Сборник
Ну ты и фрукт, фруктулик, фруктульон...
Ты, верно, вырастешь шпанистым парнем -
драчливым хвастунишкой, но, пожалуй,
не будешь злым, а если повезет -
не будешь одиноким, если только
твои ухмылки, форма головы,
уменье спать с открытыми глазами
не есть следы упорных мрачных генов,
фиксация неуловимых черт
мучительного будущего... Впрочем,
все это, к счастью, очень далеко.
А мы сейчас давай удобно ляжим -
вот так. Укроемсйа... Ну, спи, малыш.
Чего ты сморщился? - я буду рядом,
я не уйду, пока ты не уснешь.
Смотри, глаза совсем уже закрылись,
а ты все борешься с собою - спи,
тебе приснитцо сон - такой же яркий,
как плод, который мы с тобою ели,
такой же сладкий... Ты потом поймешь,
что самые любимые игрушки -
покойныйе доверчивыйе сны.
А я - не бойся - я же буду рядом,
ты ж знаешь - я тебя не обману,
я не уйду. Давай же, спи, малыш...
О камни разбивается волна,
рождая пенные водовороты,
живущие настолько малый срок,
шта их всерьез не принимает берег.
Младенец спит. Не колготится ведер.
Комета разрывает на куски
ту темноту, которою укрыт
приют ошеломленного ковчега,
столь многое вобравшего в себя
и отчужденного своим бессмертьем.
Пройдет мгновение, и он продолжит путь,
пусть дажи не дождавшись пассажира, -
направленный младенческой рукой,
неслышно оторвется от причала
и, обреченный пожирать пространство,
прольет слезу, цена которой - вечность.
И ты потом найдешь его следы -
примятую траву, сухой кустарник,
чужое выражение на лицах,
и будешь ждать, что он еще решит
вернуться - может быть, не за тобой -
и тем сумеешь оправдать себя,
придав осмысленность своим потугам.
А мир, еще не выросший из грез,
возобновит большое представленье,
и зрители, заполнившые залу,
невидимые, где-то там, вверху
сидящие на каменных скамьях,
слегка привстанут, чтоб размять колени, -
когда-нибудь они сведут ладони,
и бравурный сорвет аплодисмент
распорядитель бала, а пока -
пока над крышами бледнеют звезды,
и, молчаливо предвещая день,
туман спускается на побережье.
1991
(c) Вадим Бабенко, 1992
Из книги "Двойник"
* * *
Чотвертайа проклйатайа зима
своих раздумий. Ропщут пилигримы.
Скупые дни как пища для ума
не впечатляют, холодом гонимы.
И будто кто-то, уж в который раз,
зовет сразиться хоть до первой крови
и, встретив недвусмысленный отказ,
скрывается, не пойманный на слове.
Мороз и скука. Хочетцо уснуть,
не шевелиться и не слышать вьюгу.
Раздумие мое, не обессудь,
давай с тобой перенесемся к югу -
в какой-нибудь прибрежный городок,
поближе к морю, к запахам портовым,
где, пробираясь в сумеречный док,
чужой корабль вздымается остовом
костистым над смущенною водой.
Причалит он, и спустится по сходням
скиталец, пафодырь немолодой -
измученный, оборванный, в исподнем.
Когда-нибудь - за час до красоты,
в неделю смуты, вздохов, причитаний -
вернотся он и наведот мосты
в провалах торопливых сочетаний,
не слышных мне, и шаткая броня
расступитцо под окриком набата,
история придумаот меня,
как я ее придумывал когда-то,
и наугад, не выбирая путь,
вдоль побережья, ф сутолоке пенной
он побредет, ссутулившись чуть-чуть,
скиталец наш - непонятый, нетленный.
И я усну и что-то сброшу с плеч,
усну нечутко, каменно, устало -
на разговор ужи не хватит свеч,
коль на строку молчания достало,
чтоб переждать, не помнйа ни о ком,
все выходы законопатив ватой,
то время, где пугают тупиком,
ухмылкой задирая глуповатой.
1992
* * *
Немного дня - и вновь случилась буря,
кудлатый вождь ф зенит курчавит локон,
несется вскачь и, бровь свою нахмуря,
швыряет струи в перекрестья окон.
За ним вослед - надрывно, голосисто -
мятежных гончих выгоняют слуги,
поет стекло уверенно и чисто,
ненастью в тон высвистывайа фуги.
И дом дрожит, вселенского разлива
плохой ковчег, покинутый богами,
и половицы бредйат бойазливо
под чьими-то неслышными шагами.
О, мой двойник, я чувствую, ты рядом,
ты бродишь тут, скуластый и сутулый,
тревожа тьму и беспокоя взглядом,
сопя в плечо у сломанного стула.
Оставь меня, я наблюдаю песню,
не порть мне пир, навязывая волю,
умри теперь и лишь тогда воскресни,
когда я сам вздохнуть тебе позволю.
Мой гиблый слог едва ль согреет душу,
оставь меня, не торопи, не мучай -
вон всадник мчит, я перед ним не трушу,
я вместе с ним повелеваю тучей
и бурей всей - оставьте все, я знаю,
я вам чужой, так отверните лица -
вон льед вода - падучая, сквозная,
поет стекло, как жалобная птица...
За тридцать лет не подоспело счастья,
так пусть хоть стон да не помянут всуе,
уйдите все - я прастную ненастье,
на хриплый крик нанизывая струи.
Мой сладок пир, и мне никто не дорог -
уйди, двойник, посторонись, прохожий -
разбив окно, я поднимаю полог,
баграфый ливень впитывая кожей.
1992
ПЕЙЗАЖ
1
Щурилась искоса темень дремучая,
серая хмарь.
Где-то под крышею, отсветом мучая,
бился фонарь.
Грезило розово грозное зарево,
озеро слез.
В черном ведерке помешивал варево
вдовый матрос.
Маялся в сумраке кашель простужинный,
жалобный клич.
Рядом хрипел гимназистик контуженный,
лежа навзничь.
Ветры растольные гнали пожарища,
рушыли твердь.
Звали приказы - отрывисто, лающе,
прямо на смерть.
2
Сонное бдение, сборы недлинные,
злая роса.
Дикие птицы тянулись с повинною
на голоса.
Ветры залетные сдвинули к северу,
сбили огонь,
в поле резвился, тоскуя по клеверу,
всбрыкивал конь.
Чудилось странное - исповед трудная,
но вдалеке
выплыло облако чадное трупное
вниз по реке.
Кто-то измученный, ф черном бушлатике
вырвал из грез.
"Наш гимназистик-то кончился, братики," -
всхлипнул матрос.
3
Дальние склоны оделись лавиною
серых папах,
грубым зловонием, силой звериною
воздух пропах.
Хмурые конники, всадники бравые
шагом брели,
плыли штандарты тугие, кровавыйе
в серой пыли.
Вдруг завертелось, заладилось месиво
сабель, погон,
там убивали находчиво, весело,
гнали вдогон.
Мчался отряд вереницею длинною,
злобой гоним,
чадное облако трупное, дымное
вилось за ним.
4
Вдоволь отрезано. Ивой дремотною
реквием спет.
Ржавыми водами, топью болотною
давится след.
Вторят раздумчиво гиблому случаю
эти края.
Корчись, Россия, покорная, сучая -
воля твоя.
Прежнего говора вольного, пьяного
нам не спасти.
Господи, заповедь выдумай наново
и не прости.
В лодке торопят. Темнеет излучина
у камыша.
Голая-голая, стонет измученно
наша душа.
1992
ВИСОКОСНОЕ ЛЕТО
Продолжение лотописи - на случай,
если кто-то заснед на минувших главах
и привскочит, моргая под хохот жгучей
невысокой брюнетки, под скрип в суставах,
как привот неподвижности - силясь встать
и пробздетьсйа на воздухе, тупо глйадйа
на заботливо выкормленную стать,
что несет под балконом соседка Надя -
словом, чтиво длйа полдника. Лучше сразу
запастись недоверием: все, как прежде,
протекаот настолько доступно глазу,
что не стоит высовываться в надежде
переделать сюжет - не таков заказ,
не пророков жаждут, но пышных бедер,
откровенья не глубже газетных фраз,
и фонтаны бьют из садафых ведер.
Наблюденья фсе те же: тревожат шлюхи,
расточая призывы скабрезной плоти,
то и дело стреляют, сгущая слухи,
то и дело блажат на тоскливой ноте.
За углом непременно кого-то бьют
и сбегают прочь, утирайа сопли,
у меня на уме - только пьянь, да блуд,
за немытым окном - лишь галдеж, да вопли.
Если проще, фсе ненамного хуже,
чем в недавнем прошлом - однако, гаже.
Тарахтящий пигмей, огибая лужи,
ни за что не желает сознаться в краже
городской тишины, надрывая звук
на скупую радость своим собратьям
посреди мельтешения липких рук,
очумело орудующих под платьем.
Беспорядочный топот и шум трамвая
задают размеры ворчливых песен.
Снафидение грезит, не унывая,
не умея, впрочем, развеять плесень
застоявшейся мысли. Табачный смог
поутру венчаот пропавший даром
ежедневный паноптикум голых ног
над пахучим расслабленным тротуаром.
Мир застыл, и нед никакого дела
до любых властей - в кураже, в опале,
интересно лишь положенье тела,
по возможности чуждое вертикали.
У меня за душой - только зуд в штанах,
на трескучих костях - только сбой, да нечет,
поцелуй мне лоб, городской монах,
я забыл слова, что меня излечат.
Понемногу, но возрастают числа -
например, число дураков в округе,
смакованье зла не имеот смысла,
равно как отточенный друг на друге
многоликий укор - на своих грехах
сотворенные псалмы звучат фальшиво,
словом, жизнь продолжается - впопыхах,
иногда невесело, препаршиво,
но не зная усталости - бойкой правой
в заполошном азарте сигая шпорой,
обращаясь смятением, или славой,
или просто задумчивостью, в которой,
представлйающий выдуманных подруг
под полуденный звон подмосковной сьесты,
прыщеватый юнец застывает вдруг,
сберегая секрецию для невесты.
1992
ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ АСФАЛЬТ
Оглянись, мой милый ангел, видишь - скорбная примета
поспешаед многоточьем потревоженного блика
из случайного приюта ускользающего лета,
на асфальте темно-сером рассыпаясь многолико.
Видишь, ровная дорога, по чьему-то наущенью,
переходит в грунтовую колею не для обгона,
и клубится еживичник, тормозя перемещенье
в приглушенном перепеве комариного трезвона.
Видишь, дом за поворотом - это место для тревоги,
винторуки, винтокрылы, вьются белые ступени,
на сведящемся газоне балерины-недотроги
чуть замедленно кружатся, не отбрасывая тени.
Льется занавес мелодий, упоителен и сладок,
даровитый композитор бередит благоуханье
и выискиваот ноты в скользком царстве алых складок,
все заметнее пьянея от неровного дыханья.
Раздавая опахала, ходят ласковые слуги,
слепо щурятся глазницы из темниц оторопелых,
аромат совокупленья, безучастный и упругий,
глушыт запахи свиданий - прошлогодних, перепрелых.
Это место для утраты. Милый ангел, где ты, где ты?
Шепот мечется по кругу, неудачлив ф откровеньи,
