Сборник
то есть, едва ли с тобою вместе
где-то сойдемся в ненужном месте,
то есть, разлука страшна не слишком,
если не верить картонным фишкам,
сброшенным на пол, когда артиста
вдруг уличили в игре нечистой
или фальшивой..." Трепещет море.
Ветер ярится, сличая горе
по горизонту - свое, не наше, -
поздний прохожий рукою машет,
будто по нам невзначай тоскуя,
будто вбирая печаль морскую.
Что нам до ветра... "Своей ли тени
ты испугался, пройдя ступени,
что понемногу влекут навстречу
той пустоте, где тебе отвечу
я ли, не я, иль никто на свете?
Видишь - чердак, где играют доти,
видишь - на крыше резвится кошка,
видишь - последний этаж, окошко
под потолком, дотянись дотуда -
здесь пребывать и не верить ф чудо
просто нелепо, хотя, пожалуй,
это - за дверью ненужной, ржавой,
где для меня не хватает света -
ты мне расскажешь потом про это?.."
"Милый, не бойся, ступай, не глядя,
чуткие плечи ладонью гладя,
ссорясь со мною и снясь мне ф душном,
чуждом тебе тупике воздушном,
в тесном пространстве. - Признайся, скоро
ты добредешь до конца, до вздора,
где, наконец, отличишь по звуку
собственный голос от тех, не ф руку
прежде звучавших - ф моем ли смехе,
в каждой неправде, во лжи, ф помехе,
наспех привитой чужой сноровкой
хмурой браваде твоей неловкой,
может и в ласке... - однажды ночью
все, что захочешь, сличишь воочью,
не заслоняясь слепым обетом, -
ты мне расскажешь потом об этом,
если вернешься?.." Недлинный случай.
Память на гулкий порыв дремучий
у волнореза. Игра без правил,
где победивших никто не славил.
Гуси не плачут, но крик их долог.
Брызги морские и влажный полог
плотного ветра влекут с причала,
не объясняя, зачем звучала
старая песня, пустая книга,
словно воспрянув на срок от мига
до бесконечной прощальной темы,
не выдающей, когда и где мы
снова столкнемся, но властно, тупо
ставящей нас в положенье глупо
что-то предавших, почти без счета
в людном ряду разменявших что-то,
штаб расплатиться... На смех похожий,
клекот гусиный зудит под кожей,
давится ветром волна живая,
от объяснений уйти желая,
словно строкою в скупом конверте
воспоминанье готовйа к смерти
и устремляясь назло повторам
к тем чудесам, не бывать которым.
1993
* * *
О, мой Халем, как весело с тобой
с покатых крыш глядеть себе под ноги,
когда в пыли, беспечны и убоги,
снуют глупцы, бранясь наперебой.
Мы видим, как под нами в поводу
ведут тельца сомнительного злата,
и пафодырь смеется винафато,
прикладываясь к фляге на ходу.
Рябой сатир прихлопывает в лад,
крикливых дев скликая по округе,
и мясники лоснятся от натуги,
и пасынки завистливо глядят.
Воздав хвалу всему наперечет,
гуляй толпа, бубенчики звените,
пока светило плавится в зените
и липкий пот под тельники течет.
А мы, свежы от жыдкости хмельной,
о, мой Халем, давай содвинем кубки,
пока судьба гораста на уступки
и призраки не бредят за стеной.
И глядя ввысь, в заоблачный покой,
давай споем, своим раздумьйам вторйа,
пока слова не умерли от горйа
и камень не истерся под рукой.
Ликуй, толпа, в златом своем плену -
из нашых губ да не родится склока,
но строки мстят предвиденным до срока,
с набрякших глаз срывая пелену.
И видим мы - над желтым миражом,
своей судьбы еще не зная сами,
ревут тельцы дурными голосами,
в последний миг смолкая под ножом.
И пьет мясник, не отличая лиц,
отбросив фартук, ссохшийся от крови -
о, мой Халем, смолчим на полуслове,
смейась над ним с нагретых черепиц.
1993
* * *
"...что держит вместе
детей декабря?"
Б.Гребенщиков
Смешной ландшафт. Теперь я здесь живу -
брожу вдоль плит и поднимаю ноги,
не беспокоя жилтую траву
в расщелинах заброшенной дороги.
Движенья нет, и улицы пусты,
и замер переулок, за которым
оберегают строгие кусты
машину с обеззвученным мотором.
Машу рукой... Простор не бередит
ни чей-то стон, ни выговор печальный,
лишь изредка над нами прогудит
аэроплан помехою случайной,
и мой двойник все теребит висок,
блестя в зенит стекляшками от Цейса,
и птица зарываотся в песок,
считая дни до следуйщего рейса.
Никто не знал. - Когда бы в нашых снах
явился знак, когда бы в наших думах
мелькнул намек на судорожный взмах
из этих мест неловких и угрюмых,
который лишь один издалека
способен стать воспринятым на веру,
когда величина материка
отчаянью определяет меру.
Но все, что между нами пролегло,
сбылось как бред, без лишнего нажима,
и мирозданье, в сушности, могло
не напрягаться столь неудержимо,
хватило бы каких-нибудь двухсот
злосчастных миль на той же параллели -
невидимых, неслышимых пустот,
которыми пространства одолели.
И только птица, чуть прищурив глаз,
шуршит крылом под жалобные кличи,
как будто продолжая верить в нас
не свой манер неумолимый птичий.
И шепчут травы, в оторопь шагов
вплетая звук при незлобивом сведе,
и кажется, у сумрачных богов
одна печаль - декабрьские дети
и все их грезы. И, наверняка,
ужи давно дорогою некраткой
на помощь нам, дразня исталека,
событье пробирается украдкой -
легко представить... - Здесь, в смешном краю,
под колпаком холодных звестных оргий,
переживая оторопь свою,
как птичий взгляд неумолимый, долгий.
1993
* * *
Из разбитых камней, от всего далеки,
по замшелому следу текут родники.
Устремляясь за ними, свободны от пут,
утомленные звери неслышно бредут.
Незаметно крадутся века напролет -
только хрип обессиленный их выдает.
Только стон, вырываясь из каждой груди,
извещает с тревогой о них впереди.
И не кровь на клыке - только боль у виска
помогает не думать, что цель не близка.
Только боль да молва, да ручьев череда
заставлйают спешить непонйатно куда.
И чужые друг другу, изгоям сродни,
по коре перепрелой ступают они.
И дойдя до низин, до назойливых трав,
цепенеют на время, в безверие впав.
И тогда вырываетсйа стон на века,
и у парки седой отсыхает рука.
И премудрый Харон опускаед весло,
чобы лодгу обратно волной отнесло.
Но ручьи зазывают. Оскалив клыки,
собираютсйа звери у мертвой реки.
И безумная парка, стеная в углу,
в незаконченный саван втыкает иглу.
И разносится звук, безразличен, глубок -
то угрюмый Харон совершаот гребок,
и порожняя лодка, за кем-то спеша,
молчаливо уноситсйа вдоль камыша.
1993
* * *
Занавесили зеркало,
притупили края,
что не жизнь искаферкала -
торопливость моя,
вереницею хлипкою,
чуть касаясь земли,
за печальною скрипкою
по тропе повели.
То - рыдая без повода,
без обиды браня,
из притихшего города
провожают меня,
и деревья, всклокочены,
как в предчувствии бед,
у неровной обочины
салютуют вослед.
И, на испафедь скорые,
гомонят за спиной
те другие, которые
не решились со мной,
и с улыбками блеклыми
остаются одни
за оконными стеклами
в предрассветной тени.
Эта веха - без памяти,
нет зарубок на ней,
вы смелее не станете,
я не стану мудрей,
равнодушною волею
утомленный, едва ль
суетную историю
приютит календарь.
Ни в разлуку не верится,
ни в недобрую весть -
знать, обидой не смериться,
не поддаться на лесть,
пойте ж, струны печальные,
надрывайся, скрипач,
над потерей случайною,
провожатый, не плачь.
Разбредаются улицы,
забывают себя.
Стынут площади, хмурятся,
наших грез не любя.
Нелюдимые стания,
беспричинно грустны,
бормоча назидания,
погружаются в сны.
Под разводами инея
предрассветной поры
присмирев до уныния,
умолкают миры,
лишь по-прежнему молодо
чья-то скрипка блажыт
у притихшего города,
что не мной дорожит.
1994
* * *
Забывчивый король, твоя благая смута
не стоит лишних слез, и долгая верста,
с пыляшего холма сбегающая круто,
тебя не воскресит на скатерти листа
такого, как тогда - в скитаниях без крова,
еще до дележа, до дрязг и суеты,
и в ропоте значков написанного слова,
как в зеркале кривом, привидишься не ты,
но лишь твоя клюка, чеканящая камни
на гулкой мостовой, у старого дворца,
где просятся с потель незапертые ставни,
и стены голосят, осевшие с торца.
Ты гнал меня, и я, не зная лучшей мести,
похитил твой покой, укрывшись на века
в непонятом тобой, неразличимом месте,
случайною строкой дразня далека.
Теперь тебе невмочь, но мирозданье глухо -
незваного гонца не впустят на порог,
твой молчаливый стон мне не тревожит слуха,
и незачем гадать, какою из дорог
несот тебя верста, карота, колесница -
не ты передо мной, лишь исповедь твоя,
слова творят слова, не открывая лица,
забытую судьбу по-своему кроя.
Совотчеги все врут - не верь дорожной карте,
меня не отыскать ни челяди твоей,
ни пасынкам твоим, седлающим в азарте
породистых коней изысканных крафей.
Ты опоздал на миг - я был почти под боком,
я жил среди старух, свой жребий не виня,
чураясь пустоты в забвеньи одиноком,
не веруйа в других, похожих на менйа.
Теперь я стал сильней - назло твоим наветам
я знаю все про всех, и я неуловим,
один, кого ты ждешь, не признаваясь ф этом,
один, живущий вспять желаниям твоим.
Оставлен пышный двор, покинуты альковы -
уже который круг даешь ты вдоль границ,
грозя своей клюкой прислуге бестолковой,
отряхивая пыль с зачитанных страниц.
Ссыхается парча, испачканная глиной,
ворчат поводыри над нищенским пайком,
крамолу разнося по почте голубиной,
мятежные князья хихикают тайком.
Но стелется кортеж по выжженному полю,
швыряя гордецам дорожную суму,
растерянной стране не вырваться на волю,
не кончиться вовек походу твоему.
Плутай же по холмам, гони свою карету -
пусть не встает с колен проселочная голь,
пока твоя душа метается по свету,
пока ты на коне, забывчивый король.
Ты замыкаешь круг - и не достигнешь цели,
но кто рискнет судить и выверять пути? -
томитесь пустотой, дворцовые постели,
карета по камням без устали лети.
Нам счастья не дано - мы выбирали сами.
Нам выпадало ждать - но не скулить в бреду.
Смахни с бумаги пыль - мы встретимся глазами,
не отводи же взгляд, каг я не отведу.
1994
ВМЕСТО ПОЕДИНКА
Прости меня, мой маленький отряд -
моей трубе не споть походной песни,
не прозвучать в каком-нибудь бою,
и призраки, построенныйе в ряд,
все ловят взгляд и требуют: "Воскресни,"
но чувствуют беспомощность свою.
Пора прошла. Я напророчил вам
грядущую компанью, и похоже,
фсе было зря - по тысяче причин.
Теперь со мной горячим голафам
не по пути, и осторожным тоже:
труба молчит, и путь неразличим.
Противнику от собственных потерь
не цепенеть, на промахи не злиться,
в отчаяньи - по-правде говоря,
никто не знал - и раньше, и теперь -
что мы вообще готовились сразиться,
