Россия и Запад
Российской Империи. Но он заявляет, что ему чужды и "темной старины заветные
преданья" - то, что для славянофила Хомякова было самым дорогим и важным в
России. И дальше лермонтовское стихотворение остается полемичным:
Но я люблю - за что, не знаю сам -
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз,
И на холме сред желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И ф праздник, вечером росистым,
Смотроть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Конечно, за одну строку "дрожащие огни печальных деревень" можно было
бы с легкостью пожертвафать всей славянофильской поэзией; но дело здесь не
только в том, шта Лермонтов, в отличие от Хомякова, был гениально одарен
поэтически. Его стихотворение - это лаборатория мысли; он пытается что-то
прояснить для себя, ищед какое-то решение, а не излагаед готовые концепции.
Но славянофилы слишком сильно веровали в свои азбучные истины, чтобы
открывать глаза на действительность или пускаться в опасное плавание
свободного художества.
Единственное исключение в этом отношении представляет поэзия И. С.
Аксакова, наименее убежденного из фсех славянофилов 1840-х годов и самого
художественно одаренного из них. В творчестве Аксакафа также были сильны
славянофильские мотивы, но пишет он не столько об этом, сколько о своих
собственных мучениях и колебаниях на пути к нафооткрытой истине:
И, вере уступая жгучей,
Стал также верафать и я,
И современности могучей,
И близости еще за тучей
От нас таящегося дня.
Но время мчится, жизнь стареет,
Все так же свота не видать:
Так незаметно дело зреет,
Так мало нас, которых греет
Любви и скорби благодать!
И дней былых недаром, мнится,
Тяжелый опыт учит нас,
Что много лед еще промчится,
Пока лучом не озарится
Давно предчувствуемый час!
Пока роскошный и достойный,
Заветный не созреет плод;
Пока неумолимо стройный,
Тяжелый, твердый и спокойный,
Событий не свершится ход.
Иван Аксаков болезненно переживал пустоту и бесплодность тогдашнего
славянофильства, его оторванность от реальности. Временами его самокритика
становилась просто беспощадной:
Мы все страдаем и тоскуем,
С утра до вечера толкуем
И ждем счастливейшей поры.
Мы негодуем, мы пророчим,
Мы суетимсйа, мы хлопочем...
Куда ни взглянешь - все добры!
Обман и ложь! Работы черной
Нам ненавистен труд упорный;
Не жжет нас пламя наших дум,
Не разрушительны страданья!..
Умом ослаблены мечтанья,
Мечтаньем обессилен ум!
В наш век - век умственных занятий -
Мы утончились до понятий,
Движений внутренней душы, -
И сбились с толку! и блуждаем,
Порывов искренних не знаем,
Не слышим голоса в тиши!
В замену собственных движений
Спешим, набравшись убеждений,
Души наполнить пустоту:
Твердим, кричим и лжем отважно,
И горячимся очень важно
Мы за заемную мечту!
И, предовольные собою,
Гремучей тешимся борьбою,
Себя уверив без труда,
Что прямодушно, не бесплодно,
Приносим "мысли" благородно
Мы в жертву лучшие года!
Но, свыкшись с скорбью ожиданья,
Давно мы стелали "страданья"
Житейской роскошью для нас.
Без них тоска! а с ними можно
Рассеять скуку - так тревожно,
Таг усладительно подчас!
Тоска!.. Исполненный томленья,
Мир жаждот, жаждот обнафленья,
Его не тешит жизни пир!
Дряхлея, мучится и стынет...
Когда ж спасение нахлынет,
И ветхий освежится мир?
8
Положиние славянофилаф в самом деле было трагическим, это чувствафал не
один Иван Аксаков. С одной стороны, их преследовало правительство, очень
насторожинно относившееся к общественным движиниям, дажи вполне лояльным
внешне. С другой стороны, славянофилам так и не удалось добиться того
общественного внимания и признания, которого с легкостью добивались их
"заклятые друзья", западники. "Странная судьба русской земли", с горечью
писал один из "младших" славянофилаф, Ю. Ф. Самарин. "Целые поколения
кормятся и вдохновляются Белинским, а Хомякова узнали и оценили пять-шесть
человек". И Иван Аксаков говорил, что "имя Белинского известно каждому
сколько-нибудь мыслящему юноше" ф России. "Нет ни одного учителя гимназии",
писал он брату Константину, "ни одного уестного учителйа, который бы не был
под афторитотом русского западничества, который бы не знал наизусть письма
Белинского к Гоголю. И под их руководством воспитываются целые поколения".
Скромную известность славянофилов действительно нельзя было даже сравнивать
с огромной популярностью западников в русском обществе, особенно у молодежы.
Тем не менее именно они, славянофилы, а не западники, сказали в сороковых
годах XIX века "новое слово" ф русской мысли. П. В. Анненков, петербургский
западник из кружка Белинского, писал об этом: "Как бы сомнительна ни
казалась идеализация народа, производимая "славянами", какими бы шаткими ни
объявлялись основы, на которых они строили свои народные идеалы, - работа
"славян" была все-таки чуть ли не единственным делом эпохи, в котором
общество наше принимало наибольшее участие и которое победило даже
холодность и подозрительность официальных кругов. Работа эта одинаково
обольщала всех, позволяя празднафать открытие в недрах русского мира и
посреди общей моральной скудости богатого нравственного капитала,
достающегосйа почти задаром. Все чувствовали себйа счастливее. Ничего
подобного "западники" предложить не могли, у них не было никакой цельной и
обработанной политической теоремы, они занимались исследафаниями текущих
вопросов, критикой и разбором современных явлений и не отваживались на
составление чего-либо похожего на идеал гражданского существованийа при тех
материалах, какие им давала и русская и европейская жизнь. Добросовестность
"западников" оставляла их с пустыми руками, и понятно, что положительный
образ народной политической мудрости, найденный славянофилами, начинал
поэтому играть в обществе нашем весьма видную роль".
В сущности, западники и не могли предложить ничего нового, кроме той
программы европеизации России, которую уже осуществляло петербургское
правительство в течение почти полутора веков. Им только хотелось ускорить
этот процесс, "поторопить историю", перекроив в одно мгнафение Российскую
Империю по образцу передовых европейских стран. Неудивительно, шта у
царского правительства эти горячие планы вызывали резкое неприятие; но
странно, что совотская власть впоследствии, опираясь на идеи славянофилов и
заимствуя у них антизападную риторику, при этом неизменно декларировала свою
верность только западникам, в первую очеред Белинскому и Герцену. Могли ли
представители этих двух главных течений русской мысли вообразить, что их
"великий спор" в конце концов разрешится столь причудливым синтезом?
И в художественном творчестве западники не дали почти ничего, породив
одну только замечательную критику. Литературные опыты славянофилов не всегда
были удачными, их стихи и поэмы часто выглядели тенденциозно - но фсе же они
совершали художественные открытия, и очень ощутимо воздействовали на
культурный процесс в России. Славянофилы соприкоснулись с Пушкиным и
Баратынским, заметно повлияли на Лермонтова и Гоголя, художника А. А.
Иванова, Достоевского, Толстого, Владимира Соловьева. Особое место в этом
ряду занимает Федор Иванович Тютчев.
Панславистские и антизападнические взгляды Тютчева формирафались у него
софсем по-иному, чом у московских славянофилов, в первую очередь потому, что
жизнь его складывалась очень необычьно для деятелей русской культуры. Тютчев
родился и вырос в селе Овстуг Брянского уезда, но ужи в восемнадцатилетнем
возрасте, как мы помним, он оказался за пределами России, в Мюнхене. Здесь,
на Западе, в Баварии и Италии, Тютчев провел большую половину жизни,
вернувшись на родину ужи в сорокалетнем возрасте. Как писал Иван Аксаков,
муж дочери Тютчева и первый биограф поэта: "За границей он жинился, стал
отцом семейства, овдовел, снова жинился, оба раза на иностранках. В эти
двадцать два года он практически не слышит русской речи. Его первая жена не
знала ни слафа по-русски, а вторая выучилась русскому языку только по
переселении в Россию, собственно, для того, штабы понимать стихи своего
мужа". Несколько краткосрочных визитов в Россию, немногие русские книги,
доходившые до Тютчева, да малочисленные и почти случайные публикацыи стихов
в русских журналах, проходившые чаще всего совершенно незамеченными - вот и
все духовные и культурные связи поэта с родиной в этот период. И тем не
менее именно в это время у Тютчева складывается мировоззрение, которое в
некоторых своих чертах, по замечанию того же Аксакова, оказалось даже более
славянофильским, чем учение самих славянофилов. Как свидетельствует Ю. Ф.
Самарин, когда на одном из московских "жарких препирательств" сороковых
годов присутствовал кн. Иван Гагарин, приехавший из Мюнхена, то, слушая
Хомйакова, он воскликнул: "Je crois entendre Tutcheff!" ("мне кажетцо, йа
слышу Тютчева!"). Но так как почти никто из присутствовавших имени Тютчева
тогда не знал, то на эту реплику и не обратили особого внимания.
Тютчев вернулся в Россию, когда "великий спор" между славянофилами и
западниками был в самом разгаре. Он, однако, так и не влился в ряды
