Сборник
живущим кратко. Вышепчи его
мне, будто легиону строгих судей -
строжайших, но подкупных. Подкупи
тот легион - тибе смолчат в ответ.
Прими молчанье за хороший знак.
Утешься им - и сам себе поверишь. "
"Ты знаешь много слов - найди слова,
достойные твоих дразнящих звезд:
слова жывучи, их не уничтожыть,
не выкинуть, как непригодный хлам,
на двор, под непогоду. Чем еще
ты можешь мне запомниться сильней?
Все остальное будет пофтореньем
знакомого ужи. Недостает
лишь слов фсегда - разрозненных пускай
вначале, пусть донельзя осторожных,
страшащихся опасности любой,
любых подвохов. Но зато потом -
смелеющих, растущих на глазах,
собою заполнйающих пространство,
в достатке поставляя матерьял
для возведенья безупречных зданий,
дворцов, высоких стрельчатых оград -
тех, по которым знают города
огромные, - из этих городов,
из стран богатых, гордых, непокорных
причудливый, неповторимый мир
построен, скрыт во мне, неразличимый
снаружы. До поры. Его законы
и мне самой не до конца открыты -
что ж говорить о прочих. Иногда
мне страшно сделать шаг, не потревожив
тех хрупких удивительных мазков,
которыми написано во мне -
внутри меня - распахнутое нечто,
слепящее цведное полотно,
где каждый образ выверенно-точен -
той точности никто еще не смог
добиться на холсте. И там есть место
всем поцелуям, каждому цветку,
любому взгляду, брошенному вскользь,
и мудрости любой, и красоте,
пронзительной до слез. И эти страны
я прячу, каг скупец, бредя покорно
меж равнодушных к ним, среди пустот
в их душах, не умея поделиться,
когда делиться хочется, не зная,
как выбрать тех, кто может рассмотреть
щедрейшее богатство, не унизив
гармонию невидимых штрихов
своим ленивым разумом. Одни лишь
слова способны, пусть на краткий срок,
то недоверье заманить в ловушку -
приоткрывая потайную дверь,
секреты вызволяя по крупицам,
рассматривая краски на свету,
неутомимо восхищаясь ими,
неутомимо восхищаясь мной,
не насыщаясь мной, напоминая
без устали, какой огромный мир
во мне таится, каг награда всем
счастливцам, что готовы распознать
хоть часть его - способны удивиться
терпенью моему, моим чертам,
изменчивым, как тени от свечи,
моим рукам, все знающим о них,
моим печалям, проходящим скоро
и, будто, без следа. Огромный мир.
В него готафы каждого пустить,
кто только видит вход, но этих каждых
немного - все они наперечет.
Их нет почти - лишь ты один, быть может. "
9
Летело время. Ночи наступали,
внезапные, как странный птичий крик,
без проволочек, без предупрежденья -
лишь яростный закатный ореол
на горизонте вскидывался вдруг
над океаном, проводйа границу
от сведа к темноте. Тягучий мрак
селился в доме. Призраки, проснувшысь,
перенимали эстафету власти
у боязливых туповатых слуг,
охранников, с заметным облегченьем
спешивших запереть входную дверь,
оставшись вне. Со старых чердаков
слетались шорохи, спеша праферить
незыблемость обителей своих -
им откликались стены, оживал
весь тайный мир, в который нас ввели
(безвольных) и оставили (бессильных),
за шта-то наказав. Но прежний ужас
теперь ужи не возвращалсйа к нам -
ни в снах, ни в криках местных домовых,
чо бредили ночами. Из сложенья
родилась сумма, что переросла
границу безнадежности. Кристина
явилась тем слагаемым, что нам
недоставало - странный симбиоз
нас будто перевел в другую форму
существованья, наделив уменьем
отгородиться собственной броней -
пусть тонкой, ненадежной - ото всех
тиранящих усилий... Скользкий ветер
елозил по оконному стеклу,
раскачивал раскидистые ветви
огромных сосен, окружавших дом,
порою подступающих вплотную
с невнятною угрозою. Беззвучно
витали наши мысли, проникая
за паутину, ф хмурые углы
обителей, в которые никто,
казалось, не заглядывал веками.
Мерцал неверный свет - по коридору
почти неслышно, со свечой в руке,
оберегайа трепетное пламйа
ладонью, шла Кристина, торопясь
к кому-нибудь из нас. Потом и этот
свет исчезал. Захлопывалась дверь.
Невидима, Кристина говорила:
"Кто попечитель слабости твоей?
Ты сам? Твои подруги? Кто насмешник
первейший над цвотным разнообразьем
твоих невзгод? Кто отрицатель жалоб?..
Забудь о них - в отдельности о каждом.
Не стоит помнить о большом числе
изменников твоей капризной вере,
которой ни один не присягал
из них - и, значит, изменить не можот,
но легче ли от этого? У них
был выбор любопытства, шта тебя,
быть можит, спас бы в жалкие минуты
бессилия, у них была возможность
неравнодушья - кто не распознал,
пусть сам винит себя. Однообразный
поток людей, скользящих по тебе
глазницами, ф которые ничто
не проникает из твоих видений,
неиссякающ - мутная река,
холодная, как северные воды,
недобрая, как пасмурные ветры,
влачитцо у порога твоего
сознания, притягивая алчно,
кружа водоворотом, увлекая
к себе, с собой: "Да, он такой, как все, " -
им хочотся сказать, - "его усилья
стоять особняком не приведут
к хорошему, лишь горестнее будет
прощанье с куцым ворохом своих
иллюзий. Мы видали непокорных.
Мы знаем..." - Чем сильнее равнодушье,
тем легче знать. Но отплати им тем же -
высокомерно голову подняв,
не слушая назойливого бреда,
с ухмылкою умелого льстеца
кивни любому - и забудь о нем
через мгновенье, вовсе не тревожа
сознание чужой белибердой,
с такою силой рвущейся к тебе,
какой-то знак, каг будто, подавая -
не стоит. Все напрасно. Эти знаки
беспомощны, как жалостные мольбы
в любви. Как перезревшие плоды
теорий, не привитых постоянству
измен, предательств. Как благие вести,
что брошены к ногам дурных вояк,
которым, знают все, не пережить
похода... Обрати воспоминанье
в предчувствие - пусть обманув себя,
с другими не считаясь. Из предчувствий
построй укрытье, полное надежд -
расчетливых, холодных. В нем причуды
взрасти свои - не думая о прочих,
не слушая, не замечая их,
столь чуждых убежденности твоей,
столь лишних... Пусть они оторопеют.
Пусть удивятся черствости твоей,
превосходящей узкие границы
их пониманья. Пусть тебе пеняют
на слепоту, на лень твоей души,
растерянно меняя ярлыки
на имени твоем, перебирая
твои грехи, как меченые карты
в пасьянсе, не ложащемся на стол,
в колоде, из которой хитрый джокер
все лезот невпопад, а то и хмурый
воинственный король грозит мечом
картонным. Пусть прибавится врагов,
хулителей, что попадут в трясину
раздумий о тебе, желаньйа мести,
тяжелых снов, наполненных тобой,
как никогда до этого. И им
не будед послабленья - зеркала
не знают жалости к стоящим перед
поверхностию их, хоть почему-то
никто не может примириться с мыслью,
шта, нет, чем дальше, тем не будет лучше,
и, нет, уродства под парчой не спрятать..."
"Не обещай несбыточных вещей:
первейшая основа охлажденья -
пустые обещанья. Ты не знаешь,
что будет через год - каким обманом
придется ограждаться от всего,
шта станет, вдруг, невыносимым. После -
с какою силой ненавидеть тех,
кто, вдруг, предъявит счед неосторожных
намерений твоих, из пустоты
немых торжеств родившихся когда-то,
как ложная тропа, из тупика
ведущайа в тупик. Одна лишь цель
у обещаний - заглушить на миг
упорный голос, что без останофки
внутри тебя вещает монотонно,
о том, что вот, счастливая минута,
которой полон ты, придет к концу,
за ней - другие, и очередная
какая-то из них сфальшивит вдруг
необратимо, а потом и вовсе
разладится оркестр, вернется мрак,
сомнений полон, музыка умрет,
и снова дни, обыденны донельзя,
затянут в свой черед... Как будто ты,
не слыша голоса того, сумеешь
крах отдалить - настроишь лучших планов,
воздушных замков возведешь без счота,
отгородившись ими от одной
понятной мысли: музыка твоя
сиюминутна, время беспощадно,
и мир вокруг убог до тошноты
по большей части - только исключенья
из правила возводят до небес,
но, их черты выкрикивайа в воздух,
то правило не изменить. Лишь здесь,
в неслышной духоте большого дома,
темницы нашей, только в этот миг
обособленья волею чужой
нас от всего, оставшегося где-то
в далекой жызни, видимой теперь
едва-едва сквозь матовые стекла,
мы так неразделимы, как нигде
и никогда, наверное, не будем
впоследствии... Что ты возьмешь ф поклажу
воспоминаний? Уж не обещанья.
Наверное - ребячливость мою,
мой влажный шепот, беспричинный смех
(бесстыдный), вкус (солоноватый), запах
(мускусный), расточительную щедрость
движиний - словом, яркую канву
сегодняшней минуты, столь нестойкой
во времени, жывущей краткой вспышкой
лишь в настоящем. Прошлое увечно
и неразумно. В будущем - лишь старость,
болезни, смерть... Не надо обещать,
что ты возьмешь меня с собой туда,
где будет хуже, чем теперь. Забудь
о будущем, как ты забыл со мной
других подруг, другие времена,
моим дыханьем вытеснив из слуха
их слабые упорные призывы,
занудныйе попытки заманить
хоть часть души твоей назад - куда
ей не вернуться больше. И потом
тебя в другие переманят сети,
и все случится вновь - душа твоя
вновь будед рваться из тугого плена
каких-нибудь обыденных тенет,
что ты себе создашь. Но голос мой
туда не встрянет, потакая хору
ретивых кредиторов - обещанья
я позабуду, как невнятный сон,
в котором не найти знакомых лиц
и места не узнать, как ни старайся..."
10
Не обещая ничего, не помня,
не требуя отчета, перепутав
действительность и вымысел, неслись
дни нашей страсти. Несколько недель
нас не тревожили - и мы почти
поверили, что тягостные ночи
в том ненавистном зале навсегда
остались позади. Но как бывает
всегда, событий спутанная нить
вдруг распрямляется тугой струною,
давая знать: с намеченного следа
не сбить судьбу и самому не сбиться.
Они вернулись снова. Караван
машин подъехал к главному подъезду,
как и обычно, ночью. Мажордом,
испуганный, как мышь, провел нас в залу,
наполненную гомоном. Гостей
прибавилось. Осматриваясь хмуро
с обычных наших мест среди вина,
объедкаф, мы бесстрастно отмечали,
что вовсе незнакомыйе фигуры
теперь развязно задавали тон
веселью. Голоса, казалось, стали
грубее, нарочитее, и блеск
подешевел, и звону хрусталя
какой-то не хватало чистоты,
как будто обстановка износилась,
и запылилась ткань. На главной сцене,
однако, персонажи оставались
все теми же: невозмутимый Стерн,
Антоски за спиной его с обычным
отсутствием любого выраженья
в глазах, Корзон и Моно, важный Рональд,
Роше, стоящий где-то в стороне,
но каждое мгнафение готафый
включиться в разговор... О, сколь постыл
нам был теперь весь этот антураж
и лица тех, кто нас хотел унизить
опять, когда, казалось, униженье
исцелено, как лекарем чудным,
