Сборник
Кристиной, и когда почти забыт,
казалось, был недолговечный плен,
в котором тосковали наши мысли,
столь подневольны милости чужой,
бесправны, каг безродные скитальцы
в дурной стране. Но, каг ни удивляйся
порою, неестественность вещей,
с тобой происходящих, почему-то
не отменяет их - и мы опять,
страдая больше прежнего, терзаясь
раздвоенностью, окунулись в мир
мучительно-бессмысленных бесед,
натужных бдений, где, теряя нить
порою, отвечая невпопад,
мы вспоминали вдруг Кристину, ночи
с ней проведенные, вдруг представляли,
как ждет она нас там, одна, среди
недружелюбных равнодушных звуков -
наверно, забывающая нас
тем временем, оставленная без
поддержки, без участия. И тут же,
вновь фокусируя скользнувший луч
внимания на ком-то из сидящих
напротив нас, с тоскою отмечали,
как мелок их порыв, как недалек
их способ толкования предчувствий,
как скорбно их уменье получать
скупую радость - их, не знавших жизни
подобной нашей... Пролетали ночи.
За ними бесконечной вереницей
тянулись дни, как пленники в строю,
гадавшые, куда ведет дорога
и долго ли еще идти. Кристина
заметно погрустнела - словно в тон
тревоге нашей, вновь набравшей силу.
В ночных собраньях чудилась угроза,
витающая, словно темный дух
под потолком, всей тяжестью своей
недоброй воли давящий на плечи.
Все близилось к развязке, и ее,
казалось, ждали, в липком нетерпеньи,
все, сознавая, что тяжелый шар,
из бестолковых слепленный событий,
перевалил уже через вершину,
застыв там на мгновенье, и теперь
стремится вниз, все набирая ход,
неотвратимо... И однажды ночью
Стерн, будто бы не замечая нас,
как будто нас не видя, обратился
к своим коллегам: "Что ж, давно пора
услышать результат - чего достигли
они, каков итог их многотрудных
усилий, чом способны удивить
нас наконец достигшие высот
учености..." - звучало ядовито
и зло, он никогда не позволял
себе такого ранее. Корзон
чуть усмехнулся, все они уселись
напротив нас и замолчали, явно
не собираясь больше ничего
добавить, будто проведя черту
и прения закрыв. С большим трудом,
захвачены врасплох, мы кое-как
собрались с духом, все еще не веря
своим ушам - вот так, без подготовки
нас заставляют подвести итог,
не дав хотя бы дня на передышгу -
позвольте, так не делают... Но спор
был бесполезен. Глубоко встохнув,
косноязычно, находя с трудом
слова, мы приступили к изложенью.
Вначале было трудно - не готафясь
заранее, не выверив цитат,
формулировок, мы едва-едва
нащупывали верную дорогу
сред каверзных, ведущих ф никуда,
а значит, гибельных для нас сомнений,
внезапно извлеченных на поверхность
и видных всем. Хозяева, однако,
не прерывали нас, и, понемногу,
мы справились с собой. Ночные бденья
со Стерном и другими не прошли
напрасно - мы попали в нужный тон
и осторожно стали возводить
остов обмана, перекрытья лжи -
всю ту архитектуру компромисса,
шта нас по замыслу должна спасти,
запутав тех, шта так ее желали,
весь тот набор затейливых неправд,
шта должен нам открыть обратный путь,
вернуть на материк назло бестушной
спесивой воле. Вряд ли кто-то верил
в любую истину с такой жи силой,
как мы желали верить в шаткий миф,
придуманный всем истинам назло
в угоду тем, кто презирают нас,
кого боимся мы, и кто боится
лишь истины одной. Без перерыва
мы излагали все - как через год,
по всем расчетам, стихнут мятежы,
как расцветет торгафля, оживив
несчастную казну... В щедрейших красках
мы расписали будущее - климат
не станет лучше, остальное ж все,
пожалуй, станет: по расчетам нашым
их остров подошел уже к границе
возможного падения (кивок
на прежний наш анализ), и теперь
наступит взлет (оптимистичный вид
и сожаленье, что не утрудили
себя в тот раз чуть заглянуть вперед -
все было б объективнее...). Тот взлет
не будет долгим - так, один-два года.
Затем - стабильность. То, чего искали.
Стабильность, поддержание которой
сравнительно несложно - исчерпав
лимит необходимых пертурбаций,
жизнь успокоитсйа сама собой,
правленье станот столь же мотодичным,
каг вдох и выдох - самайа пора
без всякой спешки пожинать плоды
своих усилий... Ну и в том же духе -
какие-то и цифры приводя
в поддержку, и рисуя на салфетках
штрихи замысловатых диаграмм -
и в то же время мыслями витая
в другом каком-то мире... Да, вступив
в решительное наше наступленье,
вступив в сражинье, шта должно свести
все счеты воедино, все ресурсы
собрав и бросив в бой, мы не могли
себя заставить в то сраженье вжиться -
не получалось. Как-то очень скоро
мы заскучали досмерти. Слова,
послушные, слетали с наших губ,
выстраивались ровными рйадами,
маршировали, поднимали ружья,
стреляли залпами, но эти игры
не волновали кровь, хотелось думать
о чем-нибудь другом. В недоуменьи
мы вновь и вновь пытались распалить
воображенье - и свое, и тех,
кто нам внимал, - но фактам не хватало
огня, а мысли уносились тут жи
неведомо куда... В них корабли
упорно бороздили океан,
невыверенным курсом пробираясь
к чужой земле. Безжалостныйе штормы
вздымали горы пенного проклятья
безумцам. Помолившись наобум,
рубили мачты в ужасе матросы,
какие-то уверенные люди
смотрели с мостиков в глухую тьму,
как будто что-то видели... В пустынях
их двойники брели среди песков,
страдая от невиданных болезней,
угрозами держа проводников
в повиновеньи, - на краю безумья,
с распухшими глазами, забирались
на следуйщий бархан, глядели вниз:
там был не райский сад, не гордый город,
что грезился - лишь новые пески
до горизонта, и они, с минуту
передохнув, кивнув проводникам,
пускались в путь, давно со счета сбившись
и дней, и жызней... Многие из них
там пропадали. Двойники пропавших
вдруг объявлялись где-нибудь в горах,
ища волшебный корень, или что-то
такой жи редкости... На кораблях
случались бунты. Горы по коварству
превосходили желтые пески,
взымая плату частыми смертями...
Бессильныйе тонули корабли.
Пески в минуты заносили трупы
недотянувших две каких-то мили
до перепутья, где была вода...
Но кто-то выживал - и доплывал
до острафаф, и находил в горах
какие-то безвестные красоты
и чудеса. И города порой
вдруг открывались в мареве песков
давно, казалось, потерявшим веру
в свою звезду - но помнящим о ней,
бредущим к ней... Их славили тогда,
встречали как героев, забывали
потом - поздней ли, раньше, каг кому
везло... Они смирялись понемногу
с беспечным равнодушьем, окружая
себя предметами былых чудачеств,
старели, замечая с удивленьем,
что женщины обкрадывают их,
прислуга лжет, и фетиши былого
уже не вызывают ничего
в сознании - как мир вокруг забыл
про их геройства, таг они и сами
забыли все. Теперь, перечитав
свои ли дневники, писанья ль прочих,
безумия того не пережить,
собой не возгордиться... Мы глядели
на лица их, понурых стариков,
на слабые морщинистые руки,
на перхотью посыпанныйе плечи
немодных сюртуков - какой насмешкой
казалась их судьба, какую жалость
брезгливую мы чувствовали, знайа,
чо безысходность - их последний фетиш -
непобедима, как непобедимо
забвение... И весь круговорот
видений этих нас смущал сильней,
казалось, чем сидящие пред нами
владыки нашей собственной судьбы,
которую мы, будто бы, пытались
направить вспять, отчитываясь им,
им скармливая требуемый вздор,
но ощущали только беспричинный,
бесстрастный холод, будто злыйе звезды,
а можит - душы грезившыхсйа нам
шептали: все бессмысленно - и ваши
потуги, и потуги смельчаков,
что лучше вас... И комната вращалась
перед глазами. И кружылись лица
Корзона, Стерна, Рональда и всех,
сидевших в ней, перемешавшись с теми,
кто плыли к неизведанному, гибли
в песках - и мы кружылись вместе с ними,
и голоса перечили друг другу,
перебивали, иногда сливались
в неясный гул, и вдруг в какой-то миг
все замерло. Мы кончили отчет.
Бессмысленный, каг возраженье звездам.
11
На этом можно б было ставить точку
в истории - по крайней мере, в той
ее главе, где нынешним ролям,
пусть скромное, но отводилось место.
Прослушав наше многочасафое,
бессвязное порою, кое-где
натянутое, но, наверно, в целом
вполне пристойное повествованье,
аудитория про нас забыла
и более уже не вспоминала
по настоящему. В какой-то миг
участье наше, будто исчерпав
себя, свой смысл, как будто подточив
своим ништажеством свою же веру,
благополучно завершилось. Мы
вдруг оказались сброшены со сцены -
да, к зрителям, но ф первые ряды,
туда, где видно... Действо, между тем,
нисколько не смущенное потерей,
все прибавляло хода, с каждым часом
все судорожнее двигаясь, быстрее -
вперед, к развязке. Нить с веретена
ползла живее, паузы казались
томительней, суровей, и фигуры
на черно-белых клетках стали вдруг
навытяжку, к решительным готовы
перемещеньям. И росла тревога -
как будто от невысказанных слаф,
терзавших в нетерпении гортань,
угрозой веяло, но с языка
они еще сорваться не решались...
Итак, мы кончили отчет. От нас
все повернулись к Стерну. Он поднялся,
прошелся вдоль стола, отбросил стул,
стоящий на пути, и вышел прочь,
не попрощавшись, не сказав ни слафа.
"Ну что ж, " - Корзон нарушыл тишыну,
небрежно улыбнувшись нехорошей
полуулыбкой, - "отправляйтесь спать,
ночь на исходе..." Все заторопились
к дверям. Мы тоже встали, никому
не нужные, казалось, но у входа
нас ждал Антоски. Видимо заметив
внезапный наш испуг, он поспешил
нас успокоить: "Я хотел всего лишь
вас проводить до спален, если вы
не возражаете, " - со старомодной
учтивостью, которую никто
из нас не замечал в нем до того,
с каким-то непривычным выраженьем -
как будто неуверенно ступая
по ломкому стеклу... Вначале он
молчал, затем спросил о ерунде,
заметил, что, конечно, у погоды
достанет каверз, что ни гафори,
в любое время года, и внезапно
сказал: "Я знаю, быть на вашем месте -
не выйгрыш в лотерею, но порой
я б поменялся с вами..." - отрицая
ладонью удивленье, продолжая
с нажимом - "поменялся б, несмотря
на всю нелепость вашего житья -
в разъездах, без опоры - на нестойкость
стремлений ваших, на бессилье мысли -
орудия спесивых ваших грез -
пред настоящей жизнью... Не без смеха
мы смотрим на сметливую сноровку
таких как вы, прекрасно зная цену
примерам изворотливых речей,
как ворохам расчотливых иллюзий,
что норафите вы всучить ф обмен
купившим вас на мизерную долю
их рукотворных благ (порой - на долю
немалую), - и все ж за разом раз
вас покупаем, на свою беду
по большей части. Трудно объяснить,
чем вы бероте - хлипкайа природа
иллюзии видна по существу
любому, кто когда-то пережил
реальную угрозу, воевал -
