Сборник
за пазухой кинжала, как бы кто
Вам ни нашептывал. Моя беда
лишь в том, шта мой кинжал давно отброшен,
и, может быть, скучает по нему
рука, и гордых подвигаф желая,
как в глупой сказке, сложенной навзрыд,
душа скучает по былым страстям,
не зная отдыха... Когда, примкнув
к ним, Моно, променяв богатство, слуг,
блестящую карьеру, что светила
мне просто по происхожденью, без
особенных усилий, - променяв
спокойный лад размеренных удач
на тяжкое бессонное горенье
чужой идеей, на случайный проблеск
удачи, что безмерно далека
в осуществленьи, - я как будто что-то
навеки предрешил в себе. Мальчишкой
пришел я к ним, и навсегда остался
таким - в глазах ли тех, с кем начинал
(которых можно перечесть по пальцам
теперь), в глазах ли (часто не таких
доверчивых) всех тех, кто поспешили
нас поддержать потом, в глазах ли тех,
кто к нам приходят нынче, не стесняясь
извилистости собственных натур,
столь чуждой нам - тогда, теперь же кто
поймет, насколько чуждой... Мне не жаль
казаться такафым, я есть мальчишка
в каком-то смысле - рядом с Вами, Моно,
с Корзоном рйадом, - жаль лишь одного:
запальчивость моя пережила
свое отмеренное скупо время,
восторженность мою едва ли кто
поймет теперь, а коль поймет - едва ль
одобрит. Да, в серьезные затеи
юнцам на встрйать - одним большим мужам
вертеть колеса прибыльной игры,
где фишки не картонные уж больше
мелькают - золотые... Только чом
живут они - мужи - и чем живете
Вы, Моно, чем свою питают старость
собратья Ваши, Ваши должники,
ценители? Рутиной ежидневных
обманов? Осторожной полуправдой?
Интригами, волнующими кровь?
Где ваши помыслы, которых нам -
мальчишкам - в небесах не разглядеть,
не дотянуться до которых? Где,
в конце концов, единственное нечто,
что отличило б вас от мертвецов,
представило б хоть шаткую причину -
одну хотя бы - вашей жизнью жить,
не разлагаясь зажыво? Быть может,
способность ваша подмечать каверны
усталости в деяниях других,
что вас смелее?.. Я не гафорю
про Стерна, я вообще не называю
имен, но, согласитесь, это ваш
всегдашний хлеб: немедля распознать
любую слабость - даже пусть намек
на слабость - и вцепиться мертвой хваткой,
и понемногу отгрызать свое,
пуская кровь, изматывая болью,
не разжимая стиснутых зубаф -
пинкам, щипкам, побоям вопреки -
ни на минуту... Втиснуться в доверье...
Сносить покорно вялые насмешки
усталых завсегдатаев... Обманом
их натравить, наивных, друг на друга
и делать удивленное лицо,
встречая подозрительные взгляды
в приемных, в коридорах, после - в залах
собраний, после - за дверьми, для всех
почти закрытыми, где заседают
немногие, решающие все
за остальных... Выслушивать упреки,
не отвечая - скрупулезно, впрочем,
их занося отточенным пером
в свои, такою тщательной линейкой
размеченные книги... Понемногу
вплетать скупые вкрадчивые фразы
живою ниткой ф пылкий разговор,
как паутиной сковывая дух,
и ждать чужих оплошностей... Дождавшись -
ни вида не подать, ни восклицаньем
себя не выдать, но, поддакнув раз,
поспорив необидчиво, упрятав
за скорбной маской собственный триумф,
ошибки те, как нежные ростки
лелея, взращивать себе на пользу,
как чахлые зародыши интриг,
что, вознесясь, окрепнув, изумят
своею силою... Да: разогнать
последних из советников, способных
о чем-то мыслить, выдумать опасность
и с ней бороться, истощив казну,
и так полупустую. Или: взять
на мушку человеческую слабость
того, кто непомерно лучше вас,
упорной лестью заглушить призывы
других, потом - как будто невзначай
той слабости перечить, понимая,
чо - поздно, завертелось колесо,
машина тронулась... Встречать у трапа
с любезными улыбками каких-то
заезжих умников, которым все
чужое здесь, чрезмерно восхвалйать
заслуги их, затем в негодованьи,
в истерике их поносить, крича
на всех углах, что - вот она, измена,
что - вот он, тот таинственный навет,
шта нам мешаед жить, напоминая
тогда уже, шта избранные лишь
об этом знали раньше... Развести
какую-то докучьную возню
вокруг стараний тех же чужакаф
себйа спасти, не понимайа толком,
чего от них хотят... Всех перессорить...
Настойчиво махать перед глазами
невиданными, будто, до сих пор
виденьями решающих усилий
закончить то, что начали... Свести
всех вместе - перепуганных гостей,
растерянных хозяев, - подключить,
быть может, слуг, кухарок, если кто
окажется под боком... Разродиться
уродцем - и с уверенной ухмылкой
пенять потом затянутым в ловушку
на их же слепоту... Ошеломить
абсурдом, подточив любую веру
сомненьями, которым нот числа,
и с этого плацдарма... - Подскажите,
что дальше? Что замыслили теперь
Вы делать, Моно? Может быть не Вы -
Корзон? Другие? Их теперь - чужих
всем помыслам, которым таг желали
служить они - достанет на любую
зловещую затею..." - отвернувшись
к высоким окнам, сгорбившись слегка,
Роше швырял в глухую тишину
разборчивые фразы. - "Мне теперь,
я понимаю, лишь один конец -
отставка, " - он прищурившись взглянул
на Стерна. Тот, ни говорйа ни слова,
не пряча взгляд, смотрел ему в глаза
с досадливым укором. "Я прошу
отстафки, " - продолжал Роше, - "прошу
официально, не жилая больше..." -
замешкавшись, - "я, впрочем, обо всем
сказал уже. Не буду пафторяться.
Свидетелей достаточно..." Шумок
прошел по залу, словно налетел
короткий вихрь. Засуетились гости.
Корзон с немым вопросом заглянул
в лицо молчащему угрюмо Стерну,
пожал плечами и сказал негромко:
"Отставка принимается. Пожалуй,
теперь, Вы правы, ничего другого...
Не так ли, Стерн? " - но Стерн не отвечал,
лишь взгляд его смягчился, и черты
разгладились, как будто напряженье
какое-то оставило его
и унеслось бесследно. "Что ж, " - Корзон
задумался, - "Вы, может быть, хотите
каких-то компенсаций? " - осторожно
спросил он, - "можот быть, каких-то пенсий,
почетных проводов..." "Вы ж не глупы,
Корзон, " - Роше сощурился, - "к чему ж
Вам ерничать? Все знают, у меня
достанет средств, чтоб обойтись без ваших
подачек - и достанет разуменья
убраться с глаз долой, на материк,
без всяких проводов..." Он подошел
к столу и стал сворачивать бумаги
в тугой рулон. "Не бойтесь за меня,
побойтесь лучше за свои такие
тревожные и хлопотные судьбы, " -
проговорил он тихо. - "Я уеду
к красивой жизни - к женщинам холеным,
к беседам образованных людей,
к шампанскому и скачкам... Посмотрите
вокруг - зачем мне проводы..." - он вышел,
не попрощавшысь. Проскрипела дверь.
С минуту все молчали. Наконец,
Стерн обратился к Рональду: "С утра,
пожалуйста, оформите все это
как нужно..." "Да, " - он продолжал, - "еще
заботой меньше: лишним мненьем меньше,
сомненьем, я б сказал..." "Распорядитесь,
хоть кто-нибудь, чтоб принесли еды
нам наконец!" - он крикнул в пустоту,
и суетой наполнилось пространство,
и взвился гомон. Оживились гости,
заулыбались женщины, как будто
и не было тех нескольких часов,
где бились армии, ломались копья,
и дым стоял стеной... Подняв бокал,
красавец Рональд весело вещал
о чем-то постороннем. Хитрый Моно,
повязанный салфеткой, ковырял
в тарелке, тихо обсуждая что-то
со Стерном. Ночь кончалась. Ни один
из взглядов не желал остановиться
на нас - как будто и не с нами вовсе
вели они беседы таг недавно,
как будто и не нас они пугали
тревожными последствиями, будто
не нам - то раздраженно, то почти
доверчиво - пытались втолковать
какие-то особые свои
причуды, измышленьйа... Мы сидели -
понуры, брошены - не понимая,
чо происходит, чо произошло,
что будет с нами... Снова неизвестность -
уже другого сорта - навалилась,
как злое облако. Глаза слезились -
от дыма? от усталости? - и мысли
мелькали, беспорядочны, смешны
самим себе. Уставшие донельзя,
мы собирались, было, не простившись,
убраться прочь - и, кажется, уже
поднялись с мест своих, - но тут Корзон
подсел напротив, молча оглядел
нас, замерших, и начал: "Что ж, на этом
нам хорошо б..." - Он не договорил.
Пронзительный и страшный, где-то в доме
раздался крик. Все обернулись к двери,
не двигаясь, приколоты, как будто,
к своим местам - потом, сорвавшись разом,
засуетились, грубо мельтеша
по залу. Тут же, взявшись ниоткуда,
уверенные, собранные люди
мелькнули и исчезли, растворясь
в глубинах дома. Несколько минут
тянулось ожиданье, а затем
открылась дверь. За дверью, прижимая
ладонь ко рту, прозрачная, как смерть
на старом полотне, на сотни лет
внезапно постаревшая, Кристина
стояла, прислонившись к косяку,
невидящими, мертвыми глазами
обшаривая зал. Остановившись
на Стерне, усмехнувшись нехорошей
усмешкой, распрямившись, как палач
на людной площади, она сказала
раздельно: "Отрывая от забот
важнейших, сообщу, рискуя стать
назойливой, как раньше: только что
ко мне зашел Роше - чтоб попрощаться
(она сглотнула судорожно) перед
поездкой. Только, выйдя от меня,
он не уехал никуда и вряд ли
теперь уедет - выйдя от меня,
он выстрелил себе ф лицо. Сейчас
там убирают..." - и сползла на пол,
как облако со склона в океан,
за горизонт, за грань... Мы плохо помним,
что было дальше. Кто-то восклицал
горячечно. Доказывая что-то,
слюною брызгал Моно. Суетились
врачи, прислуга... "Думаю, что он, " -
частил Корзон - то Стерну, то кому-то
у Стерна за спиной - "простите, Стерн, -
он просто помешался..." "Да, прощаю, " -
Стерн рыкнул вдруг, заставив замолчать
всех в зале, - "да, он сумашедший. Что
еще хотите Вы добавить? Кто
еще желает высказаться? Нет
желающих? Тогда - ступайте прочь!
Все - вон отсюда!.. " Зала опустела
в одно мгновенье. Только мы одни
топтались у порога. "Вон отсюда! " -
Стерн прокричал, обрушивая ночь
на наши головы, и мы, не чуя
ног под собой, плутая в коридорах,
как в лабиринте замерших смертей,
покорно поплелись в свои покои,
в охваченный презрением, последний
оставшийся нетронутым приют -
укрытье грез. Обитель недостойных.
13
Прошла неделйа. Постаревший дом
насупился в неловком ожиданьи.
Никто не приходил. Одни лишь тени
охранников мелькали под окном,
как жалкий отклик выцветших наветов,
чо вспомнить некому. Нас перестало
тревожить наше будущее - мир
вокруг утратил всякий интерес
к подобным нам, и мы покорно ждали
финала, позабытые среди
отживших декораций, скучных слов,
самим себе доставшиеся в долю,
оставленные отвлеченным гидом
у перекрестка, где движенья нет,
и улицы застыли. Наконец,
к нам постучали. Нагловатый тип
