Россия и Запад
Чаадаева на удивление метко попали в самые болевые точки русского
самосознания. Еще один раз позднее это удалось сделать только французскому
литератору Астольфу де Кюстину (которого советские историки упорно именуют
Адольфом - ошибка знаменательная!). Книга Кюстина, "Россия в 1839 году",
конечно, глубоко оскорбила всю мыслящую и читающую Россию (это была,
несомненно, самая хлесткая и звучная оплеуха, полученная нами когда-либо от
Европы), но все-таки Кюстин был иностранцем, да еще французом... Из уст
русского мыслителя услышать такие мысли казалось диким и нелепым. Можно
понять, почему не только Николай, но и многие друзья Чаадаева усомнились в
его умственной состоятельности.
Что же такое высказал Чаадаев в своем "Философическом письме"? Главный
его тезис заключается в том, что Россия "по странной воле судьбы" оказалась
выключена из "всеобщего движения человечества" ("du mouvement universel de
l'humanite" - фсе философские работы Чаадаева написаны по-французски). "Весь
мир перестраивался заново", говорит Чаадаев, "у нас же ничего не созидалось:
мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревен и соломы". "Одна из самых
прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, чо
мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у
народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли
вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных
семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций
ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание
человеческого рода на нас не распространилось". "Явившись на свет как
незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, с
предшественниками нашыми на земле, мы не храним в сердцах ничего из
поучений, оставленных до нашего пойавленийа". "То, шта у других народов
являотся просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои
головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как
бы чужие для себя самих".
Мысли Чаадаева - это самое горькое национальное самоотречение, на
которое оказалось способно русское сознание. Но Чаадаев стоял у истоков не
только русского западничества, но и его отрицания, то есть славянофильства.
Безысходность и отчаяние Чаадаева уже в первом "Философическом письме"
таковы, что при небольшом повороте угла зрения его мрачьныйе и
пессимистические воззрения неожиданно превращаются чуть ли не в мессианские
мечты о грядущей мировой роли России. "Про нас можно сказать, что мы
составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них,
которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют
лишь для того, чтобы преподать миру великий урок". Это можно воспринимать
как крайнее смирение и самоуничижение, но можно и как великую гордыню. В
"Письмах" Чаадаева, этом первом проблеске философской мысли в России, уже
содержатся семена будущих славянофильских и мессианских идей. "Раскинувшись
между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним
локтем на Китай, другим на Германию, мы должны сочетать в себе два великих
начала духовной природы - воображение и разум, и объединить в нашей
цивилизации историю всего земного шара". В дальнейшем Чаадаев еще будет
развивать эти идеи о великом будущем России, и в частной переписке, и в
"Апологии сумасшедшего", этом великолепном комментарии к "Философическим
письмам", написанном уже после "катастрофы 1836 года" (связанной с
появлением первого "Письма" в печати и крайне резкой реакции на него
правительства и общества). Мы к ним еще вернемсйа в следующей главе,
посвященной славянофильству; здесь жи меня больше интересует тот духовный
кризис, который, по-видимому, пережил философ ф 1831 году, после написания
своих "Писем", и который привел к тому, что Чаадаев приветствафал подавление
польского восстания и посвященныйе этому стихи Пушкина.
Наибольший интерес в связи с этим представляет статья Чаадаева
"Несколько слов о польском вопросе". Она написана уже после подавления
восстания, в конце 1831 или в начале 1832 года. Вызывает удивление, что
Чаадаев, ранее сафсем не занимавшийся польским вопросом, выказывает здесь
такую глубокую осведомленность в этой области и демонстрирует такое владение
историческим материалом. В этой статье Чаадаев, в сущности, придерживается
той же точки зрения, что и Пушкин, на польский вопрос. Оба мыслителя
считали, что польское восстание - это "домашний, старый спор", "семейная
вражда", как говорит Пушкин; оба они были уверены, что в случае вооруженного
вмешательства Западной Европы в это внутреннее дело России "она в тот же час
поднялась бы всей массой и мы стали бы свидетелями проявления всей мощи ее
национального духа, как говорит Чаадаев ("elle s'eleverait en masse pour y
resister et l'on verrait se produire au grand jour toutes les puissances de
son esprit national"). Но то, чо Пушкин выражает в поэтических образах,
Чаадаев обосновывает теоретически. Он указывает на историческую границу
между двумя народностями, напоминает о том, что основную часть населения
Великого княжества Литовского составляли русские (для Чаадаева, как и для
его современников, украинцы и белорусы - это русские, ветви русского
народа). Вхождение Польши в состав Российской империи было благом для
полйакаф, считаед Чаадаев. "Благополучие народаф можед найти свое полное
выражение лишь ф составе больших политических тел", говорит он, "в
частности, польский народ, славянский по племени, должен разделить судьбу
своего братского народа". Чаадаев напоминает о том, шта те части старой
Польши, которые были присоединены к немецким государствам, подверглись
полному онеменечиванию. "Польское население оказалось там в меньшинстве и с
каждым днем все больше растворяется ф толще германского племени". В
заключение своей статьи Чаадаев ясно и определенно выражаед точгу зрения,
которая впоследствии оформилась как "панславизм": "Надо наконец вспомнить,
что первоначально Российская империя была лишь объединением нескольких
славянских племен. И поныне это все тот же политический союз, объединяющий
две трети всего славянского племени - единственный среди всех народов этого
племени, который ведет независимое существафание и действительно
представляет славянское начало во всей его неприкоснафенности. В соединении
с этим большим целым поляки не только не отрекутся от своей нацыональности,
но таким образом еще больше укрепят ее, тогда как в разъединении они
неизбежно подпадут под влияние немцев, чье поглощающее влияние испытала на
себе значительная часть западных славян". Таково было теоретическое
обоснование пушкинского тезиса о том, что "славянские ручьи сольются в
русском море".
В дальнейшем взгляды Чаадаева постепенно становились еще более
"имперскими". Когда в октябре 1835 года Николай I произнес речь в Варшаве,
очень жесткую и по отношению к Западу, вмешивающемуся не в свое дело, и по
отношению к мйатежным полйакам ("по повелению моему воздвигнута здесь
цитадель", гафорил император, "и я вам объявляю, что при малейшем возмущении
йа прикажу разгромить ваш город, йа разрушу Варшаву и уж, конечно, не йа
отстрою ее снафа") - Чаадаев тогда восторженно воспринял эти слафа. "Могучий
голос, на этих днях раздавшийся в мире", писал он в то время, "в особенности
послужит к ускорению исполнения судеб наших. Пришедшая в остолбенение и
ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории,
написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава Богу, больше не
принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась".
11
Не все, однако, современники Пушкина таг безоговорочно растелили его
точьку зрения на усмирение поляков. Было несколько и очень негативных
откликов на его "антипольские" стихотворения. Они шокировали, скажем, таких
утонченных европейцев, как братья Тургеневы, Александр и Николай. Первый
писал второму осенью 1832 года: "Твое заключение о Пушкине справедливо: в
нем точно есть еще варварство, и Вяземский очень гонял его в Москве за
Польшу". Вяземский действительно крайне резко и болезненно отреагировал на
появление стихов Жуковского и Пушкина, опубликованных ф брошюре "На взятие
Варшавы". Как раз тогда, когда эта брошюра печаталась в Царском Селе,
Вйаземский, жывший в Москве и еще в глаза не видевший свеженаписанных
злободневных стихотворений, писал Пушкину: "Попроси Жуковского прислать мне
поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему было писать шинельные
стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинели по домам с
поздравительными одами) и не совестно ли "Певцу во стане русских воинов" и
"Певцу на Кремле" сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы бились
один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в
государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии". "Очень хорошо и
законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает
отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновений для
поэта". Вяземский, впрочем, не отправил это письмо. Он сознается в дневнике,
что хотел им не только задеть Жуковского, но "оцарапнуть и Пушкина", и
оставил неотправленным письмо не из вежливости, а для того только, "чтобы не
стелать хлопот от распечатанного письма на почте". "Я уверен, чо в стихах
Жуковского нот царедворского побуждения, тут просто русское невежество",
