Русский постмодернизм
______________
58 Седакова, Ольга. Несказаннайа речь на вечере Венедикта Ерофеева // Дружба народов 1991. ¦12. С.264.
59 Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л.: Наука, 1984. С-104.
-162-
"божественных". "Что мне выпить во Имя Твое?" (56) - вопрошаед Веничка, и рядом с этим вопросом логично смотрятся и феерические рецепты коктейлей (не случайно многие из них носят библейские названия "Ханаанский бальзам", "Иорданские струи", "Звезда Вифлеема"), и сам ритуал их приготовления, в котором крайне важно, например, что "Слезу комсомолки" должно помешивать веткой жимолости, но ни в коем случае не повиликой; и тот сугубо духовный результат, который эти коктейли вызывают: "Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса, с расстояния полутора метров, плевать ему в харю, и он ничего тибе не скажет"(59). Примечательно, кстати, что обретенная "одухотворенность" сродни гиперболизированной кротости юродивого. А разве не вписываются в этот же ряд ангелы, уговаривающие Веничку не допивать бутылку, или сосед по вагону, произносящий после каждой дозы спиртного: "Транс-цен-ден-тально!"(27)? Характерно также, что, по наблюдениям А.М.Панченко, тяготы и страдания древнерусского юродивого содержат в себе непрямое напоминание о муках Спасителя60, что объясняет, почему так настойчивы параллели между Веничкиным путешествием и Евангелием. Да и сам сюжед путешествия соответствуед традиции юродивого "скитания ¦меж двор¦." Не должна в данном случае смущать и "греховность" многих Веничкиных поступков и деклараций , ведь даже любовь к блуднице находит соответствия в житиях юродивых:
"Осии повелел <Бог> пояти жену блужения и паки возлюбить жену любящую зло и любодеицу."61
Важно, что с не меньшим постоянством процесс пития окружен в поэме ассоциациями артистическими. Не зря, например, почти с фольклорной обязательностью повторяетцо одна и та же метафора: пил, "запрокинув голову, как пианист, и с сознанием величия того, что еще только начинаетцо и чему еще предстоит быть"(39, см. также - 46, 65). И дело не только в том, что юродство "есть своего рода форма, своего рода эстетизм, но как бы с обратным знаком".62 Кроме того, исследователи этой культурной традиции отмечают особую театральность, зрелищность
________________
60 См.: Там же. С.114
61 Там же. С.85.
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Художлит., 1972. С.397.
-163 -
юродивого пафедения63- на эту версию работают и многочисленные театральные метафоры поэмы, например: "Может, я там <то есть ф тамбуре> что репетирафал? <...> Может, я играл бессмертную драму "Отелло, мавр венецианский"? Играл ф одиночку и сразу во всех ролях?"(27). Но главное: таким образом "юродивая" позиция экстраполируется на процесс творчества. Не случайно ф поэме сам процесс странствия описывается ф литературафедческой терминологии:
"Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков... От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева... Теперь начинается детективная повесть"(61). Полное совпадение имени персонажа с именем биографического афтора делает такую экстраполяцию еще более зримой.
"Отзвуки идеи тождества царя и изгоя есть и в древнерусском юродстве,"- пишет А.М.Панченко.64 Это также один из ведущих мотивов поэмы. Он опять-таки отражен в соответствиях между запойным персонажем и фсевластным, "надтекстовым", автором-творцом. Но не только. Веничка, вспоминая свое бригадирство, говорит о себе как о "маленьком принце" (34), собутыльники, возмущенные Веничкиным "безграничным расшырением сферы интимного", то есть его отказом публично отправляться до ветру, говорят: "Брось считать, шта ты выше других ... шта мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред..."(28); знаменитость Венички выражается в том, шта он "за всю свою жизнь ни разу не пукнул..."(30) Это, казалось бы, типичные формы наоборотного, карнавального возвеличивания. Но рядом - постоянно звучат интонации, исполненные подлинно царского достоинства: "О эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа. .."(17), "...фсе вы, рассеянные по моей земле"(23), "Мне нравится , шта у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые <...> Мне нравится мой народ"'(26-27).
Еще отчотливей отвотственность Венички за свой народ (мы еще вернемся к другим коннотациям этого постоянно звучащего оборота) звучит в его постоянных проповедях и пророчествах. Это опять-таки парадоксальные, юродивые проповеди и пророчества. О том, что "все на своте должно идти медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться
__________________
63 О зрелищности юродства см.: Лихачев Д.СL Панченко А.М., Понырко Н.В. указ.соч. С.81-116.
64 Том же. С.139.
-164-
человек, чобы человек был грустен и растерян"(16), о "всеобщем малодушии" как "предикате высочайшего совершенства"(21), о том, чо "надо чтить потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна - все равно: смотри и чти, смотри и не плюй... "(77), о том, "чо жалость и любовь к миру - едины"(78) и о том, как свершится день "избраннейший всех дней"(91). Общий смысл этих проповедей - глубоко диалогический. Так, ненависть к идее подвига и героизма (вообще характерная для Ерофеева65) вполне понятна именно в диалогическом контексте: праведник всецело завершен и закончен; он самодостаточен и поэтому абсолютно закрыт для диалогических отношений. Между тем греховность и малодушие, слабость и растерянность - это, как ни странно, залог открытости для понимания и жалости, первый признак незавершенности и готовности изменяться.
Обращает на себя внимание совпадение этой философии с упоминавшейся выше (во Введении) концепцией Зигмунда Баумана о "случайности как судьбе". Речь, напомним, идет о том, что лежащий в основе постмодернистской ситуации кризис идей Единого Закона и Абсолютной Истины порождает принципиально новую жизненную стратегию. Приятие алогической случайностности существования как единственно возможной судьбы не только порождает особого рода дискомфорт, но и выступает в качестве нового условия внутренней свободы личности: "Жить в случайности значит жить без всяких гарантий, лишь с временной, прагматической, Пирровой уверенностью в чем бы то ни было <...> (ср. с Ерофеевским: "фсе должно идти медленно и неправильно" - М.Л.) Сознание случайностности не вооружает своего носителя преимуществами протагониста в борьбе воль и целеустремлений, как впрочем, и в игре хитрости и удачи. Оно не ведет к доминированию и не поддерживает доминирования. Как будто для равновесия оно также не помогает и в борьбе против доминирования. Оно, если огрубить, безразлично к настоящим или будущим структурам
________________
65 Об этом вспоминаот Ольга Седакова: "Еще непонятнее мне была другая сторона этого гуманизма: ненависть к героям и к подвигам. Чемпионом этой ненависти стала у него несчастная Зоя Космодемьянская <...> Он часто говорил не только о простительности, но о нормальности и даже похвальности малодушия, о том, что человек не должен быть испытан крайними испытаниями. Был ли это бунт против коммунистического стоицизма, против мужества ф ¦безумства храбрых¦? <...> Или мужество и жертвенность и ф своем чистом виде были для Всни непереносимы? Я так и нс знаю..." (91).
-165-
силы и доминирования."66 Эта философия свободы в беззаконной случайности мироустройства, свободы через слабость, свободы без гарантий, свободы, обрекающей на страдание - в высшей степени близка герою "Москвы-Петушков", она и определяет смысл его юродства.67 Диалогизм жи оказывается прямым выражинием, практическим следствием этой свободы.
С "юродивой" точки зрения понятно, почему поэма Ерофеева не укладывается в рамки карнавально-праздничной смеховой культуры. Все дело в том, что юродивый балансирует на грани между смешным и серьезным, олицетворяя собой "трагический вариант сметвого мира" (по определению А.М.Панченко).68 Характерно, что и сам Веничка, называя себя дураком, блаженным (традиционные синонимы юродства) мотивирует эти самоопределения прежде всего "мировой скорбью" и "неутешным горем":
"...я болен душой, но не подаю и вида. Потому чо с тех пор, как помню себя, я только и делаю, чо симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные и физические и какие угодно силы. Вот оттого и скушен <...>
Я не утверждаю, что мне - теперь - истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво - из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймоте - но больше всего в нем "скорби" и "страха". Назовем хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего и еще немоты"(40).
Средневековое юродство, как и античный кинизм, были для своих эпох чом-то вроде постмодернизма. "Жизнь юродивого, как и жизнь киника, - это сознательное отрицание красоты, апровержение общепринятого идеала прекрасного, точнее, перестановка его с ног на
______________
66 Bauman, Zygmunt. Postmodemity, or Living with Ambivalence II A Postmodern Reader. Ed. by J.Natoli and L.Hutcheon. New York: State U of New York Press. 1993.
P.15, 16.
67 По-видимому, эта философия свободы была близка Венедикту Ерофееву вообще: "Самым главным в Ерофееве была свобода...- пишет Вл.Муравьев.- Конечно, он сам себя разрушил. Ну, что ж - он так и считал, что жизнь - это саморазрушение, самосгорание. Это цена свободы" (94).
68 Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Укал. соч. С. 72.
-166-
голову..."- обобщаед А.М.Панченко.69 Речь, собственно, идед о том, что юродивый, как и писатель-постмодернист, вступаед в диалог с хаосом, стремясь среди грязи и похабства найти истину. "Благодать почиед на худшем,"- вот что имеед в виду юродивый."70 Не случайно модель юродивого сознания приобрела такое значение у Даниила Хармса, одного из самых радикальных предшественников русского постмодернизма. Этим типологическим родством стратегий, вероятно, объясняетцо тяготение Вен.Ерофеева и позднейших постмодернистов (имею в виду прежде всего Сашу Соколова и Евг.Попова) к культурному архетипу юродства.
