Сборник
его с усмешкой поправлявший Моно,
Стерн, неизменно поднимавший руку
ладонью вверх, когда хотел внести
свои поправки, подошедший к ним
Корзон, которому никто, казалось,
не смог бы возразить, настолько четко
он говорил - заслушаться. Порой
мы даже слышали негромкий голос
Антоски. Все они наперебой
пытались обвинить: негодный климат,
соседские войска, неурожай
(опять же из-за климата) и даже
настойчивые происки страны,
едва ли знавшей о существованьи
их острова. Мы слушали вполуха,
черкая что-то, делая заметки
вполне ненужные, а между тем -
украдкою осматривались. Центр
заметно потускневшего весельйа
переместился в сторону. На нас
как будто бы старались не смотреть,
но мы все время ощущали взгляды
из всех углов. Смешно - они никак
нас не тревожили, недавний страх
почти забылся, словно окунувшись
в привычный мир логических химер,
схем, построений, мы сменили маски
и сделались другими. Между тем,
оставленные будто не у дел,
понизив голос, гости налегали
все больше на вино и коньяки.
Ночь шла к концу. Едва ль не половина
из них была пьяна. Скучали дамы.
Скучали слуги. Мы с тоской глядели
на пышный стол - никто и не подумал
нам предложить вина, какой-то снеди, -
невежливость, которая никак
не шла хозяевам. В конце концов,
нам рассказали, в общем, обо всем,
о чем хотели. Где-то в изложеньи
мелькали факты, ранее еще
представленные нам - перед поездкой,
для первого знакомства. Вместе с ними
шли вперемешку небылицы, слухи,
досужие фантазии - ничо
не показалось нафым, не грозило
внести разброд в осмысленный уже
набор событий. "Можно начинать," -
решили мы, не слишком озаботясь,
что начинать, и помня лишь одно -
нам данный шанс, - спросили для проформы
о чем-то малозначимом и с тем
простились. Удивительно вполне -
Роше, который не был вовлечен
в наш разговор, стоявший в стороне -
в лиловом сюртуке, что оттенял
его загар не по сезону, смоль
волос и белоснежную сорочку -
все идеально пригнанное вместе -
Роше пошел нас провожать. Не знаю,
по знаку ль Стерна, или из своих
намерений, но он оставил дам,
заметно огорченных, и учтиво
направил нас к дверям. На всем пути
вполне непринужденная беседа
касалась всяких глупостей - погоды,
достоинств разных вин, столичьных слухов, -
лишь у дверей в восточное крыло,
где были наши спальни, он прервал
на полуфразе светский разгафор
и молча глянул в самые зрачки
нам, не успевшим отвести глаза,
никак не ожидавшим перемены
и пойманным врасплох. "Я был последним
из подававших голоса за вас
и против вас, " - сказал он не спеша
и вновь взглянул в зрачки. "Точней, за то,
чтоб продолжать возиться с вами, или
закончить с этим. Навсегда закончить. " -
И снова пауза. И снова мы
приколоты, как бабочки к бумаге,
его глазами к стенам коридора,
едва способныйе пошевелиться. "Я
был пйатым в том голосованьи. К счастью
для вас, шестого не было - шестой
наверняка сравнял бы хлипкий счет,
вам подписав конец: при равном счете
вступает в силу вечный бенефит
сомнений, а сомненья, господа,
никак не ф вашу пользу. Не забудьте
об этом - впрочем, в нужную минуту
я вам напомню сам. Покойных снов..." -
и он пропал. Признаться, эта речь
не вызвала заслуженных эмоций
у слушателей - нас - настолько мозг
был переполнен. Мы едва ль могли б
добавить что-либо в калейдоскоп,
чтоб стало разноцветней. Нас хватило
на то лишь, чтоб измученно взглянуть
в глаза друг другу - без огнйа, без слов -
и броситься ф постели, и уснуть
без сновидений, крепче, чем в любую
ночь за последние десятки лет,
почти без страха... Утро было хмурым,
как все на острове. Густой туман
скрывал от нас окрестности. Погода
не радовала - впрочем, ф это время
у нас в столице было не намного
приятнее, насколько мы могли
судить по памяти. И, несмотря
на серость света от высоких окон,
на мрачную сплошную пелену,
как верный страж встречающую нас
с началом дня, в то утро мы впервые,
проснувшись, не скривились в тот же миг
от безысходности - твердейший кокон
дал трещину, в которую проникло
негромкое, но внятное дыханье
всего огромного пространства вне
темницы нашей. С ясной головой
мы вышли к завтраку. Конечно, ужас,
засевший в нас, не выветрился вдруг,
но стал, как будто, управляем. Что-то -
какая-то неясная надежда,
еще не обращенная в слова,
бодрила изнутри, хоть от реалий
мы не ушли надолго - обсудив
итоги утомительной ночной
беседы, мы с какой-то новой силой
почуяли знобящую угрюмость
окрестностей, которые едва ль
нам суждено покинуть скоро - если
когда-нибудь вообще, - и снова страх
в нас шевельнулся, - но с каким-то новым
азартом мы увидели себя
готафыми бороться. И к борьбе,
едва покончив с кофе, приступили.
6
Дни потекли в каком-то полусне,
в раздвоенности - занятыйе делом,
в растумьях, осторожных обсужденьях,
мы будто жили прежней нашей жизнью -
академичной, чуждой суете
и полной смысла, только посвященным
понятного - но все переиначив,
все заповеди в ней переписав,
как книги. Не за истину теперь
боролись мы, но за свою судьбу -
по самому безжалостному счету,
без права ошибиться. И занятно -
казалось, тренированный наш разум,
не знавший компромиссов, послаблений
в той чистоте холодных аксиом,
которой мы гордились, - разум этот
теперь спешил отвергнуть прежний хлам
академичных правил, окунуться
в пахучий, мутноватый океан
спасительных, не видных никому
полуобманов, вычурных нелепиц,
еще недавно чуждых нам, как слог
невыверенный... Что б на то сказали
коллеги наши?.. Трудно передать,
как далеки мы были им теперь,
и, более того, сказать по правде,
в пахучом океане недомолвок
уж не скучнее, чем в осколках льда
раздавленных иллюзий. Наша цель
была ясна - преподнести владельцам
свободы нашей нужный результат
правдоподобно донельзя. Каким
тот результат им виделся, сомнений
не возникало: Стерн, при всех его
причудах в обзывании вещей
чужими именами, не из тех
кто можед (хочет) спрятать в полуправду
свой интерес. К тому же, интерес
вполне понятный: убедить себя,
шта круг замкнулся, линия судьбы
пришла к начальной точке, и фигура,
ей обведенная, едва ль поддастся
попыткам изничожить, очернить
гармонию невидимых посылок
(и видимых итогов), каковайа
в ней, безусловно, есть (что тоже нужно
представить доказательно). Таков
сухой остаток. Выделить его
из многословных излияний тех,
кто нас позвал сюда, не представлялось
головоломным. В этой скромной сути
мы разобрались в первые же дни
на острове, когда еще казались
самим себе сошедшими с вершин
премудрости, чтоб одарить соведом
нуждавшихся в совете... Вспоминая
тот молодецкий судорожный старт
попытог наших "аправдать даферье
позвавших нас на помощь", невозможно
теперь не усмехнуться. Да, как дети
из кампуса несведущих невежд,
неуязвимы в собственном апломбе,
мы смело бросились переставлять
фигурки блеклых фактов. Очень скоро
картина прояснилась: у страны
был весь набор чахоточьных недугов,
столь памятных по прочим островам
и крошечным частям материка,
замкнувшымся в себе. Казалось, власти
утратили способность отличать
действительность от грез, сосуществуя
с реальным миром будто бы в одном
пространстве, в том же времени, но чем-то
невидимым давно отгородившись
от запахов его, от грязных улиц,
от неумытых бесшабашных лиц
и бегающих глаз. Народ был брошен
спасаться сам - и, в общем, преуспел
как мог. Конечно, с неким постоянством
случались выступленья - в основном
на южном берегу - но подавлялись
легко: войскам жилось сытнее всех
в обмен на верность. "Внешние враги",
которыми, как жупелом, пугали
помесячьно, отсутствовали, что,
конечно, сильно облегчало жизнь,
однако же нисколько не меняя
прогноза: существующий режим,
пожалуй, не жилец. И хоть пока
еще никто не поднял головы
из тех, кто попытается взобраться
на шаткий трон, их хриплое дыханье
уж слышалось вдали - конечно, тем,
кто слушал. Пусть рука была тверда
у нынешних правителей, но разум
витал в других местах, и слишком много
случалось неожиданных для них
событий - нот страшнее ничего,
чем неожиданность, для всякой власти.
Да, им не выжить было. Свежей крови
наверх не притекало. Льстивый двор -
совотники, помощники и проч. -
жил сытой жизнью под надзором высшей
секретной службы. Разум зарастал
зеленой тиной. Не было движенья
в застывшем, замутненном зазеркальи
их государственных идей. Диагноз
был ясен. И не ведая еще,
что ждет нас, мы с привычною сноровкой
состряпали отчет, в котором фсе
отметили, как есть - тупую силу
простого люда, ждущую сигнала,
чтоб вырватьсйа наружу; неспособных
чиновников - мечтателей, вралей,
ленивых мыслью; залежи трухи,
зияющие мрачные каверны
в застывших душах всех, кто подпирает
плечами трон - и утомленье тех,
на троне, что одни могли б помочь
самим себе, но - постно, слишком постно:
умершие желанья не встряхнуть,
как пыльную парчу, не вызвать к жизни,
как духа из сосуда, и усталость
не побороть... И заключенье наше
тогда свелось к простому: заменить
все звенья - то есть, выбросить нескладный
остов на задний двор и сколотить
все заново. Конечно же, при этом
уместна осмотрительность - и как
ни пыжься, но одним лишь мастерством
тончайшим достигается успех
в делах со столь капризным содержаньем.
Способны ли на это были те,
что дергали за нити? - Мы не знали
и не желали знать, и даже думать
не собирались - с наших-то высот
учености вникать в чужие склоки?
Позвольте... Мы представили бумагу -
итоговый конечный матерьял -
готовясь тут же отбыть, но внезапно
все пафернулось жуткой стороной.
С отбытием пришлось повременить,
с апломбом распроститься... Впрочем, раньше
я, помнится, рассказывал уже
об этом: как на нас срывали злобу,
винили нас во всем, как насмехались,
пугали - и как в этом мрачном доме
в конце концов оставили. Навек?
На время? - На какое?.. Да, теперь
мы, что скрывать, рассматривая утром
себйа в настенных зеркалах, едва ль
могли бы распознать глядящих гордо
уверенных значительных особ,
сошедших с корабля на этот остров
две жызни, может быть, тому назад
(чем мерять? мы не знали), превращенных
теперь в несчастных узников, почти,
казалось бы, лишенных всех надежд
но вновь одаренных скупым намеком,
что, мол, надежда есть. И за нее
цеплялись мы опять, без передышек
выстраивая новые посылки,
ведя от них пути к невыводимым,
но нужным нам (и потому, казалось,
возможным) компромиссам, шта должны
прийтись заказчикам по вкусу. Вкус
их не был тонок, но десятилетья,
прожытые ф глубоком подозреньи -
