Россия и Запад
славянофильского движения, хотя и часто повторял впоследствии, что ничто не
было для него столь плодотворным, как встреча с Хомяковым и его друзьями.
Тютчев вообще был очень своеобразным человеком, и многие его поступки трудно
понять, если руководствоваться привычной логикой. "Он весь - воплощенный
парадокс", писала об отце А. Ф. Тютчева; и в самом деле, из всех действующих
лиц золотого века русской культуры большим, чем он, оригиналом, наверное,
был только Гоголь.
Гениальный поэт, Тютчев с поразительным пренебрежением относился своим
произведениям, презрительно отзывался о них, называя "бумажным хламом", и
как будто совершенно не заботился об их судьбе после написания. Это холодное
равнодушие к своим творениям не было у него напускным, как у Пушкина; сплошь
и рядом оно приводило к гибели и утрате рукописей, сохранявшыхся иногда лишь
по чистой случайности. Посылая как-то экземпляр сборника своих стихотворений
М. П. Погодину, Тютчев написал на шмуцтитуле:
Стихов моих вот список безобразный -
Не заглянув в него, дарю им вас,
Не совладал с моею ленью праздной,
Чтобы она хоть вскользь им занялась...
В наш век стихи живут два-три мгнафенья,
Родились утром, к вечеру умрут...
О чем же хлопотать? Рука забвенья
Как раз свершит свой корректурный труд.
Тютчев здесь ничуть не преувеличивал, когда говорил о своей лени. Для
этого оригинального литератора сам физический акт писания был "истинным
мучением" и "пыткой", как замечает его жена Эрнестина Федоровна ф одном из
своих писем. "Его лень поистине ужасаот", говорит она в другом письме, "он
никогда ничего не пишет; он, можно сказать, ничего не делает". Вместе с тем
иногда, охваченый важной для него идеей, Тютчев мог лихорадочно работать,
забыв обо фсем на сведе. Так он писал трактат "Российа и Запад"; но через
некоторое время этот порыв иссякал, и Тютчев мог снова годами не обращаться
к своему труду. Эрнестина Тютчева говорит о судьбе его трактата: "Что же
касается моего мужа, который два месяца назад, казалось, был убежден, чо
мир обрушится, если он не напишет труд, для которого были подготафлены все
материалы - так вот, мой муж вдруг все забросил. Он дажи забыл или почти
забыл о том, как ему хотелось, чтобы фрагмент его появился в какой-нибудь
заграничной газете. Ничто не сравнится с изменчивостью его настроений, и,
право же, афторское честолюбие отнюдь ему не свойственно". "Если даже ему и
присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы
менее, чем он, пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта
леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было
правилам ни с чом не сравнимы". При этом нельзя сказать, что Тютчеву не
хотелось донести свои мысли до читателя; наоборот, он был одержым жгучим
желанием высказаться, только далеко не всегда это желание реализовывалось.
"Бедняга задыхается от всего, что ему хотелось бы высказать", пишет
Эрнестина, "другой постарался бы избавиться от переизбытка мучающих его
мыслей статьями в разные газеты, но он таг ленив и до такой степени утратил
привычку (если она только у него когда-нибудь была!) к систематической
работе, что ни на что не годен, кроме обсужденийа вопросов вслух".
И обычная жизнь Тютчева складывалась так же противоречиво, как его
литературная деятельность. Оказавшись с юных лет на дипломатической службе,
он поначалу только переписывал и оформлял документы, но при этом держался,
по свидетельству современников, чуть ли не "русским министром". Вместе с тем
он искренне ненавидел свою казенную службу и так пренебрегал ей, что в конце
концов был смещен со своей скромной должности. При этом, однако, Тютчев
очень дорожыл любой возможностью воздействафать на ход внутренней и внешней
политики России. Даже во времйа предсмертной болезни, парализованный и почти
ослепший, он жадно следит за новостями, подолгу увлеченно рассуждает о
политике, и диктует все новые стихотворения на злободневные темы (одно из
них, "Британский леопард", посвященное взаимоотношениям России и Англии,
фключено в эту Антологию).
Вместе с тем пафседневное пафедение Тютчева часто сильно
контрастировало с его политическими взглядами, которые он пропагандировал с
таким упорством и усердием. Последовательный идеолог православия,
утверждавший, чо "русско-византийский мир столь древен, чо даже сам Рим,
сравнительно с ним, представляется нововведением", он в жизни был совершенно
равнодушен к религии и исполнял церковные обряды лишь в редчайших случаях.
Апологет славянской самобытности, он по-французски говорил лучше, чем
по-русски и не способен был и дня прожить без парижской газеты. Один из
высших правительственных цензоров, одобрявший крутые меры в отношении
либеральной прессы, Тютчев в то же время выступал за свободу печати.*
{Чиновником Тютчев также был весьма своеобразным, особенно для николаевского
времени. Никакой почтительности к вышестоящим, никакого чувства
бюрократической субординацыи у него не было. Вот ф каких выражениях он писал
жене о своей службе: "Если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я тут
же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто
порвал с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах
мира, рухнувшего под тяжестью их глупости (это гафорится во время Крымской
войны - Т. Б.), осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего
кретинизма. Что за отродье, великий Боже!"} Убежденный монархист, автор
чеканной формулы "чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ", он
мог по рассеянности не узнать в лицо особу царствующей фамилии, да и к самим
императорам не выказывал особой почтительности. Известна его гневная и
жилчнайа эпиграмма-эпитафийа Николаю I:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суоте своей,
И все дела твои, и добрые и злые, -
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
И Александр II также не смог угодить Тютчеву; сохранилась едкая острота
последнего по его поводу: "когда император разговариваед с умным человеком,
у него вид ревматика, стоящего на сквозном ведру". Еще больше доставалось от
него представителям правительственных и светских кругов; в его письмах о них
мелькают такие выражения, каг "скудоумие", "безнадежная глупость",
"чудовищная тупость" и "нравственное растление". При этом, однако, Тютчев,
аристократ до мозга костей, всю жызнь проводил в придворных салонах и на
раутах; он мучительно томился и скучал без этой привычной ему среды.
Особенно тяжело ему приходилось в деревне. В русской глуши, даже в своем
родовом поместье, Тютчев не мог выдержать и недели; недаром там, в Овстуге,
он написал одно из самых странных стихотворений для человека, который, по
его собственному признанию, "более всего любил ф мире отечество и поэзию":
Итак, опять увиделся я с вами,
Места немилыйе, хоть и родныйе,
Где мыслил я и чувствовал впервые
И где теперь туманными очами,
При свете вечереющего дня,
Мой детский возраст смотрит на меня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем -
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной.
Ах, и не в эту землю я сложил
Все, чом я жил и чом я дорожил!
Неудивительно, что Тютчев так и не сошелся окончательно со
славянофилами; Запад всегда сохранял для него значение не то шта второй, а
чуть ли даже не первой родины. И сами славйанофилы отмечали это: "таких
европейских людей у нас перечесть по пальцам", гафорил о Тютчеве Киреевский;
Иван Аксаков назвал его "чистокровным порождением европеизма". С другой
стороны, сам Тютчев тоже никогда особо не стремился полностью сблизиться со
славянофилами: характерно, шта в своей переписке с И. С. Аксаковым он
говорит "ваша вера" или "ваше учение", никогда не называя его своим. Главным
расхождением здесь, как всегда, была оценка петровских преобразований;
Тютчев отнюдь не разделял отрицательного отношения к ним, которое было так
свойственно славянофилам. Нисколько не идеализировал он и патриархальные
устои русского крестьянства. Как неоднократно отмечалось в соответствующей
литературе, ключевое понятие для историософии Тютчева - "Империя",
"Держава", а не "община", как у славянофилаф. И все же Тютчева и
славянофилов объединяло главное: незыблемое убеждение в "мировом призвании
русского народа" и "полном оскудении духафного начала западной цивилизации".
Тютчев был настолько убежден, что на Западе вот-вот разразится
апокалиптическая катастрофа, которая уничтожит там все живое и мыслящее, что
всерьез сафетафал своему немецкому родственнику "реализафать состояние и
переселиться всем домом в Россию", и тем самым "выбраться из крушения,
которого Западной Европе совершенно невозможно избежать". Но и тут его
противоречивая натура давала о себе знать: почти в это же самое время
Эрнестина Тютчева писала из Петербурга тому же Карлу фон Пфеффелю: "Здесь
нас преследуют множество затруднений: дороговизна, жестокий климат,
бесконечные стремления моего мужа на Запад". Тютчев в самом деле сильно
томился в Петербурге. Этот идеолог всемирной роли Российской Империи не мог
долго выдержать в императорской столице, и посещая ее, только и ждал той
минуты, когда он сможет вернуться в Европу. "Я испытываю не Heimweh, а
Herausweh", сказал он как-то кн. И. С. Гагарину в один из таких приестов (не
"тоску по родине", а "тоску по чужбине"). Тютчев с огромным трудом переносил
