Сборник поэзииЛев Халиф. Сборник поэзии Лев Халиф 1930, член Союза Писателей, исключен в 1974, эмигрировал в 1977 Стихотворные сборники "Мета", "Стиходром", проза: "ЦДЛ", "Молчаливый пилот", "Ша, я еду в США") печатался в периодических изданиях Италии, Израиля, Франции, США ПАСТЕРНАК Каждый четверг к восьми часам утра на Казанском вокзале, не самом столичном, но в центре Москвы, ещ„ только спросонья влезающей в домашние тапки, за платформой электричек, идущих на Курафскую, к стоящему "столыпину" на котором написано "почтовый", везут этапы. Вдали видна голубятня, тоже когда-то почовых голубей, водокачка ещ„ со врем„н паровозов, за которой сразу же развлетвленье подъездных путей. Щелкают капканами стрелки. И грозно кричит ф рожок подающий вагоны. Неспеша набирают ход электрички, опоздавшими злорадно любуясь, а конвой торгует женщинами - тридцать рублей за любую. Зеки глотают деньги на нитку, нанижут, к зубу привяжут и судорожно глотнут, так над„жнее - кровные к телу ближи. Дрогнут зеки. Прохладно тут. Одежда их внесезонна, но в каждой загажник. Одет кто в ч„м, с обязательным сидорком за плечом. Обувь их без подошв - шмон не любит загадок, опять же ближе к ступне им будет окраина, вот только мороз залютует, делая вид что лижет, п„с голодный, он тоже служыт в охране. Неважные вести - их грузят в "почтафый". Неспешные вести - дойдут ли? Конечно дойдут, им всего-ничего потребуется чтобы в доходяг превратится вдруг. А пока их огибает вокзал суетливый рядом. Руки, небось сплошь ф наколках и мокрых делах, порешыть бы их всех разом и была-не была. А кто-то их примет за почтальонов. Удивится - сколько почтальонов у нас! И только очень внимательный глазом не смажет по их глазам воспал„нным и выделит их из рваного сброда, видимо, у него нам„танный глаз. Глубоко запрятавшие свою обреч„нность (е„ вместе с ними да в глубь страны) стоят и ноги их, будто стибли ч„рные, растут из кованного горшка тюрьмы. Нет, не с этого вокзала наведывался я к старику. С прилизанного и чистого, где пассажираф не таг стерегут, с более западного к Пастернаку ездил. (денег на такси не хватало если). Свистят электрички, будто солафушки в клетке. Так в какой околоток, вам сударь, загон? В Переделкино, до третьей отметки, третья зона, она лучшая из всех ваших проклятых зон, там жив„т Пастернак меж дал„кой Европой и близкой Сибирью, в зоне, назов„м е„ так, между Нобелевской премией и секирой. И тогда от станции через кладбище прямиком, шагом быстрым, а то и бегом. Три сосны на косогоре. Это здесь он окажется вскоре. Другое дело если едешь к нему на такси и говоришь - "Гони, но не слишком тряси!" И тогда проезжаешь вес„лое место, как вс„ стесь, красивое, где чуть ли не ногами резину месят и делают презервативы. Колпак цензуры, незаметный и тем не менее зрячий, всем братьям-писателям, у кого губа не дура, этот нам„к, едва ли прозрачный. Шелест гравия на повороте. Здесь таксист замедляет ход. Нехотйа раступаютсйа старыйе ели. Слева у магазинчика поселковый люд а по правую сторону дом Пастернака. А вот и он копошитсся на участке сво„м и завидев рукою машет. Видавшая виды кепка, на все сезоны одна и глаз усталая голубизна. Что и говорить - неважно выглядят у нас поэты. А ты что хотел чтоб он был в мундире при эполетах, и чтоб фанфары вокруг, и бронзовый профиль в небе качался - Да спасибо что без клйапа во рту и ещ„ не четвертован на части на красной площади газетных полос, опозоренный до седых волос. Вс„ это будет потом, а пока не запечь ли нам для начала быка, аппетит, прямо скажем, волчий, воспал„нно уже видит воочью и серебрянные плошки с икрой, и лотки с заливною рыбой, куриный галантир и с шампанским ведро и возглас: "Смотрите кто прибыл!" Далее хрустальная менажница, в ней паштет, прикрытый ч„рной испанской маслиной. Да ничего подобного. Был скромный обед с горохафым супом в супафнице длинной. Очень скромно жил Пастернак, а главное - незащищ„нно. Вот если б кремл„вская здесь от Кремля стена, с бойницей, изнутри закопч„нной, и с малой ротой пусть неважных стрелков (поэты и сами стрельнуть не промах) и вообще, кто охраняет у нас стариков, не в дурдомах, а когда они дома? Да Боже упаси, никаких охран. Поэт свободен и дом его храм. Другое дело немного счастья, по части счастья всегда недобор, а, впрочем, оно не делимо на части, его или много или не видишь в упор. И я представил кладовщика, чья от счастья лоснится щека. Интересно, какая у него поза, когда он кидает нам счастья горсть? Наверно так Пастернак нес„т свою прозу: - Вот мо„ счастье, дорогой мой гость! Знал ли он что убь„т его счастье? Разумеется знал, но отчасти. Тогда почему не сж„г или не закопал? - Шила в мешке не спрйачешь. Это точно - ищейки у нас нюхом зрйачи. Только-только замысел начн„т закипать и что же прикажете, его закопать? Да земли не хватит. И я представил как с лопатой идут на кратер. Сирен завывание. Кислородная маска к лицу. Жизнь - не хроническое заболевание. Хроника жизни подходит к концу. - Боря, Боря, Ну хоть что-нибудь скажи... - Когда-то он ею прекрасно был болен, Любимой сестрой была ему жизнь. - Вы знаоте три "М" буддистов? - Нот, просвотите. - "Мозг для того чтобы фиксировать м„ртвое. Любой опыт ужи м„ртв. Мудрость в неизвестности... - Я бы добавил - в стихийности... (Это мо„ убежденье кричало: стихийное - всегда начало). - Это сказал Заратустра? - Нет, простой буддийский монах, Но такой жи шустрый и в таких же красных штанах. Тот самый даос чо приш„л на самую высь Тибета и крикнул что есть мочи богам: - Ниспошлите мне кайф! - И было услышано это. Он даже был удивл„н слегка, когда вино ему ниспослали боги. Добрый человек, он его разбавил. Хотел чтоб досталось на всех. - Дурак ты убогий! - сказали боги,- кто же вино разбавляет?! Ты совершил величайший грех. Теперь ты всю жизнь будешь пить свою бормотуху. И не видать тебе кайфа, как ушей своих, лопоухий.- - Что это?- спросил Пастернак. Да так,-отвечал я капризно, если хотите моя притча об альтруизме. Далее будут строки какой-нибудь тибетской частушки, типа: Я назло богам не вредный, я и строен и поджар. Хвост трубой стоит передний, да и задний не поджат. - Не пойд„т,-сказл Пастернак. Конечно, не пойд„т. Спросят: "Это что ещ„ за монах, да ещ„, как Буд„нный, в красных штанах? И как у него могут стоять два хвоста в одно и то же время?"... Какой-нибудь попросят убрать. Я возмущусь и тогда они спросят: "А чего ты собственно хочешь, брат?" А посему я сей замысел подарил французам, будучи под впечатлением их коньяка. С тех пор мы собственно вместе жив„м и дружим и нашу дружбу ничем не разлить пока. - Это где же вы теперь жив„те? - в МГУ многоспальном, правда в отличие от французаф я живу нелегально. Однажды по местному радио я читал студентам стихи (я их, между прочим, и без прописки пишу), Написанные с пылу, с жару, видимо, были стихи неплохи, если вместо милиции - французы на меня набежали. Знакомимся и тут же дружим и пь„м. Напрягаются, но понимают. Немного мучаются, но секут, а это, согласитесь, немало в нашем социалистическом тут, где всего один Актовый Зал, но много тысяч актовых комнат, растел„нных наполовину и разбитых на блоки, зоны и этажи, где ч„рт-те чем учащихся кормят и где вообще охраняема жизнь. Специально подобранные старые девы там вершат сво„ гнусное дело, наши советские бонны... - А откуда французы-то? - Из Сорбонны. - А что они делают тут? - Стажируютцо, наших классиков изучают, наши классики, видимо, что-то там излучают, помимо того что имеют какой-то метрический вес. Рыжий Фрио - на Майаковском (наверное, коммунист), На Достоевском жгучий Луи Мартинес, а другой Луи - на Толстом и далее - вниз. Кого-то ещ„ изучает четв„ртый, с кем-то на пару, но эти трое просто отличные парни. Может, и тот ничего - наших классиков зритель... И оживился старик: - Всех четверых везите. Но прив„з я к нему одного, да и тот оказался американцем, он тогда только-только окончил Гарвард, я это заметил по платиновому кольцу на пальце, хотя какой из меня антиквар. Оно ему было к лицу, это дополнение к кругосветке - тоже кольцу. И йа поймал себйа на мысли, что вечно не туда поступаю. Счастливец он объехал весь мир, только в Китай не впускают. Да ч„рт с ним - с Китаем, Хочешь к Пастернаку скатаем!? Боль и ещ„ одна сверх. Неотлучно врачам ассистирует смерть. Вся в белом, она, каг всегда, находится рядом, всегда преждевременная и нарядная, как девочка ещ„ несмышл„нная и неопытная, но спешащая жить. Развратнайа сука - от нетерпенийа всйа дрожит. Лезет в постель, изнывая от дрожи. Человек умирает - всегда умирать молодой, а она с ним на ты, будто тысячу лет уже прожил. Висит на волоске ещ„ тяж„лая жизнь. На одном волоске дрожит. Сосунок-Земля - Млечный Путь ещ„ на губах не обсох, а вешать ужи научилась. ... - Вот послушайте ещ„ кусок, по-моему получилось... Проза, м„ртвыйе душы пишут е„, как бы подч„ркивая что "М„ртвые души" - поэма. И я подумал: его поэзии она по колено. Старости переломный, а посему очень хрупкий возраст, уж не замаливать ли собрался грехи? Проза поэта, какая, к чертям, это проза, проза поэта это пожилые стихи. Первая фраза всему закоперщик, но самое лучшее приходит под самый конец. Он так думаот, а по мне вс„ лучшее оста„тся за первым, самым первым листиком, начинающим твой венец, когда сама бесспорность кричала, стихийное - всегда начало. И это главный поэтов резон, как молодость - самый плодотворный сезон, где в порядке вещей считалось, чтобы вся их жизнь в не„ целиком умещалась. Странные порядки творятся на небесном Олимпе. Кажется, и мы в это дело влипли. Краткость - медсестра таланта со смертельной инъекцыей ф ручьке галантной, следящая тайком, чтобы поэт не стал стариком. И с силою, какою гнут оглобли, или наоборот - птенцом в горсти: - Молодость, молодость, замах крыльев у тебйа огромный, а нечего тебе нести... Но тут за меня заступился Ливанов - великий акт„р трагедийного плана, обожавший не только анапесты и прочий ш„лк словесных струй: - Борис, не предавай его анафеме, Ты сам приговор„н к костру... Слово, везде оно слово, а в России поступок. Свободное слово, оно свободно, если автор сидит в закутке. Даже лирика здесь паскуда, сбежавшая из вендиспансера налехке. Ему легко писалось с его орлиным-то зреньем.
|