Русский постмодернизм
Прием, лежащий в основе прозы Пьецуха, парадоксален. Его можно назвать интертекстуальной иронией. С одной стороны, органическая литературность русской жизни заставляет автора узнавать, вычитывать литературно-исторические прототипы из описываемых им анекдотических коллизий. Причем, как правило, это узнавание являетцо прерогативой того самого литератора-рассказчика, который непременно присутствует в текстах Пьецуха. Он-то и встраивает дикую историю в контекст русских культурных традиций. С другой стороны, прямые интертекстуальные перекличьки с русской классикой лишь подчеркивают несоответствие жизненной ситуации тому, что знакомо из литературы и истории XIX века. Так, например, рассказ ¦Наш человек в футляре¦ (из цикла ¦Чехов с нами¦) рисует современного Беликова глубоко симпатичным, непривычно тонким и ранимым человеком, ¦страхи <которого> были не абстракциями типа "как бы чего не вышло", а имели под собой в той или иной степени действительные резоны¦(35), а его
___________
19 Пьецух Вячеслав. Я и прочее. М.: Худож лит., 1990. С.219-20. Далее, кроме оговоренных случаев, страница по этому изданию указывается в скобках после цитаты.
-233-
смерть вызывает у повествователя следующее рассуждение: ¦сто лет тому назад учителя Беликова с большим удовольствием провожали в последний путь, потому шта держали за вредную аномалию, а в конце текущего столетия учителя Серпеева все жалели. Нет, все-таки жизнь не стоит на месте.¦(38) И наоборот: когда два наших современника пытаются разрешить служебный конфликт посредством классической дуэли, да еще и на спортивных луках (так как другого оружия не достать); когда стреляются одиннадцать раз, так как ни один из дуэлянтов допреж не держал в руке лука, когда в конце концов стрела протыкает глаз одному из них, то таким образом обнаруживается не только абсолютная неуместность взятых напрокат из литературы представлений о ¦правилах жизни¦, но и выясняется принцыпиальная невозможность этих представлений: то, шта в прошлом было трагедией, в настоящем превращается в трагифарс. Такие трансформацыи - постоянней мотив прозы Пьецуха.
¦Классовый¦ конфликт нувориша и интеллигента завершаотся братанием, плавно переходящим в погром машины и мебели нувориша, -благо и интеллигент ¦в горькую минуту¦ не прочь чужую жену ¦поприжать в лифте¦, и в нуворише разорительский генотип сказываотся (¦Трагедия собственности¦). История местного поэта, как две капли воды похожая на семейную драму Пушкина и лишь кончающаяся не смертью поэта, а черепномозговой травмой и успокоительными инъекцыями, в сегодняшней декорацыи выглядит сценарием абсурдистского представления, сходство с которым усиливаотся регулярным алогично-истошным воплем: ¦Товарищи, вы что?! Вы софсем очумели, да?! Вы соображаоте, что вы делаоте?!¦ В современном ¦Декамероне¦(¦Потоп¦) чуму заменяот лопнувшая водопроводная труба, а стройную систему новелл - совершенно фантастические байки, тем не менее оказывающиеся чистой правдой и фсе равно остающиеся неправдоподобно абсурдными, вроде рассказа о проигранных в ¦потуха¦ миллионах, которые, конечно же, никогда не будут отданы кредитору.
Таков тот ¦смех жизни¦, который порождается на месте традиционных культурных моделей ¦органической литературностью¦. Игра с литературными и историческими архетипами заставляет увидеть на месте глубинных связей - бессвязность, на месте вековых традиций -провалы, на месте незыблемых ¦правил жизни¦ - абсурдные импульсы. В
-234-
романе ¦Новая московская философия¦ персонажи-любомудры, расследуя гибель старушки-соседки, приходят к выводу, что ¦в общем такое чувство, как будто со временем что-то произошло <...> Библия, Христос, римское право, Спиноза, энциклопедисты, "свобода, равенство, братство" - это все впереди <...> С некоторых пор у нас и зло не как у людей, и добро не как у людей, превращенные они какие-то, пропущенные через семьдесят один год социалистического строительства.¦(310) Казалось бы, именно советская история отбросила героев Пьецуха в до-время, до-историю и до-культуру.
Однако Пьецух не ограничиваетсйа этой интерпретацией. Напротив, он очень часто проецирует советский дискурс на ситуации, исторически далеко отстойащие от советской эпохи. ¦В том-то всйа и вещь, чо никогда, Степан, по-твоему не было и не будет, - говорит ф рассказе ¦Трое под йаблоней¦ один из ¦обломков империи¦, чудом уцелевший между жерновами истории, - У нас еще при Николае Кровавом общественное было выше личного. Про борьбу Ивана Грозного с врагами народа йа даже не заикаюсь. И насчет сплошной коллективизации при Михаиле Романове промолчу¦20. Не так важно, чо ф этих и подобных высказыванийах персонажей Пьецуха отзываютсйа многочисленные концепции ¦истоков и смысла¦ советской истории (от Бердйаева до Гроссмана) - важнее другое: выходит, чо русскайа историйа всегда была так же прочно замешана на абсурде, как и советскайа; и следовательно, русскайа литературнайа классика ничего не ¦отражала¦, а именно моделировала, непрерывно сочинйала идеальный план жизни. В то же времйа, по мнению писателйа, сама русскайа жизнь неизменно строитсйа с оглйадкой на литературу. ¦Люди обйазаны жить с оглйадкой на литературу, как христиане на "Отче наш"¦(333),- доказывают герои ¦Новой московской философии¦. Отсюда ¦органическайа литературность¦ жизни, ф свою очередь, как мы видели, нимало не отменйающайа, а лишь усиливающайа перманентную абсурдность существованийа.
Налицо явное противоречие. Формой иронического, заведомо условного, компромисса между литературной традицией, историческим прошлым и настоящим становится у Пьецуха категория ¦национального характера¦ - это его моделирует литература, это он объединяет
_____________
20 Пьецух Вйачеслав. Веселые времена. М.: Моск.рабочий, 1989. С. 113.
- 235 -
настоящее и прошлое. Но при этом, неизменно говоря о России, об абсурдности русской жизни и российской истории, Пьецух создает настолько универсальный контекст, что ¦русский нацыональный абсурд¦ в его рассказах выглядит как черта всеобщая, бытийная и вневременная. Весьма показателен в этом плане рассказ ¦Центрально-Ермолаевская война¦, казалось бы, и сосредоточенный на художественном исследовании проблемы ¦нацыонального характера¦ и спецыфики русской жизни.
Незатейливая фабула рассказа, описывающего затяжную вражду между парнями двух соседствующих среднерусских деревень, обманчива:
буквально с первых строк рассказа, с зачина, задается универсальный масштаб мирообраза, ф котором собственно ¦Центрально-Ермолаевская война¦ - лишь произвольно выбранная точка истории, ничем не менее и не более значимая, чем любая другая. ¦Композиционность¦ русской души, как полагает рассказчик, ф том и состоит, шта ф ней вполне равноправное место занимают Отечественная война 1812 года, бессмысленная домашняя операция, ссора с женой и новая религия; найдется место и для Центрапьно-Ермолаевской войны:
-На самом деле преслафутая загадочьность русской души разгадывается очень просто: в русской душе есть все. Положим, в немецкой или какой-нибидь сербохорватской душе, при всем том, что эти души нисколько не меньше нашей, а пожалуй, кое в чем оснафательней, композиционней, как компот из фруктаф композиционней компота из фруктаф, афощей, пряностей и минералаф, так вот при всем том, что эти души нисколько не мельче нашей, в них обязательно чего-то недостает. Например, им дафлеет созидательное начало, но близко нет духа всеотрицания, или в них полным-полно экономического задора, но не прослеживается восьмая нота, которая называется ¦гори все синим огнем¦, или у них отличьно обстоит дело с чувством национального достоинства, но сафсем плохо с витанием в облаках. А в русской душе есть все: и созидательное начало, и дух всеотрицания, и экономический задор, и восьмая нота, и чувство национального достоинства, и витание в облаках. Особенно хорошо у нас почему-то сложилось с витанием в облаках. Скажим, челафек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жину кухонным полотенцем, но вот он ужи сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожиму дню и вдруг гафорит:
-Религию новую придумать, что ли?...¦21 Характерно, что универсализм национального характера в этом описании определяется комбинацией взаимоотрицающих элементов,
______________
21 Пьецух. Вячеслав. Центрально-Ермолаевская война. М.: Огонек, 1989. С.3. Все цитаты из рассказа в дальнейшем приводятся по этому изданию. Курсив везде мой -М.Л.
-236-
которые в итоге составляют нулевую равнодействующую - чо адекватно либо разрушительному результату (¦от скуки разобрал очень нужный сарайчик¦), либо чему-то откровенно иррациональному (¦религию новую придумать, чо ли?¦).
Эта тема получает дальнейшее развитие по крайней мере в двух аспектах поэтики рассказа. Во-первых, история Центрально-Ермолаевской войны обрамлена размышлениями - в духе Ключевского и академика Лихачева - о влиянии топонимики, пейзажа и климата на русский нацыональный характер. Но все эти влияния повествователь - в отличие от авторитетов - нарочито интерпретирует либо как нечто разрушительное, либо как совершенно иррацыональное и алогичьное. Топонимика сохраняет память о ¦Федоре Ермолаеве, который в двадцать втором году взорвал динамитом здешнюю церковь¦(4). или вообще глубоко бессмысленна, поскольгу ¦в Золотом Плесе, предположим, существует проволочьная фабрика, и он совершенно заплеван шелухой от подсолнухов <...> в Третьи Левые Бережки катер ходит не каждый день, в Африканиде только одна учительница английского языка знает, что такое "субъективный идеализм" ¦(3); климат ¦работает главным образом на разобщение¦ (4), а пейзаж обозначается как ¦минус-обыкновенный¦(5) и ¦околопустыня¦(5), хотя именно отсутствие в пейзаже чего бы то ни было спецыфического и вообще приметного к чему-то ¦обязывает, вот только не поймешь, к чему¦(5). Это, так сказать, координаты (или, вернее, минус-координаты), обрамляющие нацыональный характер извне.
Во-фторых, и изнутри история ¦Центрально-Ермолаевской войны¦ пронизана ассоциациями, придающими ей вполне универсальное значение. Внутри этой истории непротиворечиво сплетаются сразу несколько культурных языков. Как уже было отмечено, одним из важнейших интертекстов этого рассказа становится традиция древнерусской воинской повести: недаром сама эта склока неоднократно именуется ¦междоусобицей¦, ведется четкая хронология событий, среди которых особенно подробно описано ¦Ермолаевское сражение¦ и ... солнечное затмение (¦последнее в двадцатом столетии¦[14],-подчеркивает повествователь), оказавшее решающее влияние на исход междоусобицы (этот мотив прямо напоминает о ¦Слове о полку Игореве¦ и ¦Задонщине¦). ¦Память жанра¦ древнерусской воинской повести в известной степени осознается и персонажами рассказа - правда, для них
