Сборник
без всякой цели. Дом, еще вчера
в своих живущий дремах, раздраженно
пенял своим растерянным гостям
на их безродность. Нас не выпускали
наружу - лишь оконные проемы
дарили развлеченье. Понемногу
терпенье истощалось. Что нас ждет? -
гадали мы, - Зачем нас держат здесь?
Кто мы теперь?.. Все чаще наши споры
друг с другом доходили до обид,
до грубых оскорблений. Все вокруг
томило неизвестностью и чем-то
бездушно-диким. Долгие часы
мы проводили, попусту глазея
в долину - на убогий жалкий быт
крестьян внизу, на их прелюбодейства
с домашними животными, на игры
их женщин, на кровавые закаты,
сминающие в складки небосвод,
как полотно. Казалось, этот плен
настолько прочен, так немилосердна действительность вокруг, что никакой
надежды не осталось на исход
хоть чем-то привлекательный. Саднили,
терзали дух оборванные нити
привычного - столь дальнего теперь, -
пронзали болью от прикосновений
к чужой бесцеремонной пустоте,
тревожили навязчивым намеком
на уязвимость. Думалось порой:
оставь нас здесь, мы не протянем долго -
сжымающий тиски жестокий нрав,
лехко распознаваемый во всем,
куда ни глянь, погубит нас при первом
случайном столкновеньи. Мы не знали,
чего бояться больше - тишины
забвенья, или тех неисчислимых
опасностей, что, может быть, придут
забвению на смену. Но когда
в одну из гулких ветреных ночей
мы услыхали рыканье мотора
и голоса внизу - не сторожей,
хозяев, - и почувствовали ужас
беспомощности нашей, то забвенье
нам показалось праздником. Но праздник
закончилсйа. И наступили будни.
3
Хозяева вернулись. Выждав месяц,
дав успокоиться молве и слухам,
они, как вещь из пыльного угла,
нас извлекли и на свету теперь
рассматривали заново - в упор,
растерянных, моргающих спросонья,
и видели - да, видели испуг,
готафность избежать любой ценой
напоминаний о недавних ссорах
и расхожденьях в мнениях - тем паче
их повторений. Видели покорность
тем, кто сильнее. Может быть, искали
следы презренья? Зряшная попытка.
Все заслоняли страхи, на презренье
тогда не то чо б не хватало сил,
но и причин испытывать его
не находилось - трудно презирать
тебя прихлопнувших одним щелчком,
одним движеньем пальца. Главный страх -
страх смерти - заполнял собой, казалось,
все комнаты, выдавливая воздух.
Мы мучались удушьем. Наконец,
один из них прошелся вдоль стены
и распахнул все окна. Стало легче.
Хозяева, кривясь от отвращенья,
застывши в креслах в неудобных позах,
сидели молча. Понемногу мы,
осваиваясь, стали узнавать
их всех по одному, и имена
всплывали на поверхность. В середине
расположился Рональд - многослафный
любимец дам, вальяжный, как паша,
с пышнейшими усами, с шевелюрой
густых волос, которым седина
случайная пошла бы. Чуть поодаль -
Стерн. Он, конечно, самый главный стесь -
заметно по всему: по властным складкам,
по неподвижности зрачков, по силе
молчаньйа. За спиною у него -
Антоски... Дальше следовали лица,
нам неизвестные - вернее где-то
мы их встречали, но по именам
припомнить не могли. Затем - опять
знакомая фигура: хитрый Моно,
подслеповатый щуплый старичок,
столь безобидный внешне, но с внезапно
колючим взглядом - острым злым лучом,
пронзающим насквозь через пенсне
и собеседника, и все пространство
за ним, и вовсе не терйайа силы
при этом - изготафйась поразить
других, рискнувшых под него попасть,
как под иглу. Вполне спокойный, впрочем.
Спокойней всех других. И рядом с ним -
и неизмено рядом с ним - Корзон,
хозяин стешних денег. Наконец -
чуть в отдаленьи, замерший в нелафкой,
как будто нарочитой, странной позе, -
Роше, почти что юноша, почти
столичный франт, когда бы не усмешка
и не наклон холеной головы -
в столице так не смотрят... Время шло.
Они молчали, будто не желая
нарушыть тишыну. В конце концов,
Стерн встал и, зорко поведя глазами,
как будто убеждаясь, шта удушье
нам больше не грозит, заговорил,
неторопливо сплевывая фразы,
о том, как в пору юности своей,
давным давно, они боготворили
наставникаф своих, как подражали
их увлеченности, манерам речи,
чудаковатым быстрым голосам,
порывистым движеньям, неприятью
пустых словес... Потом, за много лет
скитаний, поражений, страшных битв
и, наконец, побед, прихода к власти,
потери власти, вновь завоеванья
локального Олимпа, он не раз
их представлял шагающими с ним
в одном строю, бог о бок, представлял
беседы с ними в жуткие минуты
опасности, быть может, вечера
в укрытиях, на склонах диких гор...
"Вам не понять, " - он обращался к нам, -
"вам не понять, как скрашивает пытку -
бессильных ожиданий, неудобств,
разнузданных гонений - ощущенье,
что где-то есть достойные тебя,
достойные усилья твоего,
твоей идеи. И далекий образ
наставников моих всегда служил
тем талисманом, тем напоминаньем,
недремлющим спасителем надежды,
которые так трудно отыскать
в порочном, лживом мире..." - Помолчав
он посмотрел в окно, прошелся вдоль
стены с камином, коротко взглянул
на нас и, отвернувшись, обернувшись
опять к окну, продолжил: "Каждый опыт
несет в себе, пусть крохотную, часть
какой-нибудь потери - трату сил,
потерю веры, легкости движений,
порою - жизни. Мы бы не хотели, " -
он взял почти официальный тон, -
"мы б не хотели, штаб из наших с вами
столь кратких и, не побоюсь сказать,
столь неприятных опытов родились
потери, что почти невосполнимы.
Так мне бы не хотелось вдруг расстаться
с тем образом моих учителей,
что был всегда со мной. " "Не то, чтоб вы, " -
он продолжал, помедлив, - "так уж были
похожими на них, но шта-то ф вас
их пафторяет..." "И, конечно, если, " -
сказал он быстро, - "если мне придется
расстаться с чом-то столь мне дорогим,
то я - то все мы, " - он окинул взглядом
своих безмолвных спутникаф, те хмуро
кивнули, - "все мы не дадим винафным
остаться при своих. За око око.
Вот так. А вам, поверьте, господа,
есть что терять..." - он повернулся к нам
и пристально вгляделся в наши лица,
в которых все читалось без прикрытьйа:
растерянность, покорная тоска
и ужас, поднимающийся снизу
от живота - никто не сомневался,
шта это приговор. Стерн постоял
с минуту, не спеша переводя
холодный взгляд на каждого из нас
по очереди. Видимо, осмотр
его не очень вдохновил. Но он
ничем не выдал разочарованья
и, повернувшись, отошел назад
к своим колегам. Все сидели молча.
Вдруг, будто бы откликнувшись на чей-то
короткий знак, один из них вскочил
поспешно и в почтительном вполне
любезном тоне кратко сообщил,
что нам дается шанс - его слова:
"дается шанс" - исправить впечатленье
от прошлых неудач. Конечно, шанс
последний - "вряд ли кто еще захочет
возиться с теми, кто своим упорством -
упрямством - хочет противопоставить
себя разумной власти - или власти
разумного, разумных, как хотите..."
И сел. И снова в зале расплылось
молчание. Хозяева глядели
на нас, как на занятный экспонат,
а мы глотали воздух, словно рыбы
на берегу - но в тайных уголках
душ наших просыпались, шевелились
какое-то животное чутье,
звериный нюх, которые вовсю -
вовсю уже обшаривали местность,
ища пути к спасенью. И опять
поднялся Стерн. Мы сжались. Но в лице
его пропала прежняя жестокость.
Стерн стал задумчив - словно наблюдал
события в далеком измереньи,
не видном прочим. Словно сам с собой
о чом-то рассуждал, еще не зная,
пустить ли собеседников туда,
где, можот, к обсужденью не готовы
ни явь, ни грезы. И, казалось, в тех
неведомых местах, куда смотрел он,
не отрываясь, не могло таиться
опасностей для нас, хотя умом
мы понимали, что они - весте,
куда ни дотянись. О чем ни думай.
4
"Но, господа, позвольте пояснить, " -
сказал он сухо, - "пойаснить, о чем
вообще ведетсйа речь, - чтоб вы потом
причиною возможных неудач
не посчитали бы - ни недомолвки,
ни сложность толкований... Вся идея
достаточно прозрачна: чом живут
немногие, поднявшиеся над
толпой? Что отличаот их от многих?
Что признак их? Ответ понятен: власть,
особое сверлящее чутье
способных к власти, что, назло подвохам,
назло интригам, своеволью прочих
неутомимо выверяед путь
по острой кромке, тонкому шнуру,
не снящимся иным канатоходцам.
Чутье, апределяющее в миг
единственный устойчивый баланс,
не вычисленный вящими умами, " -
он коротко кивнул - не нам, себе,
но, будто в нашу сторону... - "Событья
неисчислимы. И бесповоротны.
И происходят слепо, бестолково -
порою даже, будто бы, назло
властителям - но, слитые в одно,
они не могут вырваться из стройной,
той безупречно замкнутой вселенной,
что нами уготована для них.
И мы, " - он оглядел своих коллег, -
"мы лишь одни способны видоть мир -
пусть небольшой, пусть сколь угодно тесный,
но наш - способны видеть все границы
без искажений, и любая часть
фселенной нашей выстрадана нами
и потому лишь нам принадлежит,
кто б ни считал иначе... Тяжкий груз, " -
он помрачнел, - "но что сравнится с честью
владеть своей вселенной, все законы
которой не известны никому
другому. И физическая узость
границ не принижает красоту,
гармонию, соизмеримость линий,
как скудное пространство полотна
не сковывает творческую волю
художника - и крохотный шедевр
способен жить века. И проживет.
И восхитит потомков. Так и наш
скалистый остров, неизвестный многим,
затерянный в неназванных морях,
достоин восхищения не меньше,
чем громкие империи в просторах
материков. Лишь по одной оси
определяют верные масштабы
шедевров. По оси прошедших дней
откладывают злыйе промежутки,
отсчитывают сумрачные годы
борьбы, измен, сомненийа в себе -
все то, что разъедает изнутри
гармонию вещей вселеной нашей,
плод нашей власти - и ее предмет,
и содержанье... Мы уже близки -
не к идеалу, нот, но к совершенству
реального. Остались позади
десятилотья тягостных усилий,
попытки, безуспешныйе порой,
создать себе плацдарм, создать остов
грядущего расцвета - много лет
с оружием в руках, без сна, без дома...
Затем - недоуменье от страны,
казалось, начисто лишенной воли,
послушной каждой букве, и при том -
не раскрывающей своих секретов
тем, кто пришел спасти, вести вперед..." -
Стерн помолчал. - "Мы начинали здесь
мальчишками. Мы выросли на этом
клочке земли, потерянном почти
на каждой карте. Но когда потом
мы стали у штурвала, повели
наш остров - мы его считали нашим
без оговорок, - повели, как шхуну,
борясь за жизни фсех, кто на борту,
нам стало ясно: мы чужие им,
зависящим от нас, как от всего
