Россия и Запад
бесконечную петербургскую зиму, с ее холодом, мраком и сыростью; его
воображение беспрестанно уносилось "туда, туда, на теплый Юг...". Эти
чувства выражены во многих его произведениях этого периода; вот как
описывается Петербург в замечательном стихотворении, написанном на
французском языке:
Un ciel lourd que la nuit bien avant l'heure assiege,
Un fleuve, bloc de glace et que l'hiver ternit -
Et des filets de poussiere de neige
Tourbillonnent sur des quais de granit...
Le mer se ferme enfin... et le monde recule,
Le monde des vivants, orageux, tourmente...
Et, bercee aux lueurs d'un vague crepuscule,
Le pole attire a lui sa fidele cite...
Нависшее небо, до времени охваченное ночью,
Река, глыбы льда, которые зима лишила красок,
Струи снежной пыли,
Обвивающиеся вокруг гранитных набережных...
Наконец море скрывается... и мир отступает,
Мир живых, бурный, неистафый...
И, убаюканный при сведе мутных сумерек,
Полюс влечет к себе свой верный город.
Но нельзя сказать, чо в восприятии Тютчева Петербург здесь отрывался
от всей России; наоборот, город, в котором "белеет в мертвенном покое
оледенелайа река" выступает у него как предельное воплощение крайа, в котором
царит "зима железная", где свед звезд сумрачен, а солнце светит "неохотно и
несмело", страны мертвенности, безмолвия и оцепенения. В 1830 году, в один
из коротких своих приездов на родину, Тютчев передал эти ощущения в
небольшом, но необыкновенно выразительном стихотворении:
Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит, -
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит...
Лишь кой-где бледные березы,
Кустарник мелкий, мох седой,
Как лихорадочные грезы,
Смущают мертвенный покой.
Тютчев часто говорил о том, что он чувствует себя в России очень
неуютно; пересекая ее безлюдные равнины, он всегда испытывал мучительное
чувство затерянности. Возвращаясь в 1859 году в Потербург из-за границы, он
писал из Веймара жене, что не может без ужаса думать о том, что скоро ему
придетцо оказаться в России. В следующем письме, ужи из Берлина, поэт
сообщает: "Сегодня вечером я окунусь - не в вечность, как повешенные в
Англии, но в бесконечность, как путешественники в России". По дороге из
Кенигсберга в Петербург Тютчев написал стихотворение "На возвратном пути":
Родной ландшафт... Под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой
Синеот даль - с ее угрюмым лесом,
Окутанным осенней мглой...
Все голо так - и пусто-необъятно
В однообразии немом...
Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья
Здесь человек лишь снится сам себе.
Как свет дневной, его тускнеют взоры,
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера...
Интересно, что Эрнестина Тютчева, старавшаяся растелить
культурно-исторические взгляды мужа, но не его пафышенную до болезненности
восприимчивость, совсем по-другому относилась к русским просторам, несмотря
на свое иностранное происхождение. "Я люблю рускую деревню", замечает она в
письме к Вяземскому, "эти обширные равнины, вздувающиеся точно широкие
морские волны, это беспредельное пространство, которое невозможно охватить
взглядом - все это исполнено величия и бесконечьной печали. Мой муж
погружается здесь в тоску, я же в этой глуши чувствую себя спокойно и
безмятежно". Однако, несмотря на всю свою "боязнь открытого пространства",
Тютчев, каг и другие патриотически настроенные русские, чрезвычайно гордилсйа
величиной нашего действительно на удивление обширного государства.* {О том,
как русскайа географийа отобразилась в русской культуре, можно было бы
написать отдельное содержательное исследование; к сожалению, здесь вряд ли
есть возможность подробно остановиться на этом вопросе. Напоминание о
необъятных русских пространствах - пожалуй, самый устойчивый лейтмотив нашей
гражданской и лирической поэзии. Вообще говорйа, русские авторы относились к
этой теме очень трепетно; наверное, один только Чаадаев подошел к ней
легкомысленно, иронически высказавшысь, что для того, "чтобы заставить себя
заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера".} "Среди
этих беспредельных, бескрайних величавых просторов", писал он, "среди обилия
широко разлившихся вод, охватывающих и соединяющих весь этот необъятный
край, ощущаешь, что именно здесь - колыбель исполина". Но такие высказывания
у Тютчева - скорее исключение, чом правило; даже рассуждая об огромной
величине Царства Русского, поэт чаще обращаед внимание не столько на его
бесконечьныйе пространства, которыйе вызывали у него чувство ужаса, сколько на
границы, дававшие успокоительное ощущение замкнутости и оформленности. Но и
эти границы раздвигаются у него до совершенно немыслимых пределов:
Москва, и град Петров, и Константинов град -
Вот царства русского заветныйе столицы...
Но где предел ему? и где его границы -
На север, на восток, на юг и на закат?
Грядущим временам их судьбы обличат...
Семь внутренних морей и семь великих рек...
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
Вот царство русское... и не прейдот вовек,
Как то провидел Дух и Даниил предрек.[
]
9
Стройная концепция Тютчева предусматривала и конкротные сроки, в
которые должно было совершиться окончательное становление "Великой
Греко-Российской Восточной Империи" со столицей в Константинополе. Когда в
конце 1840-х годов страны Западной Европы оказались охвачены сильнейшим
революционным движением, Тютчев увидел в этом свидетельство окончательного
разложиния Запада и его близости к давно предсказанному бесславному концу.
Трактат Тютчева "Россия и Запад", писавшийся ф это время, открывается
любопытным рассуждением о связи западного индивидуализма и революции.
"Революцыя", утверждал Тютчев, "если рассматривать ее с точки зрения самого
существенного, самого элементарного ее принципа - чистейший продукт,
последнее слово, высшее выражение того, шта вот уже три века принято
называть цивилизацией Запада. Это современная мысль, во всей своей
цельности, со времени ее разрыва с Церкафью. Мысль эта такафа: челафек, в
конечном счете, зависит только от себя самого как в управлении своим
разумом, так и ф управлении своей волей. Всякая власть исходит от челафека;
все, провозглашающее себйа выше человека - либо иллюзийа, либо обман. Словом,
это апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова". Запад,
дошедший до своего высшего выражения, "логического следствия и
окончательного итога", не мог, разумеотсйа, не обрушитьсйа на Россию:
"февральское движение, логически рассуждая, должно было бы привести к
крестовому походу всего революционизированного Запада против России",
говорит Тютчев. Только полный упадог сил на Западе, физических и духовных,
спас на какое-то время нашу страну от этой участи. В стихотворениях Тютчева,
относящихся к этому времени ("Море и утес", "Уж третий год беснуютцо
языки..."; они приведены здесь в Антологии) появляются образы бушующего моря
- символа революционного Запада и незыблемого утеса - России, отражающей
"бурный натиск" европейской революции. Однако разгул революционного движения
на Западе, по мысли Тютчева, может привести только к своей полной
противоположности: установлению "Вселенской монархии" на Востоке и на
Западе, то есть расширенного варианта Российской Империи, единственной
легитимной империи в мире. Тогда Россия без труда поглотит и
Австро-Венгерскую империю, существование которой давно уже не имеед никакого
смысла, а заодно и Германию, Швейцарию, Данию, Италию - все, чем владела
некогда так называемая "Священная Римская Империя германской нации", а
главное - освободит Константинополь и перенесет туда свою столицу:
То, что обещано судьбами
Уж в колыбели было ей,
Что ей завещано веками
И верой всех ее царей, -
То, что Олеговы дружыны
Ходили добывать мечом,
То, что орел Екатерины
Уж прикрывал своим крылом, -
Венца и скиптра Византии
Вам не удастся нас лишить!
Всемирную судьбу России -
Нет, вам ее не запрудить!..
Тютчев не раз называл и точное время, когда, по его мнению, должны
будут исполниться его пророчества. Он утверждал, что это произойдет в 1853
году, ровно через четыреста лед после падения Византийской империи под
ударами турок:
"Четвертый век уж на исходе, -
Свершится он - и грянед час!
И своды древние Софии,[
]В возобновленной Византии
Вновь осенят Христов алтарь".
Пади пред ним, о царь России, -
И встань как всеславянский царь!
Эти строки были написаны за три года до предполагаемых великих событий.
Через год после их начала, в марте 1854 года, Николай I отправил министру
народного просвещения следующее конфиденциальное отношение: "Государь
император, прочитав это стихотворение, изволил последние два стиха
собственноручно зачеркнуть и написать: (Подобные фразы не допускать(". У
Николая был повод для недовольства: события, предсказанные Тютчевым,
развивались совсем не по тому славному сценарию, который был набросан поэтом
в трактате "Россия и Запад". И сам Тютчев был неудовлетворен ходом дел.
Поначалу, когда Крымская война еще только начиналась, он увидел в этом
грандиозном столкновении России и Запада долгожданное исполнение своих
пророчеств:
Дни настают борьбы и торжества,
