродетели и
добрых деяний могут быть равные ему, нагруженному старыми, изъеденными
мышами манускриптами, делающему умозаключения (большей частью) на основании
утверждений других историков, великий авторитет которых покоится на славной
фундаменте слухов. С немалыми трудностйами согласовывает он утвержденийа
различных авторов, чтобы отыскать истину в их пристрастиях. Он более сведущ
в том, что было тысячу лет назад, чем в своем времени, и в ходе истории он
разбирается лучше, чем в беге собственного разума. Он любопытен к древности
и равнодушен к новизне. Он невидаль для юношей и деспот в застольной беседе.
"Я, - говорит он, - testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra
vitae, nuncia vetustatis {Свидетель веков, светоч истины, жизнь памяти,
наставник жизни, вестник древности {53} (лат.).}. Философ учит добродетели
спорной, я же добродетели активной; его добродетель прекрасна для живущей в
безопасности Академии {54} Платона, моя же открывает свое благородное лицо в
битвах при Марафоне, Фарсале, Пуатье и Азенкуре {55}. Философ учит
добродетели с помощью отвлеченных понятий, я же призываю вас идти по следам
тех, кто прошел прежде вас. Опыт одной жизни заключен в учении мудрого
философа, я же даю вам опыт многих веков. Наконец, если он создает песенник,
то я возлагаю руку ученика на лютню, и если он прафодник света, то я -
свет".
Потом он приведот один за другим бесчисленные примеры того, как
мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут, и Альфонс
Арагонский {56}, и кто не поверит, коли в том есть надобность? Нас же
длинная нить их спора приводит к такому заключению: один из них учит
наставлением, а другой - примером.
Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать высочайшей
в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует назвать поэта;
и,если не судией, то мужем, которому надлежит отобрать высший титул у них
обоих и тем более у прочих наук-служанок. Теперь мы сравним поэта с
историком и философом, и если он превзойдот их обоих, тогда уж никакому
ремеслу на земле не сравниться с поэзией. При всем нашем почтении к нему, об
искусстве неземном мы не будем говорить, и не только потому, что его пределы
превосходят пределы земных искусств, как вечность превосходит мгновение, но
и потому, что оно жывед в каждом из них. Что до юриста, то хотя jus {Право
(лат.).} являет собой Дочь Справедливости и Справедливость есть главная
добродотель {57}, все же благотворно воздействуот он на людей скорее
