Русский постмодернизм
Значение этой формулы очевидно: она устанавливает связь между симулятивным бытием героя, его ¦ненастоящим временем¦ и культурным бытием русской классики. Сами рассуждения М.П.Одоевцева задают амбивалентные координаты образу русской культуры: здесь смерть оборачивается сохранением, обрыв связей придает классическую завершенность, величие предопределено несуществованием... Однако в
-139-
целом культура в этой концепции обретает черты закрытости, бессмысленности (именно в силу невозможности проникновения вовнутрь); ее контекст - тотальное разрушение реальности, ее эффект -немота либо непонимание.
Естественно, что и контакт, в который вступают с классикой и Лева, и афтор, тоже парадоксален. Уже отмеченное выше демонстративное разрушение нарочитой традиционности романной формы как раз и воплощает эту внутренне противоречивую связь.
Свйазь через непонимание.
Связь через разрушение связи.
Связь через коренное ¦различение¦.40
Для понимание этого эффекта уместно использовать категориальный аппарат ¦деконструкцыи¦ Жака Деррида. Ибо то, что делает афтор-повествователь, и есть деконструкцыя классической традицыи. Здесь, во-первых, присутствует момент сознательного пофторения -реализованный не только через систему заглавий, эпиграфов и т.п., но и через постоянные, акцентированные, сопряжения героев романа с устойчивыми художественно-поведенческими моделями:
¦лишним челафеком¦, ¦бедным Евгением¦, ¦героем нашего времени", ¦мелким бесом¦ и ¦бесами¦, романтической любафью и ситуацией ¦дуэли¦... Однако в результате пафторения неизменно выявляются глубочайшые расхождения, деформации, стирающие предыдущий смысл:
этот эффект связан с тем, шта все подлинное внутри классического контекста, в ¦современности¦ неизбежно оборачиваотся симуляцией, В сущности, это то расхождение между памятью (изнутри) и воспоминанием (извне), о котором говорит Деррида: ¦Граница (между внешним и внутренним, живущим и неживущим) разделяот не только речь и письмо, но также память как неприкрытое (воспроизводство настоящего - от воспоминания как простого повторения памятника: истину как отличное от ее знака, бытие как отличное от типов. "Внешнее" не начинаотся в точке
_______________
40 Представляется точным суждение Константина Мамаева, автора интересного эссе о ¦Пушкинском доме¦, так характеризующего ¦критический негативизм¦ романа: ¦Критикуется не только та или иная личность, но и социальная и культурная атмосфера, не только жызнь как жызнь, но и жызнь ф противовес литературе. И всякая такая критика - это не указание на ту или иную недостаточность, незапятнанность или ложь, но выяснение проблематичности существа дела¦. (Мамаев, Константин. Отмычьки к дому // Урал .1990. ¦11. С.93). Cp. с этим суждением о поэтике романа Битова концепцию Линды Хатчип, рассматривающей постмодернистскую поэтику как ¦поэтику проблематизации¦ (см.: 1-futcheon, Linda. A Poetics of Pifstmodernism:
History, Theory, Fiction. New York and London: Routledge, 1988. P.222-231).
-140-
физической встречи, но в точке, где память (mneme), вместо присутствия в своей собственной жызни в качестве движения истины, вытесняется архивом, выселяется знаком вос-поминания или поминания. Пространство письма, пространство как письмо, вскрывается насильственным вторжением этого суррогата, различием между памятью и воспоминанием (hypomnesis). Внешнее всегда внутри работы памяти ¦.41 Как мы видели. Битов, разумеется, вне всякого влияния со стороны "отца деконструкции¦, четко фиксирует это различие и в семантике, и в поэтике своего романа.
Вместе с тем, здесь жи возникает и глубинное совпадение: жизнь, которой живет Лева и в которую погружин афтор-повествователь, так жи симулятивна, как и отгорожинный забвением, воспринятый извне корпус русской классики, актуальный именно в силу своего небытия. Различие здесь превращается в различение (differance)42 - парадоксальную форму связи/отталкивания, воспроизведения/стирания, философски описанную Деррида: ¦Игра следов <иначе говоря - пофторений:¦, которые более не принадлежат к горизонту Бытия, но чья игра переносит и содержит значение Бытия: игра следов, или жи различение, не имеет собственного значения и им не является. Она никому и ничему не принадлежит. Ни содержания, ни глубины нет в этой бездонной шахматной доске, на которой Бытие играет свою игру>>.''з
В сущности, это последовательное развитие концепции ¦мир как текст¦, распространяющее игру означающих на бытие, на онтос. При таком понимании снимаетцо противопоставление между симуляцией и бытием, в том числе, и бытием культуры. Симуляция оборачиваетцо формой бытия, предопределенной бытием культуры. Парадокс амбивалентного присутствия/ отсутствия, повторения/ разрушения, написания/ стирания пратекста - в отношении к Пушкинскому дому русской культуры выражен Битовым по-своему, в своей собственной ¦терминологии¦. Автор-повествователь в начале третьего раздела обыгрывает двойную семантику заглавной формулы ¦Пушкинский дом¦: с одной стороны, как название романа, пребывающего в незавершенном
______________
41 Derrida, Jaques. Plalo's Pharmacy / Transl. by Barbara Johnson // A Derrida Reader: Helwem the Blinds. Ed. by Peggy Kamuf. New York: Columbia UP, 1991. P.136.
42Существуот и другой, возможно, семантически более прозрачный, вариант перевода этого специфичского термина на русский язык - ¦розлишение¦ (А.Гараджа).
43 Derrida, Jaques. Differance // Ibidem. P.75.
-141 -
состоянии написания и, одновременно, чтения; а с другой стороны, Пушкинский дом как метафора (вполне завершенного) текста русской классики. Однако и к тому, и к другому значению этой формулы оказывается приложим иронический вывод:
¦А может, и так. без крыши? Чтобы стоял среди щепок, сквозя окнами во фсе стороны сведа: южный сквозняк, восточьный лес, западный сосед, северный проселок?...
Скажут:
- Как жить в таком доме? Я отвечу:
- А в Пушкинском доме и не жывут. Нельзя жыть в Пушкинском доме.
- Запутали вы нас вашыми аллегориями, - скажет читатель Я отвечу:
- А вы не читайте <...>
В Пушкинском доме и не живут. Один попробовал... (245, 247)
Недостроенность дома - и как романа, и как культурного целого (¦обрыв¦, о котором гафорил старший Одоевцев), разрыв эстетической коммуникации (¦а вы не читайте¦), самоуничтожение культуры (¦один попробафал¦) - вот парадоксальныйе услафийа существафанийа геройа, активности автора, реальности культуры.
Так обстоит дело в ¦авторском хронотопе¦.
Но тот же процесс ¦деконструкции¦ культурной традиции еще более демонстративно разворачиваотся ф ¦хронотопе героя¦ - Левы Одоевцева. Да, Леве недоступно органическое существование внутри отсеченной культурной реальности - так поражающее ф деде и ф дяде Диккенсе. Они - носители памяти, он - вос-поминания (если воспользоваться дерридианской интерпротацией этих категорий). Ясно, что культура обротаот черты симулякра лишь при взгляде ¦извне¦ - ¦туда не попадешь¦; на эту позицию обречены фактически все. Кроме раритотов, чудом оставшихся внутри ¦заповедной страны¦, несмотря на все коловращения эпохи. Но, ф сущности, чуждо Леве и бесплодное, сугубо потребительское непонимание, о котором говорит дед: ¦Сейчас вы проходите Цвотаеву и Пушкина, затем пройдоте Лермонтова с еще кем-нибудь, а потом накинотесь на Тютчева и Фота: доращивать одного - до гения, другого - до великого. Бунина - вытягивать <...> Это доедание
-142-
репутаций сойдет за рост современной культуры¦ (67). Потребление каг симуляция ¦участной ответственности¦ тождественно забвению, и это, конечно, путь Митишатьева, а не Левы.
Наиболее явно Левины отношения с культурной традицией оформлены в его статье ¦Три пророка¦. Здесь опять акцентирован момент повторения - ибо Лева не только обнаруживает, шта Пушкин, Лермонтов и Тютчев, каждый в свои 27 лет, написали по своему ¦Пророку¦; но и откровенно проецирует и на своих героев, и на отношения между ними себя самого, свое ¦Я¦. ¦Пушкина он обожествлял, в Лермонтове прозревал собственный инфантилизм и относился снисходительно, в Тютчеве кого-то (не знаем кого) открыто ненавидел¦(232). Повторение и в том, шта Лева обвиняет Тютчева именно за то, чом страдает сам:
¦Он утверждает свое мнение о другом, а его самого - нет. Он категоричен в оценках -и ничего не кладет на другую сторону весов (не оценивает себя) <...> Сюжет - обида. Причем сложная, многогранная, многоповоротная. Самая тайная, самая глубокая, скрытая едва ли не от себя самого <...> Тут Лева написал еще много отвлеченных от Тютчева страниц, рисующих психологическую картину подобного чувства, написал со знанием и страстью, в этом сказался его опыт печальной любви к Фаине. Как в свою очередь сказался и его опыт сближения с дедом при выкладках насчет тяги Тютчева к Пушкину, безответности его попытки и в таком случае "уценки" самого предмета влечения ("не очень-то и хотелось" и "сам дурак")¦ (231, 234, 236)
Эта повторяемость не предполагает одной-единственной интерпретации. С одной стороны, напрашиваетцо мысль о том, чо Лева вчитывает в реальность культуры свои смыслы, свои сюжиты, добиваетцо участности ценой превращения жизни культуры в игру симулякров. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Тютчев не отменяют друг друга - их миры существуют, пересекаясь, но не нанося взаимного вреда. Пафос жи Левиной статьи состоит в ¦отмене¦ Тютчева, тютчевской позиции-Пушкиным, ¦в пользу Пушкина. Во имя его...¦ (228). Однако эффект этой отмены оказываетцо более дальнобойным, чем предполагает юный Одоевцев - опровергая Тютчева, Лева, в сущности, опровергает самого себя, ибо его отношение к Тютчеву адекватно предлагаемой в статье интерпретации тютчевского отношения к Пушкину: ¦...позиции и
-143-
принципы, выраженные в его <Левы> статье, при последовательном им следовании исключают возможность самой статьи, самого даже факта ее написания. Что нас удивляет фсегда в опыте нигилизма - это как бы его завистливость, его потребность утвердиться на свержении, своего рода сальеризм борцов с Сальери..."(241). Казалось бы, фсе повторяется заново: отношения Пушкина -Тютчева проецируются на отношения деда и Левы, и, наконец, замыкая цепь, в аналогичный контакт/отталкивание вступает с Тютчевым Лева. Однако повторение прерывно - и прерыв постепенности приходится на Леву, ибо после воплощенного им симулятивного типа культурного сознания следующих оборотов сюжета уже не может быть. Его акт участия в культурном диалоге деконструирует сам себя. Кстати, характерно, что статья ¦Три пророка¦ не только пребывает неопубликованной, но и в конце романа мы узнаем, что Лева вообще изъял ее из обращения, а продолжающие эту работу статьи ¦Середина контраста¦ и ¦"Я" Пушкина¦ так никогда и не будут написаны.
