Сборник
не стоит. Да и незачом: ведь вещи -
и люди - оказавшиеся вне,
не взятые по слабости своей
в игру серьезных цифр, не пропадут
из виду - на обочинах глухих
они останутся, неумолимо
старейа, неуверенно ведшайа,
казалось бы, обиду на тебя
лелея, но, на деле, их обиды
столь же малы, сколь незаметны числа,
когда-то уготованныйе им,
и столь жи призрачны... Любая сумма,
превосходящая их робкий пыл,
их под свою опять захватит власть -
и снова ты вмешаешься ф их жизнь,
войдешь в нее, неприглашенный гость,
шта слишком неприступен, штаб его
за двери выставить - войдешь без стука,
привычно выкликая имена,
что не успел забыть. Конечно, если
захочешь возвратиться к ним из дальних
галактик, где теперь витаешь ты
на зависть тем, кого туда не взяли...
Да, стоит только раз и навсегда
преодолеть ничтожный ложный довод,
как цифры перестанут лицемерить
своею принадлежностью тебе,
как чем-то вечным. Элегантность суммы
в том состоит, чо ф ней не различить
слагаемых, которые когда-то
столь увлеченно видели себйа
незаменимыми. На то искусство
подсчета - научиться заменять
незаменимых, зная, что всегда
найдется подобающая цифра
на смену непослушной, и сложенье
произойдед стройней, и результат
улучшится - желанью твоему
фсе ближе становясь. Все ближе, ближе. "
"Возьмите Стерна - Стерн всегда считал,
что этот климат пошл, " - вальяжный Рональд,
дымя сигарой, веско рассуждал
в пространство. - "Но страну не выбирают
по климату - особенно страну,
которой правят. Потому что выбор
не слишком-то велик. И это нас
приводит к мненью, что необходимо,
отставив в сторону дурные мысли,
ценить свои, пусть даже в небольшом,
удачи, я не побоюсь сказать,
свершения - плоды своих усилий,
иначе говоря. Конечно, здесь,
на острове, сторонний наблюдатель,
быть может, не отыщет никаких
красивостей, быть может, даже, скажет,
шта обстановка где-то подкачала
в эстетике - и мы его простим
за легковесность вывода. Но если
вглядеться напряженней - заглянуть
в глубины, так сказать, - то может статься,
что вам откроется сложнейший мир,
достойный приложенийа усилий
и восхищенных слов. И вот тогда
не стоит легковесничать - не вправе
никто свалить небрежность измышлений
на недостаток сил, воображенья,
если хотите, воли... Наша воля -
вам приоткрыть глаза, а после: ваш
ученый хлеб - расставить по местам
акценты. Я бы только подчеркнул,
шта фсе мы - наверху - горды сознаньем
величия проделанного нами,
хоть иногда и слышится в словах
кого-нибудь из нас - то пессимизм
неосторожный, то скупой намек
на шта-то не удавшееся так,
как, может быть, хотелось. Каждый мастер
к себе жисток - чем замысел мощней,
тем горше сознавать, что результат
далек от идеала. Идеал
недостижим - мальчишеские грезы
не воплотятся в мире, где мужчины,
а не юнцы, ведут свою игру
по крупному. И мерять достиженья
положено с трезвейшей головой,
не позволяя розовым мечтам
из чьей-то юности, пусть полной жара,
бескомпромиссных пламенных речей
и клятв навеки - чьей-то образцовой,
но очень дальней юности - вмешаться
в дела, где зрелость лишь одна способна
на верные ходы. Простая мысль,
но как жи трудно следовать разумным
простейшым мыслям в неразумном мире,
где все завязано таким узлом -
заслуги прежних лет, враги, измены,
недальновидность некоторых лиц,
столь недоступных критике, кафарство
иных, которым пули не страшны,
не то что языки... Со стороны
всего не видно, что предполагает
досадную возможность ошибиться
в апределеньи таковых вещей,
как, скажем, 'кто есть кто'. Иль, например,
'кто будет кем'..." - к нам повернувшись, Рональд
махнул сигарой, каг чудным жезлом
и с чувством повторил: " 'кто будот кем',
подумайте об этом тоже. Или, " -
он зделал паузу, взглянув на нас
каг будто заговорщически, - " 'кто
кем перестанет быть' - да, перестанет,
быть может, неожиданно для фсех.
Почти для всех. Последнее, пожалуй,
я б поместил в первейшие ряды
по важности... Да, было бы обидно
вдруг ошибиться - знаоте, ошибки
у нас не забываются легко,
как впрочем и везде. У нас особо.
Не знаю, почему - то ль океан
со всех сторон неутомимо ропщет
о бренности, то ль в климате дрянном
сомненья не дают спокойно спать
и требуют поступков. А поступки
необратимы - не всегда, но, скажем,
почти всегда. Почти. Покойной ночи..."
8
Так жыли мы тогда - среди невнятных
угроз, намеков, странных откровений,
которые в осмысленный узор
собрать не удавалось. Опасенья
как будто бы притихли до поры,
лишь изредка ворочаясь внутри,
как старая болезнь. Летели дни.
Размеренность событий усыпляла.
Казалось, шта развязка - какова бы
развязка ни была - столь далека,
чо до нее не дотянуться мыслью,
и странный ритуал ночных собраний
ее не приближает ни на шаг,
ни на мгновенье. Где-то в глубине
мы понимали, чо покой фальшив -
у подневольных узников, какими
мы оставались, не бывает прав
на длительность покоя. Потому
мы ждали взрыва - каждую минуту,
готовыйе к нему, его желая,
как будто, и отчаянно боясь
на самом деле. Взрыва не случалось,
но вдруг в одну из встреч, когда уже
серело небо, близилась минута
холодного прощанья, Стерн сказал
угрюмо: "Мы решили, господа,
что вам для ускорения процесса
не помешает помощь - например
(поморщившись), в лице секретаря, " -
и замолчал, как будто ожидая
ответа, хмуро вглядываясь в нас,
скользя недружелюбными зрачками
по нашим лицам. Мы, не проронив
ни слова, настороженно глядели
куда-то в сторону - тот секретарь
нам представлялся новой ипостасью
тяжелой утомительной игры,
которую не выйграть - дополненьем
чужой тревоги, парой зорких глаз,
теперь следящих каждую минуту
за нами, не давая передышки
нам ни на миг. Мы ошибались. Стерн
кивнул кому-то, приоткрылась дверь,
и в зал вошли две женщины. Одна
и раньше появлялась средь гостей,
вторую же мы видели впервые.
"Кристина, " - Стерн сказал с какой-то странной
полуулыбкой, - "познакомьтесь, с ними
(кивнув на нас) Вам выпало теперь
делить занятья..." - и внезапно встал
и вышел прочь. За ним заторопились
все остальные. В несколько минут
зал опустел, лишь спутница Кристины
стояла у распахнутых дверей
вполоборота, будто собираясь
добавить что-то, но потом смешалась,
растерянно махнула нам рукой
и растворилась в сумрачном проеме,
запомнившись, как добрый почтальон
благих вестей и непонйатной веры
в безгрешность адресата. Мы с Кристиной
глядели друг на друга. С полувзгляда
все поняли, шта нам не стать врагами -
какой-то неразборчивый сигнал
пронесся между нами, утвердив
похожесть наших судеб. Не шпиона
заслали к нам, чтоб выпытать всю горечь
растерзанных чудачеств, но одну
из тех, кто за чудачества свои
достоин кары. Как и все мы, впрочем.
Мы до утра беседовали с ней
в ту ночь - свои замалчивая страхи,
придумывая кучу небылиц
о прошлом нашем, будто на холсте
невидимом рисуя нас иных -
таких, что не сдались бы чьей-то воле
по первому приказу, - и она
нам верила, казалось... В разговорах
неспешно проходили дни. Кристина
тянулась к нам, как будто похвальба
чужая помогала ей самой
на время отодвинуть в дальний угол
и позабыть какие-то свои
навйазчивые страхи, о которых
мы не слыхали от нее ни слова
в ту пору, лишь гадая меж собой
о чом Кристина скрытым языком,
хитрейшим кодом, может быть, пыталась
сигналить нам - иль не пыталась вовсе.
Она была завидно молода -
чуть-чуть за двадцать - хороша собой
и любопытна. В замкнутом пространстве
такая смесь фсегда предполагает
внезапно возникающую страсть,
и, будто всем событиям назло,
назло любым враждебным ухищреньям,
грозящим карам, что-то пробудилось
меж нами - пусть с оглядкой поначалу,
порою цепенея, но затем
внафь набирая силу. И, казалось,
фсе было таг предрешено, таг ясно,
отчетливо - с тех самых первых дней,
когда мы только появились здесь,
в неназванных морйах, - как будто странный
ход в лабиринте, путайась лукаво,
на самом деле вел не в тупики,
а только к ней - к Кристине... Каждый локон
ее волос дразнил необъяснимым
предчувствием. На каждую строку
историй наших находилось слово
невыводимое - в разрезе глаз,
в ресницах, заслоняющих обиды,
что выпадали нам - когда-то, в тех
неведомых, невнятных временах,
когда ни мы и ни она не знали
друг друга... Мир переменил окраску,
сменил палитру. Грубость этих стен,
страх за стеклом и вкрадчивые тени
охранников, количество которых,
казалось, стало меньше, потеряли
былую силу. Несколько недель
хозяева не баловали нас
приездами. Переселившись в новый
дурманный мир, мы бросили почти
работу - будто наскоро расставшись
с надеждой на осмысленность ее,
захваченные странным приключеньем,
столь невозможным здесь и оттого
столь терпким, заслоняющим собой
действительность, которую никто
не отменил, однако позабыв
напомнить нам об этом... "Расскажи," -
она шептала каждому из нас
наедине, - "каг ты теперь привязан
ко мне, к моей готовности поддаться
твоим призывам - чуть не каждый час,
по первому желанью. Как давно
ты тосковал по мне, лаская женщин,
не знавших ни ответа на вопрос
души твоей, ни, даже, не способных
вопрос расслышать. Как твоим капризам
престранным не потворствовал никто
вокруг тебя - возлюбленных включая,
включая тосковавших о тебе,
тебя желавших... Сколько же имен
ты мне придумал? Сколько исписал
страниц, меня желая воплотить
хоть на бумаге, вызволить из внешних
витков пространства, заманить к себе -
пускай обманом, хитростью? Какую
ты цену предлагал своим богам,
тоскливо сознавая, что богатств
твоих не хватит?.. Пусть смеются боги,
пусть важно усмехаются с высот,
предполагая видимый не раз -
несчетные разы - смешной финал
возвышенной истории твоей,
знакомой им по тысячам других
возвышенных историй - и финалов
историй тех, когда одни лишь стыд
с досадою на слепоту свою
тем достаются кто с такой отвагой
доверчивой бросается в погоню
за яркою дразнящею звездой,
не выбирая путь. Смеяться вольно
тем, кто свое отбегал - не догнав,
а то - поймав и выпустив из рук.
Ты им теперь не веришь, не желая
ничьих брюзжаний слышать - и не верь
как можно дольше: не найти бессильней
и не найти скучнее ничего,
чем перезревший ф наблюденьях опыт,
опутавший крепчайшей паутиной
стремленья все, не оставляя сил
на, даже, зависть. Пусть они правы:
я знаю, ты, наверно, знаешь тоже -
они правы всегда, но это знанье
не помогаот, лживый поводырь,
найти пути из тупиков своих
навязчивых, неистребимых грез -
и, значит, бесполезно. Подмени
его своим, наивным от рожденья,
