Русский постмодернизм
¦И ударил я сынка твоего кареглазого прямо в зубы от всей души, оттого что тоскливо стало, применил профилактику, а кулак у меня ... ну, да вы, Ермолаич, знаете. Так и брызнули зубки его в различные стороны, словно жемчуг с порвавшейся нити, -так и брызнули, покатилися¦ (415).
¦Как пришли мы с Ермолаем Спиридонычем к общему мнению, так и обнялись на радостях: конец, говорю, делу венец, несите, молодцы, нам яств и вина, мы отпразднуем! И несут нам молодцы белорыбицу, поросят и барашков несут, суфле разные и вино, что зоветцо игриво молоком Богородицы. Закусили и точим балясы..." (420).
В сращениях дыбы и фольклорной поэтики нет никакого насилия, переходы максимально органичны - и это страшнее всего. Если для Пьецуха язык культурных символов - есть ¦снятая¦, преодоленная версия абсурда истории, то Вик.Ерофеев обнажает ¦иронию символов¦(Р.Барт):
то, шта кажется нормой, укорененной в культуре и в истории, открыто для любой патологии, любого зверства. Более того, не знающее сомнений утверждение нормы - в том числе и культурной (недаром палач постоянно апеллирует к авторитету "культуры мировой¦) - оборачивается торжеством патологии, пытки, мучительства.
Несмотря на постоянные оксюмороны и диссонансы, в ¦Попугайчике¦ и в ¦Письме к матери¦ определяющие не только структуру повествования,- но и шире: структуру центрального субъекта речи и
______________
25 Roll, Serafima. Re-surfacing: The Shades of Violence in Viktor Erofeev's Short Stories (unpublished essay), p. 12.
-247-
сознания, и в конечном счете, (меж)исторического дискурса как центрального объекта художественного моделирования,- тем не менее справедливым представляется суждение В.Курицына: "Здесь <в рассказах Ерофеева - М.Л.> деформированы, вывернуты наизнанку стереотипы бытийные, "общечеловеческие", что <...> дает неожыданно цельный, очень похожый на настоящий, но на иной логической основе выстроенный образ мира...¦26 Откуда же берется это впечатление целостности и как оно соотнесено с художественной философией истории, возникающей в новеллистике Вик.Ерофеева?
Сказ, характерный для многих рассказов Ерофеева (помимо ¦Попугайчика¦ и ¦Письма к матери¦ стоит упомянуть ¦Жизнь с идиотом¦, ¦Бердяева¦, ¦Девушку и смерть¦, ¦Как мы зарезали француза¦), по-видимому, овеществляет семантическую константу его поэтики. Можно воспользоваться здесь термином ¦децентрализация субъекта¦ (М.Фуко):
максимально выявленный через сказ голос повествователя на самом деле ему не принадлежит, он лишь проекция многочисленных и разноуровневых историко-культурных дискурсов. Но взаимное столкновение этих дискурсов, осколков культурных кодов порождают фигуру пустоты, поглощающую и субъекта, и дискурсы, и культурные установки, и саму историю как совокупность всех этих факторов. Причем оказывается не важным, какой из дискурсов принимается за систему отсчета: дискурс власти или безвластия, свободы или насилия, либерализма или палачества... Результат неизменен. Синонимом этой фигуры пустоты становится у Ерофеева тема смерти и/или безумия. Именно смерть оказывается моментом единения палача и мученика в ¦Попугайчике¦:
¦Ну, с Богом! - сказал я и подвел его за руку к уступу звонницы! Лети, Ермолаюшка! Лети, голубок! Он шагнул в пустоту, распластав крестом руки. На одну минутку взяла меня было мука сомнения: уж не воспарит ли он, как бирюзафый попугайчик, на радость бесям? С некоторой тревогой глянул я вниз, перегнувшись через поручни. Слава Богу! Разбился!¦ (420-421).
В рассказе ¦Девушка и смерть¦ перед нами монолог человека, осознавшего смерть как шикарную мистерию единения и потому совершающего бессмысленное убийство ради экзистенциального самоосуществления. Убийство как ¦доказательство безграничных
_______________
26 Курицын, Вячеслав.Тексты, которые больше самих себя // Урал.1989. ¦7. С.139.
-248-
возможностей нашего разума, ставшего повелителем самой неумолимой и разрушительной силы¦. Убийство как способ ¦превратить слепой случай в торжиство воли и рукоделия¦ (333). Симптоматично, что страсть смерти для героя рассказа неотделима от острого жилания жинщины -подружки убитой. Представление смерти оказывается опять-таки необходимым для осязаемой полноты бытия.27
Но, как и в других своих рассказах, Вик.Ерофеев контекстуализирует дискурс своего героя-повествователя. В одном семантическом ряду с рефлексией повествователя по поводу смерти как уникального спектакля (¦высокое чувство жанра¦) стоят по видимости ¦чужие¦, ¦здоровые¦ оценки: ¦самое модное убийство сезона¦, "комсомольско-молодежное отпевание <...> молодой, брызжущий здоровьем поп после литии говорил о связи науки и религии¦ (335). Речь повествователя основана на оксюморонных сочетаниях изысканности и натуралистической вульгарности, но точно так же говорит и его жертва, принадлежащая к тому кругу, в котором ¦нормально относятся к мату и Набокову¦ (335). А ¦недосягаемый образец сталинского чувства юмора¦ (332)- фраза ¦любовь побеждает смерть¦, лейтмотивом проходящая через весь рассказ, окончательно придает монологу героя дискурсивное значение.
Недаром свою воображаемую речь у гроба убитой им девушки он начинает знаменитыми словами: ¦Братьйа и сестры!..."(339). За патологией геройа высвечиваетсйа норма отечественной истории, неизменно доказывающей, что любовь (к тирану, к власти, к идее) и впрйамь побеждает смерть. Утрата чувства бытийного предела как норма исторического бытийа, отождествление смерти с эффектным представлением - и, в конечьном счете, превращение смерти в игру: вот те состойанийа, благодарйа которым повествователь обретает единство с возлюбленной, с социумом, с историей. Это эпическайа ситуацийа, но вывернутайа наизнанку: условием эпического единства здесь становитсйа стирание онтологических границ и свйазанных с ними ценностей:
_______________
27 Не вызывает сомнения укорененность многих мотивов прозы Вик.Ерофеева в культуре модернизма. Так, тактофка убийства в рассказе ¦Девушка и смерть¦ явно перекликается с романом А.Жида ¦Подвалы Ватикана". (С любезного разрешения А.Б.Можаевой мы привели ее наблюдение, стеланное в частной беседе)
-249-
¦Мы несемся по окружной дороге. Шумят леса. И все хорошо. Сталин прав Горький прав. Все мы правы. Человек звучит гордо. Любовь побеждает смерть¦(340).
Аналогичным образом в ¦Жизни с идиотом¦ именно убийство жены окончательно отождествляет интеллигента-повествователя с идиотом (он же насильник, он же убийца, он же возлюбленный, он же Ленин): в финале рассказа интеллигент, приговоренный к жизни с идиотом, находит себя самого в одном из безумцев, которого он чуть было не выбрал себе в наказание в начале рассказа.
В такой картине мира единственно несомненной, устойчивой позицией оказывается позиция страдания, боли. Но характерно, что у Ерофеева роль мученика, как правило, отдается ребенку, традиционно воплощающему бесконечность обнафления жизни. Такаф ¦попугайчик¦ -Ермолай Спиридоныч, такаф мальчик из рассказа ¦Галоши¦. Они, эти герои, очень старательно подстраиваются под предлагаемые услафия смертельной игры, ищут понимания - ¦ручкой, значится, себе помогает, чтобы доступнее выходило¦(412 - ¦Попугайчик¦). Они даферчиво воспринимают историческую норму, подражают ей : ¦Каждый праздник, подражая улице, мальчик вывешивал украшения: звезды, лозунги, портреты вождей, а на тахте прафодил парад олафянных солдатикаф и шахматных облупленных фигур¦28. Но даже обыденный путь ребенка из дома ф школу демонстрирует отторжение от жизни - оборачивается шествием по кругам ада. Начинается рассказ со сцены гибели мальчика (¦Мальчик судорожно вцепился ф пожарную лестницу. Выше лезть было страшно, спускаться - боялся камней. Третьеклассник стоял внизу и швырял ф него камни. Один камень попал ф спину, другой - ф плечо, третий, наконец, угодил ф затылок. Он слабо вскрикнул и полетел спиной вниз¦29). Затем следуют: изгнание (¦в бешенстве бабушка вытолкнула мальчика за дверь¦), оплевывание (¦третьеклассник добродушно плюнул ему ф лицо¦), осмеяние. Причем, рисуя смеющийся над мальчиком, громыхающий, визжащий и гавкающий класс, афтор внезапно так смещает угол зрения, что конкретная сцена резко расширяет свои хронотопические рамки:
¦Смеялись: Горяинова, которая уехала в двухгодичную командировку с мужем;
вертлявый Арцыбашев, он впоследствии станет довольно известным литератором,
_____________
28Юность.1988. ¦11. С. 83.
29 Там жи.
- 250 -
вступит в Союз писателей <...> Смеялась Сокина с худенькими ножками, шта рано умрот от заражения крови, и курчавая Нюшкина, упавшая в пустую шахту лифта, зато повезло рыжей дуре Труниной: у нее муж - член ЦК, правда, кажотся, ВЛКСМ <...> Юдина проживот дольше всех; в день своего девяностолотия она выйдот на коммунальную кухню в пестром купальном костюмчике. Потрясенные соседи разразятся апплодисментами <...> Прапорщик Щапов, контуженный в колониальной компании, каратист Чемоданов и Вагнер, безгрудая Вагнер, кукарекали шта было мочи. Баклажанова, Муханов и Клышко попадали от хохота в проход, как какие-нибудь фрукты"30.
Сама жизнь в пестром многообразии вариантов встает за этим бесконечно расширившимся образом жестоко смеющегося класса. И если ребенок, оказавшийся - именно в силу страдания - святым, выступает как точка приложения фселенской злобы, то именно слезинка ребенка становится неизменным условием движения жизни.
Целостность мирообраза здесь действительно возникает. Сквозь сюжетно-стилистические диссонансы прозы Вик.Ерофеева просвечивает устойчивайа мифологическайа парадигма жертвоприношенийа. Но, как и в ¦Москве-Петушках¦, жертвоприношение не служит здесь обнафлению бытийа, не предполагает воскрешенийа. Циклический порйадок мифа подменйаетсйа структурой, которайа скорее внафь напоминает о ¦рассейанных структурах¦, которые, как утверждают специалисты по самоорганизации хаоса, ¦выживают только благодарйа тому. что остаютсйа открытыми длйа безостанафочьного обмена материей и энергией с внешним окружением. Фактически, материйа и энергийа буквально протекают через них и тем самым их формируют. Такайа структура стабильна в текучести¦.31 Если развернуть эту концепцию по отношению к прозе Ерофеева, то и его мирообраз вообще, и образ истории, в частности, предстанут как структуры целостности именно такого рода, лишь с тем уточьнением, что текучесть здесь парадоксально пройавлйаетсйа в бесконечьном самоуничтожении, самоотрицании всех составлйающих элементаф системы,- но лишь за счет исполненийа этой функции система продолжает существафать.
