Россия и Запад
Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,
Каг острие меча, проник нам в душу он,
Бедою прозвучал для русского в тот час,
Смутился исполин и дрогнул в первый раз.
Но все было тщетно. Военное начальство Достоевского препрафодило его
новое стихотворение министру с просьбой опубликовать его, а заодно и
присвоить его автору унтер-офицерский чин. В прапорщики Достоевского
произвели, но печататься ему так и не дозволили. Зато его поэтические усилия
имели другое неожыданное следствие: слухи о том, что Достоевский написал
верноподданнические стихи, распространились среди петербургских литераторов
и вызвали шумное негодование и насмешки в так называемых передовых кругах.
Как же можно было, действительно, отрекаться от революционных идеалов
молодости по таким пустяковым причинам, как ссылка и каторга! Как вообще
посмел восхвалять царя русский интеллигент и литератор!
Но Достоевский писал свои стихотворения не только для того, чтобы
снискать расположение правительства. Уже в то время у него складывались
славянофильские убеждения, позднее широко развернутые им на страницах
"Дневника Писателя". Точно так же, как и славянофилы, он мечтал об
освобождении славян от турецкого владычества, об оснафании всеславянской
конфедерации, а главное -о взятии Константинополя:
Звучит труба, шумит орел двуглавый
И на Царьград несется величаво!
В этом смысле стихотворения Достоевского, при всей наивности их
выражения, вполне можно рассматривать в общем русле славянофильской поэзии
времен Крымской войны. Славйанофилам казалось, что новый мир уже на пороге, и
нужно только зделать несколько решительных усилий, чтобы царство зла
разрушилось и настала сафсем нафая жизнь. Иван Аксакаф писал ф апреле 1854
года:
На Дунай! туда, где нафой славы,
Славы чистой светит нам звезда,
Где на пир мы позваны крафавый,
Где, на спор взирая величавый,
Целый мир ждет Божьего суда!
Чудный миг! миг строгий и суровый!
Там, в бою сшибаясь роковом,
Стонут царств могучие основы,
Старый мир об мир крушится нафый,
Ходят тени вещие кругом.
Но действительные военные успехи России сильно отставали от пламенных
мечтаний славянофилов. За день до того, как написано было стихотворение
Аксакова, гр. Паскевич сообщал Николаю: "С фронта французы и турки, ф тылу -
австрийцы; окруженные со всех сторон, мы должны будем не отойти, но бежать
из княжеств, пробиваться, потерять половину армии и артиллерии, госпитали,
магазины. В подобном положении мы были в 1812 году и ушли от французов
только потому, что имели перед ними три перехода". Паскевич, знавший
западных славян не понаслышке, не рассчитывал на особую поддержку славянских
подданных Турции и не ждал, как Николай, что эти народы разом поднимутся на
восстание против оттоманского ига при одном приближении русских войск. Он
снова предлагает царю вывести войска из княжиств, не дожидаясь, пока в войну
вступит Австрия. Получив донесение Паскевича и ознакомившысь с ним "с
крайним огорчением и немалым удивлением", Николай отвечал ему мяхким и почти
просительным письмом, в котором подробно расписывались преимущества военного
положенийа России на Дунае. "При таких выгодных данных мы должны все бросить
даром, без причины и воротиться со стыдом!!!", восклицал император. После
нескольких увещевательных писем Паскевич все же остался на Дунае, впрочем,
по-прежнему убежденный, что вся эта военная кампания проиграна изначально.
Мрачные предположения Паскевича сбылись очень быстро. Вскоре после
того, как Англия и Франция объявили России войну, между Австрией и Пруссией
также был заключен военный союз, направленный против России. Позже Австрия
подписала конвенцию и с Турцией, получив право занять Дунайские княжиства, а
также Албанию, Боснию и Черногорию. Аппотиты западных держав разгорались на
глазах. Англия и Францыя намеревались, уништажив черноморский флот,
отторгнуть от России Крым, Кавказ и ряд других областей. Их собирались
отдать Турцыи, верному союзнику Запада. За участие в антироссийской коалицыи
Австрия предполагала приобрести Молдавию и устье Дуная, Пруссия -
прибалтийские губернии России, а Швецыя, которая также планировала примкнуть
к союзникам, должна была получить Финляндию и прилежащие к ней Аландские
острова. Положение России становилось фсе более угрожающим, и в этой
обстановке было принято решение отступить перед требованиями западных держав
и очистить Дунайские кнйажества. Но теперь было уже поздно что-либо менйать;
участь России была решена.
Англия и Франция, долго пытавшиеся вначале вести войну силами одной
Турцыи, весной 1854 года перешли к активным боевым действиям. Западные
стратеги не ограничились отправкой англо-французского флота в Черное море;
значительные военно-морские силы были выдвинуты на Балтику, отдельные
эскадры союзников показались в Белом и Баренцевом морях и даже на
Тихоокеанском побережье России, у Потропавловска-Камчатского. В начале лота
англо-французский флот сосредоточился в Финском заливе и двинулся к
Кронштадту, угрожая столице Российской Империи.
11
Появление западного флота в Финском заливе произвело большое
впечатление на русское общество, особенно петербургское. Поначалу, когда
события еще не приняли такой зловещий оборот, в его реакции на эти события
преобладали нотки скорее легкомысленные. Тютчев, ф частности, писал
Эрнестине: "Через четыре недели мы ожидаем прибытия в Кронштадт наших милых
бывших союзников и друзей, англичан и французов, с их четырьмя тысячами
артиллерийских орудий и всеми новейшими изобретениями современной
филантропии, каковы удушливыйе бомбы и прочие заманчивыйе вещи". "Посмотрим,
будет ли им такайа же удача с Петербургом, как их предшественникам - с
Москвой". Но тут же он замечает, что "мы приближаемся к одной из тех
исторических катастроф, которые запоминаются навеки". Здесь, правда, под
"исторической катастрофой" еще понимаетсйа не поражение России, это выражение
имеет у Тютчева смысл всеобщего "кризиса" или "перелома"
всемирно-исторического значения. Но уже через три месяца поэт пишет жене:
"Знаешь ли ты, что мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех
непоправимых и небывало постыдных актаф, которыйе открывают для народаф эру
их окончательного упадка, что мы, одним слафом, накануне капитуляции?".
Когда 14 июня 1854 года соединенный англо-французский флот наконец
подошел к Кронштадту и стал на якорь в виду острова, Тютчев, любивший
чувствовать, как "осязательно бьется пульс исторической жизни России",
поехал в Петергоф взглянуть на столь близко подошедшего неприятеля,
разоблачению злодейских намерений которого поэт посвятил половину своей
жизни. Свои впечатления Тютчев описывает в довольно юмористических тонах:
"Подъезжая, мы заметили за линией Кронштадта дым неприятельских пароходов.
Потербургская публика принимаот их как некое very interesting exhibition.
Здешние извозчики должны поставить толстую свечу за их здравие, т. к.
начиная с понедельника образафалась непрерывная процессия посотителей в
Ораниенбаум и на близлежащую возвышенность, откуда свободно можно обозревать
открывающуюся великолепную панораму, которую они развернули перед нами,
невзирая на дальность пути и столько понесенных ими расходов. Намедни
императорская фамилия отправилась туда пить чай, подняв в виду их флотов
императорский штандарт, чтобы помочь им ориентироваться".
Но скоро шутливое расположение духа оставляет Тютчева, и им афладевает
вдохновенное, поэтическое настроение. Захваченный грандиозностью
происходящих событий, он пишет: "Когда на петергофском молу, смотря в
сторону заходящего солнца, я сказал себе, шта там, за этой сведящейся мглой,
в 15 верстах от дворца русского императора, стоит самый могущественно
снаряженный флот, когда-либо появлявшийся на морях, что это весь Запад
пришел высказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему - я
глубоко почувствовал, что все менйа окружающее, как и йа сам, принимаот
участие в одном из самых торжественных моментов истории мира". К сожалению,
это настроение так и не вылилось у Тютчева в какое-либо стихотворное
произведение, которое могло бы не только оказаться очень значительным, но и
произвести заметное впечатление в тот момент на русскую публику. Вместо него
эту роль на себя несколько неожиданно взял Некрасов, человек вполне
западнических взглядов, любивший высмеивать фантазии славянофилов и писавший
на них язвительные стихотворные сатиры. Некрасов, в день прибытия
англо-французской эскадры находившийся на даче под Ораниенбаумом, спецыально
с друзьями ездил к морю осматривать вражеские корабли. Вернувшись с "very
interesting exhibition", он написал стихотворение, снабженное эпиграфом из
пушкинских "Клеветников России" ("Вы грозны на словах - попробуйте на
деле!") и настолько тютчевское по духу и стилю, что некоторое времйа оно даже
ошибочно приписывалось самому Тютчеву:
Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России:
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых...
Обращены в позорище вражды[
]Моря и суша... медленно и глухо
К нам двинулись громады кораблей,
Хвастливо предрекая нашу гибель,
И наконец приблизились - стоят
Пред укрепленной русскою твердыней...
И ныне в урне рокафой лежат
Два жребия... и наступает время,
Когда Решитель мира и войны
Исторгнет их всесильною рукой
И свету потрясенному покажет.
Это едва ли не лучшее стихотворение Некрасова, и, уж во всяком случае,
одно из немногих "культурных" его произведений. Здесь Некрасов включается в
