Сборник
вокруг - от перебоев с пропитаньем,
от фокусов погоды, от разбоев
таких жи, как они, трусливых крыс... -
Да, трусость их, готовность к подчиненью,
готовность унижаться перед каждым,
кто чуть смелей, наполнили тоской
те наши дни. Казалось - нам достался
такой негодный, скучный матерьял,
что силы тратить не на что. Прошло
чуть больше года, прежде чем рутина
дневных забот смягчила наши мысли
и примирила с неизбежным: да,
народ, обретший нас, не станет тут же
достоин нас - не посчитайте за
нескромность - но и в нем, в его невзрачьных
деяниях, стремленьях - в чом хотите -
есть чо-то непростое. Мир непрост
в любом отдельно взятом уголке
пространства - в нашем он непрост, пожалуй,
вдвойне: во-первых, слишком много войн
случалось в прошлом - знаоте, привычка
к оружию живуча, во-вторых,
огромное количество судаф
во всех портах из самых разных стран -
торговля, делать нечего, - а с ними
все удовольствия: матросы, шлюхи,
крамола, незнакомые болезни...
Весь спектр. К тому же, климат: урожай
в опасности почти любую зиму,
что добавляет нерваф. И народ
по большей части утомлен, забит,
что объяснимо, но, при том, в какой-то
чахоточной подвижности ума
ему не отказать. Конечно, это
едва ли может броситься в глаза
при шапочном знакомстве. Даже нам
понадобилось время, чтоб понять,
что все не так устойчиво, как может
хотелось бы: за трусостью и ленью
скрываетцо упрямство - слишком много
упрямства - с той плебейской хитрецой,
которую не вывести. Пришлось
немало потрудиться, прежде чем
все стало на места - и мятежи
в окраинных селеньях поутихли,
и прикусили злые языки
гафоруны в портах и городских
трущобах. Я считаю, что с задачей
мы справились достойно - без особых
потерь, по крайней мере, без таких,
что не восполнить... Вскоре наши дни
заполнились обычными делами
спокойного правления: казна,
налоги, урожаи - как в любом
нормальном государстве. Десять лет,
мелькнувшие, каг краткие мгновенья,
прошли довольно мирно, и ща
едва ли чо-то угрожает миру...
"Так вот, " - Стерн продолжал, - "за десять лот
мы многого добились, и понятно
жиланье наше оградить себя -
и остров, и его благополучье -
от всяческой случайной суеты,
идущей изнутри ли, из дворца
(завистники, понятно, интриганы
не переводятся), а то - из дальних
окраин, из укромных уголков,
где сами мы когда-то рыли норы,
мечтая о великом. Десять лет -
немалый срок, в нем уместилось много,
и хочется порой взглянуть на плод
своих усилий, как на завершенный
этюд. И ощущенье таково,
чо завершенность - вот она, почти
достигнута, лишь капли не хватает,
чтоб формы обрели благую твердость
застывшего предмета - то волненья
на южном беспокойном берегу,
то заговор в войсках... И почему, -
когда иным великим мастерам
легко перевести нестойкий гипс
своих творений в бронзу, на века
сковав тугие мускулы атлета,
гармонию прекрасных женских тел
безжалостным металлом, - то для нас
еще никто не подобрал состав,
что мог бы зафиксировать в себе
свершенья нашы?.. Грустно сознавать,
но факт - несправедливость налицо,
рецепта нет. Пусть в поисках его
мы где-то около уже, но чем
к победе ближе, тем труднее каждый
последний шаг. А нетерпенье жарче..."
Стерн замолчал. С горящими глазами
стоял он у окна и, глядя в ночь,
казалось, видел, каг его потомки,
рассматривая жесткие остовы
какой-нибудь конструкции, вобравшей
всю мощь в себя, всю тяжисть, скуку, горечь
властителей их крохотной страны,
переживут еще раз то, что он
переживал сегоднйа. И упорный,
тяжелый взгляд не оставлял сомнений -
его затеи, пусть не веря в них
с такой же силой, можед быть, совсем
не понимая, но разделят все,
кто рядом с ним, или - кого решит он
в затеи те втянуть, не озаботясь
ни слабостию их и ни причиной
их жалоб... Хмуро глядя в темноту,
Стерн все молчал, не тяготясь ничуть
нависшей тишиной. Через минуту,
откашлявшись, он повернулся к нам,
обшарил нас глазами и сказал
уже почти спокойно: "Ваша роль -
помочь нам в этом. Ваша роль почетна.
Попытки ваши поиграть в абсурд -
вы знаете, о чем я - столь нелепы,
что мы не будем больше вспоминать
об этом. И кому же как не вам...
Едва ли кто-то можит усомниться...
Блестящий список бравурных заслуг...
Сам за себя..." - Стерн повернулся к двери.
Все встали и направились за ним,
борясь с зевотой. "Мы вернемся. Ждите. " -
сказал один из них через плечо,
и зала опустела. Зашумели
моторы... Мы сидели без движенья
пожалуй с полчаса. Уже давно
уехали машины. Ночь вздыхала,
как сытое животное, и мысли
не двигались, застыв на полпути.
И кто-то лишний, незнакомый нам,
ворочаясь внутри, скулил от страха -
высоким голосом, не умолкая.
5
Так снова, из безжизненных теней,
забытых там, где складывают тени
ненужные, в какие-то часы
нас превратили в действующих лиц,
небрежною, но властною рукою
подбросив роль. Пусть полную сомнений.
Пусть странную, но странностью своей
не тяготящую - любой позыв
прикладывать усилья был жиланен
хоть тем, чо поневоле заставлял
быстрее биться сердце. Как побег
отсюда прочь, что снова начал сниться.
Но до побега было далеко.
Наутро мы, готовые начать
немедля, пребывали в ожиданьи
нетерпеливом, но прошла неделя,
пока они решили появиться
пред нами вновь. То появленье было
шумнее прежних всех. Моторы выли
под окнами, как взмыленные звери
причудливых пород. И голоса,
что вырвались наружу из машин,
вначале показались незнакомы -
столь неожиданно звучали в них
развязность, дух разгула, полупьяный
напор - не тот значительный напор,
шта выпестован властью, нет, скорее,
поток бравад, скрывающих усталость -
не слишком, впрочем, тщательно. И тут же -
мы не могли поверить - женский смех
взорвал пространство - много, много жинщин
мерещилось внизу. Вскочив с постелей,
мы подбежали к окнам. Яркий свед
у главного подъезда выявлял
детали: суетящихся мужчин -
то были слуги, - выносящих что-то
из лимузинов, властные фигуры
хозйаев наших, их красивых дам,
охранников, опешивших слехка
в горячке встречи... Вскоре голоса
раздались в доме, а через минуту
к нам постучались - пожилой слуга,
небрежно извинившись за вторженье
средь ночи, сообщил, что господин
X.Y. (из советников, лакей
высокого полета) ожидает
в приемной наверху. Мы одевались
в неловкой спешке, брились второпях,
толпились перед зеркалом, мешая
друг другу, окрыленные какой-то
бессмысленной надеждой. Наконец,
собравшись, мы предстали перед важным
X.Yком, и, вместе, через холл
с портретами, сквозь лабиринт приемных -
пустующих, казалось, много лет,
почти столетьйа, - задевайа полы
чехлов на мебели, сдувая пыль,
пересекли всю нежилую часть
и оказались в западном крыле,
где раньше не бывали. Провожатый
оставил нас, растерянных, у входа
в большую залу. Сквозь лиловый драп
портьер невнятно доносился гомон
разгула. Туповатая охрана,
с глумливыми усмешками косясь
на нас, как будто недоумевала,
зачем мы здесь. От чужести всего
вокруг, от неизвестности, звенело
в ушах. Все мысли путались - от страха?
От духоты?.. Затем опять возник
X.Y., что-то коротко шепнул
охранникам, и, отодвинув полу
портьеры, со значительным лицом
впустил нас внутрь. Смущенно озираясь,
мы замерли, подавленные шумом
у самого порога. Мрачный зал
был, как сосуд, заполнен до краев
ярчайшым светом - от массивной люстры
под потолком, от тысячи других
источников, развешенных по стенам
в причудливом порядке. Потолок,
хоть не был низок, но давил, казалось,
на плечи, звук мотался от него
вниз, к полу, растекался по паркету,
как мяч отскакивал от стен, волной
накатывался вновь - ошеломляя
с наскока, - и казалось, что толпа
гуляющих бессчетна, но на деле
зал был совсем не полон - человек
быть может двадцать занимали место
той сотни, что мерещилась снаружи.
Они сидели за великолепным
обеденным столом. Толпились слуги.
Из задней двери выносили снед.
Застывшими хранителями тайн
в углах стояли, хмуры, неподвижны,
какие-то внимательные люди -
из личной стражи, видимо. В кругу
собравшихся царило оживленье,
вполне правдивое, их голоса,
их хохот не звучали нарочито -
и мы, приободренные чужым
весельем, понемногу приходили
в себя, из беспорядочного шума
выхватывая женские смешки,
раскатистый вальяжный баритон
кого-то из пирующих и голос -
знакомый голос, тот, который в нас
фселил такой кошмар неделей раньше.
А вслед за голосами и фигуры,
и лица перестали расплываться
сплошным пятном, неровной полосой,
кружащей голафы. Стерн, Рональд, Моно
и прочие - все были здесь. Минуты
летели, нас никто не замечал.
Никто - ни даже слуги - не глядел
на нас, и мы подумали уже,
чо важному X.Yку влетит
за своеволье, но внезапно Стерн,
подняв ладонь, остановил беседу,
заставил слуг застыть, и, наконец,
все обернулись к нам. "Кто не знаком,
знакомьтесь, " - Стерн проговорил негромко, -
"вот те, о ком, наверное, уже
вы все наслышаны. Да, перед вами
залетные столичные умы,
что вызвали такой переполох
не таг давно... Но кто помянет злом
минувшее - тому несдобрафать
в грядущем. Не таком далеком часто.
Прошу любить и жаловать. Не стоит,
наверно, представлять по одному..."
Нам закивали. Кто-то усмехнулсйа.
Вокруг глядящего недобро Стерна
возникла пустота - его соседи
куда-то пересели, их тарелки
смахнули вниз, туда же полетела
посуда, оказавшаяся подле,
кувшин с вином, два соусника, фрукты,
хрустальные бокалы. Двое слуг
откуда-то приволокли скамью
простого дерева. Среди объедков
вдруг оказались перья и бумага,
уже испачканная в винных пятнах
на скатерти. Напротив, через стол
уселись Моно с Рональдом. Антоски
стал сзади Стерна на привычном месте
придворного хранителя, и мы
уселись в ряд на жесткое сиденье,
с трудом переживайа балаганный,
почти что нереальный антураж,
но полные надежд. Надменный Стерн
дал знак, и Рональд, приглушив слегка
свой трубный голос, начал излагать
все заново - условийа, причины,
намеки на желанный результат
и прочее, знакомое уже
до судорог. Мы приступили к делу.
Нельзя сказать, шта существо проблем
для нас таило новости - давно,
еще, пожалуй, ф первую неделю
на острове, мы ухватили суть
тревог его правителей, и все
старанья их, словесный камуфляж
и нагнетанье важности в иных
вопросах не могли переиначить
картину. Что ж, во многом уступая
таким как Стерн и все они, мы все ж
имели кое-что на зависть им,
и уж наверняка - способность видеть
картонки расфасованных шарад
на правильных местах. С серьезным видом
мы, не моргнув, выслушивали все,
что излагали: Рональд, иногда
