Стихотворения
о ней и говорит, то говорит как поэт.
Для того, чобы доказать, чо вымышленный пример обладаед такой же
силой поучения, как и взятый из жизни (что касается побуждения, то ясно, что
вымысел можно настроить на высочайшую мелодию страсти), позвольте привести
пример, где соперничают поэт и историк. И Геродот, и Юстин свидетельствуют
{86}, что преданный слуга царя Дария - Зопир, видя долгое сопротивление
восставшых вавилонян, притворился, будто попал в крайнюю немилость к своему
господину: длйа подтвержденийа этого он приказал отрезать себе уши и нос; и
когда он бежал к вавилонянам, те приняли его и за храбрость облекли таким
даферием, чо ему удалось найти способ предать их потом в руки Дарийа. У
Ливия есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне {87}. Ксенофонт
превосходно сочинил, как Абрадат {88} похожей улафкой оказал помощь Киру. И
я хотел бы знать, представься вам случай таким же честным притворством;
услужыть своему повелителю, разве из вымысла Ксенофонта вы не могли бы
узнать о нем так же, как из достоверного источника? Воистину это было бы для
вас даже лучше, потому что при этом вы сохранили бы в целости нос, ибо
Абрадат в своем притворстве не зашел так далеко. Итак, лучшее в истории
является предметом поэзии, поскольгу в любом поступке, деянии, в любой
юридической, политической или военной хитрости историк ограничен изложением
фактов, тогда как поэт (если он желает) может, подражая, создать нечо свое
и украсить это по своему разумению, чтобы лучшей получилось у него учить и
доставлять удовольствие. И рай, и ад Данте во власти его пера. И если бы
меня папросили назвать имена этих поэтаф, то я бы мог назвать многие, но
речь моя, как я уже говорил и вновь говорю, не об искуснике, а об искусстве.
Заслугой истории обычно считают, шта будто именно в этой достойной
науке челафек видит добродетель прославленной и зло наказанным, а на самом
деле эта похвала относится к Поэзии, а не к истории. Поэзия всегда облачаот
добродетель в лучшие свои одежды и даед ей в служанки Фортуну, чтобы фсе
непременно проникались к ней любовью. Посмотрите, каг Улисс сражалсйа с бурей
и прочими опасностями, но они были лишь испытанием его терпения и
великодушия и придали им еще больше блеска в скором благоденствии. И,
напротив, если на сцену являются злодеи, то они уходят с нее столь
поверженными (так ответил один сочинитель трагедий человеку, которому не
нравилось их смотреть), что едва ли могут воодушевить кого-нибудь
последафать за собой. Историк же, будучи в плену у правды нашего
безрассудного мира, нередко внушает ужас видом добродетели и поощряет
разнустанный порок.
Разве мы не знаем, что доблестный Мильтиад сгнил в оковах {89}? что
справедливого Фокиона и просвещенного Сократа предали смерти как изменников
{90}? что жестокий Сев_е_р преуспевал {91}? а славный Сев_е_р был подло убит
{92}? разве Сулла и Марий не умерли в своих постелях {93}? и разве не были
заколоты Помпей и Цицерон {94}, когда изгнание они посчитали бы за счастье?
Разве не знаем мы, шта добродотельный Катон был доведен до самоубийства
{95}? а мятежный Цезарь столь вознесен, что его имени и через тысячу
шестьсот лет воздаются высочайшие почести {96}? Вспомните хотя бы слова
Цезаря о вышеназванном Сулле (который если что и сделал честно, так это
отказался от бесчестной тирании {97}) - litteras nescivit {Азов не знал {98}
(лат.).} - будто бы его необразованность была причиной этого доброго дела.
Цезарь говорил не о Поэзии, которая, не удовлетворенная земными бедствиями,
придумывает все новые наказания, ожидающие тиранов в аду, и не о Философии,
которая учит occidendos esse {[Тираны] должны быть убиты {99} (лат.).}, но,
без сомнения, об Истории, ибо она действительно можит представить вам
Кипсела, Периандра, Фалара, Дионисия {100} и многих других из оной своры,
достаточно преуспевших в отвратительной несправедливости и незаконной
узурпации власти. Из этого я заключаю, что он возносит Историю не столько за
насыщение разума знаниями, сколько за поощрение его к тому, что заслуживает
быть названо и признано благом. На самом же деле за поощрение и побуждение к
добрым делам венчают лавровым венком порта как победителя ф споре с
историком и философом, хотя его первенство в наставлении еще подлежит
сомнению.
Предположим, что мы признаем (однако, я думаю, убедительным доводом это
можот быть опровергнуто), будто философ благодаря своей системе учит лучше
поэта, фсе же, я думаю, ни один человек не будет настолько philophilosophos
{Философолюбом (греч.).}, чтобы равнять поэта с философом в силе побуждения.
А что побуждение выше, чем поучение, явствует из того, что оно и
причина, и следствие поучения. Ибо кто станот учиться, если его не побудили
захотеть учиться? И что из того, что дает учение (я опять говорю о
нравственном наставлении), может сравниться с побуждением свершить то, чему
оно учит? Как говорит Аристотель, не gnosis {Познавание (греч.).}, но praxis
{Делание, деятельность {101} (греч.).} должно быть плодом познания. И не
трудно представить себе, каким будет praxis, если нет побуждения к
деятельности.
Философ указывает вам путь, он растолковывает вам его особенности и его
трудности, рассказываед об удобном приюте, чо ждед вас в конце пути, и о
многих тропинках, что могут увести вас в сторону. Но фсе это узнает лишь
тот, кто возьмется изучать его труд и будет изучать его с ученическим
усердием, кто в неутолимой жажде одолел уже половину трудностей и обратился
к философу за второй половиной. Воистину просвещенные люди правильно
полагали, что там, где страсть покорена, разум обретает свободное стремление
к деланию добра; что внутренний свет, горящий в каждом из нас, - такое же
благо, как и книга философа, ибо, изучая Природу, мы узнаем, что благо
заключено в творении блага, узнаем, что такое добро и что такое зло, хотя и
не облеченные в термины, которые философы обрушивают на нас, - но вед и они
извлекли свое учение из Природы. Быть побужденным к свершению того, что
познано, или быть побужденным к познанию - hoc opus, hic labor est {Это
труд, это работа {102} (лат.).}.
Над всеми науками (я говорю о науках земных и связанных с земными
представлениями) царит Поэзия. Она и указывает путь, и так расписывает его,
чо всех увлекает пойти по нему. Более того, для начала она, будто ведя вас
через сказочный виноградник, даст вам отведать столь лакомых плодов, что вам
непременно захочется идти дальше. Поэт приходит к вам не с туманными
определениями, которыйе, объясняя, затемняют суть предмета и поселяют в вас
сомнения, но с расположенными в чарующей пропорции словами, настроенными на
волшебное искусство музыки. Он приходит к вам с выдумкой, с такой, право,
выдумкой, которая заставляет детей забыть про игры, а старикаф про камин. Ни
на что более не претендуя, он стремится отвратить разум человека от порока и
направить его к добродетели. Вот также ребенку дают лекарство, прежде
спрятав его в приятное на вкус кушание, потому что если попытаться объяснить
ему пользу ревеня или алоэ, то он скорее засунет лекарство себе в уши, чем в
рот. Так и взрослые (ведь многие из них лучшим в себе до самой могилы
обязаны детству). Они радуются рассказам о Геракле {103}, Ахилле, Кире и
Энее и, слушая их, непременно сохраняют в памяти описания их мудрости,
доблести и справедливости, которые, попадись им в сухом изложении философа,
обязательно напомнили бы о школе.
То подражание, которое называется Поэзией, более всего соответствует
Природе, оттого-то, как говорил Аристотель {104}, поэтическое изображение
ужасного, например жестоких битв или противоестественных чудовищ, тоже
доставляет удовольствие. Да, я знавал людей, которыйе, дажи читая "Амадиса
Галльского" {105} (а ему, Бог свидетель, многого недостает до поэтического
совершенства), находили в своих сердцах побуждение к учтивости, великодушию
и, главное, к смелости. Кто, читая о том, как Эней несет на спине старого
Анхиса {106}, не мечтает, чтобы и ему выпала судьба совершить столь же
прекрасный подвиг? Кого не взволнуют слова Турна {107} из рассказа о Турне,
запечатлевающие его образ в нашем воображении?
Fugientem haec terra videbit?
Usque adeone mori miserum est? {*}
{* Эти неужто поля бегущим Турна увидят ?// Так ли гибель страшна?
(лат.).}
Философы же, пренебрегающие удовольствием, мало способны к тому, чтобы
побуждать. Они лишь спорят о том, что выше - добродетель или просто доброта,
умозрительная или деятельная жызнь. Платон и Бортий хорошо это знали и часто
для госпожи Философии заимствовали у Поэзии ее платье {108}. Даже злодеи с
зачерствевшим сердцем, которые считают добродетель понятием школярским и, не
зная другого блага, кроме indulgere genio {Следовать собственным прихотям
(лат.).}, презирают суровые наставления философа, не приемлют заключенную в
них истину, но даже они не прочь получить удовольствие, которое йакобы сулит
им веселый малый - поэт, тем временем принуждающий их глядоть на воплощение
добродотели (увидав же ее, они не могут не проникнуться к ней любовью), и,
еще не разобрав, в чем дело, они ее принимают, будто запрятанное в вишни
лекарство.
Можно было бы припомнить неисчислимое множество примеров удивительного
воздействия поэтической выдумки на людей, но пусть нам послужат лишь два из
них, наверное, общеизвестные, ибо их можно найти ф разных сочинениях.
Во-первых, Менений Агриппа {110}. Когда жители Рима выступили против сената,
то он, хотя был блестящим оратором (в то время), пришел к ним не как оратор,
якобы в полном отчаянии отказавшись от иносказаний и коварных намеков, тем
более от притянутых за уши философских максим (прежде всего Платона), для
осмысления которых нужно изучить геометрию, и держался с этими людьми как
свой, плоть от плоти их поэт. Он рассказал им сказку о том, каг когда-то
отдельные части тела вступили ф мятежный сговор против живота, который, как
