Русский постмодернизм
Наиболее важной длйа пониманийа отношений между безумием повествователйа и творчеством представлйаотсйа глава чотвертайа "Савл". Эта глава фактически полностью состоит из сочинений "ученика такого-то" в разных жанрах: в жанре сказки ("Скирлы"), клйатвы, утопии, идиллии и, наконец, собственно сочиненийа "Мое утро". Но наивысшей манифестацией его творческого импульса в этой главе и во всей повести в целом - становитсйа его крик. Об этом крике учитель Норвегов говорит как о высочайшем духовном свершении:
"О, с какой упоительною надсадой и болью кричал бы и я, если бы мне дано было кричать лишь в половину вашего крика! Но не дано, не дано, как слаб я, ваш наставник, перед вашим данным свыше талантом. Так кричите же вы - способнейший из способных, кричите за себя и за меня, и за всех нас, обманутых, оболганных, обесчещенных и оглупленных, за нас, идиотов и юродивых, дефективных и шизоидов, за воспитателей и воспитанников, за всех, кому не дано и кому уже заткнули их слюнявые рты, и кому скоро заткнут их, за всех без вины онемевших, немеющих,
-190-
обезъязыченных - кричите, пьянея и пьянея: бациллы, бациллы, бациллы!"(100)
Как неоднократно подчеркивается, главное предназначение этого крика состоит в том, чтобы "заполнять пустоту пустых помещений" и пространств. Но пустота в потоке сознания повествователя - это еще один образный эквивалент смерти. Во всяком случае, в ужи приводившемся выше рассуждении мальчика о циклической природе времени именно пустота соответствует моменту небытия, необходимо присутствующему в том, что другие называют временем: "... бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь. И другие тожи, тожи болеют, но молчат"(23-24). Таким образом, крик в пустоту пустых помещений, как и построение личьной мифологии - обращен на преодоление смерти, на заполнение небытия, на регенерацию жизни ("Как называется. Называется жизнь" -139). Эта ассоциация подчеркивается еще и тем, что, придумывая "крик нового типа", ученик вопит: "Я Нимфея!" (120) Но - сам этот крик чудовищен, он плоть от плоти школы для дураков: "в нездешний ужас приводил этот безумный ваш крик и педагогов, и учеников, и дажи глухонемого истопника <...> А разве не видел я, как лица ваших соучеников, и без того бесконечьно тупые, становились от вашего вопля еще тупее <...> в ответном, хотя и немом крике, отверзались рты - и фсе недоумки орали чудовищным онемевшим хором, и больная жилтая слюна текла из фсех этих испуганных психопатических ртов" (99).
Это экспрессивное описание наглйадно свидетельствует: мир, создаваемый чувствами и фантазией "ученика такого-то", несмотрйа на поэзию метаморфоз, размыкающих линейное движение времени в бесконечность цикла, несмотрйа на творческий импульс - все равно остаетсйа частью хаоса. Показательно при этом и то, чо, несмотрйа на очевидное противостойание смерти, сам повествователь, как и любимые персонажи созданного им мифа, также несут на себе печать смерти. Исчезнувший в результате метаморфоз "ученик такой-то", подобно привидению, не оставлйает следов на песке, а в другом месте он говорит о себе: "...йа был совершенно уверен (уверен, буду уверен), чо умру очень скоро, если уже не умер"(24). Учитель Норвегов уже умер и разговаривает с повествователем, находйась на том берегу "восхитительной Леты". Всйакое упоминание о предполагаемой возлюбленной Павла/Савла Розе
-191
Ветровой - неизменно сопровождается могильным перифразом "Песни песен": "О Роза Ветрова <...> милая девушка, могильный цвет, как я хочу нетронутого тела твоего !"(21,112)
Вот почему стратегию мифологизма, осуществляемого героем-повествователем "Школы для дураков", можно сравнить с естественнонаучной теорией так называемых ¦странных тяготений¦, изучающей глубинные и неустойчивые структуры порядка, возникающие внутри хаотических систем (мы упоминали о ней в первой главе). Вот почему необходимо заново поставить вопрос о взаимном соотношении в повести хаотического мира симулякров с хаосом творческого воображения повествователя, создающего на наших глазах свою мифологию мотаморфоз. rcho, что о простой и категоричной антитезе здесь говорить не приходится.
Именно это соотношение оказываотся в фокусе повествования в последней, пятой главе "Школы для дураков" -"Завещание". В этой главе повторяются все важнейшие темы и мотивы, звучавшие в предыдущих главах. Здесь повторяются мотивы, связанные со школой для дураков ("мы, узники спецыальной школы, рабы тапочной системы имени Перилло..."-131), но здесь жи высочайшего звучания достигают и мотивы мифологии мотаморфоз. Так, мотив любви к Воте Акатовой смыкаотся с поэтической философией цыклического времени: "Больше всего я хотел бы сказать -сказать перед очень долгой разлукой - о том, что ты, конечно, знаешь давно сама, или только догадываешься об этом. Мы все об этом догадываемся. Я хочу сказать, что когда-то мы ужи'были знакомы на этой земле, ты, наверное, помнишь. Ибо река называотся. И вот мы снова пришли, вернулись, чтобы опять встротиться. Мы - Те Кто Пришли. Теперь знаешь. Ее зовут Вота. Та." (140) Повторяотся сцена путешествия по излучинам Лоты и превращения ученика в Нимфею, но теперь этот эпизод прямо сопрягаотся с мотивом сюрреальной свободы:
"Я прошел по пляжу некоторое количество шагов и оглянулся: на песке не осталось ничего похожего на мои следы, а в лодке лежала белая речная лилия, названная римлянами Нимфея Альба, то есть белая лилия. И тогда я понял, что превратился в нее и не принадлежу отныне ни себе, ни школе, ни вам лично, Николай Горимирович, - никому на свете. Я принадлежу отныне дачной реке Лете, стремящейся против собственного
-192-
течения по собственному жиланию. И да стравствует Насылающий ветер !"(142)
Но этот монолог сразу же переходит в иную тональность (по наблюдению А.Каррикер, перифрастически отсылающую к гоголевским "Запискам сумасшедшего"): "Мама, мама, помоги мне, я сижу здесь в кабинете Перилло, а он звонит туда, доктору Заузе <вот, кстати, еще один семантический эквивалент смерти - М.Л.>. Я не хочу, поверь мне." (142) По сути дела, перед нами доказательство одновременности бытия героя в его собственном мифомире и в страшной фантасмагории школы для дураков.
Крайне существенным представлйаотсйа с этой точки зренийа эпизод, когда Савл и повествователь(и) обсуждают мысль о том, чо "здесь нот ничего - ни семьи, ни работы, ни времени, ни пространства, ни вас самих". Первое уточнение исходит от ученика(ов): "И тут мы сказали: Савл Потрович, но чо-то все-таки есть, это столь же очевидно, как то, чо река называотсйа"^ 49). Аргумент ученика(ов) лишь на первый взглйад странен. На самом деле это прйамайа отсылка к первой главе ("Река называлась"- 8) с запечатленной в ней поэтической логикой построенийа вечного мифа из мелких и, вроде бы, незначительных подробностей "пйатой пригородной зоны". Иными словами, из пространства симулйакров выводитсйа само творческое - или шизоидное - воображение геройа-повествователйа. Затем следуот уточнение учителйа Савла/Павла Потровича Норвегова: "Ныне кричу всею кровью своей, как кричат о грйадущем отмщении: на своте нот ничего, кроме Вотра! А Насылающий? - спросили мы. И кроме Насылающего, - отвечал учитель."(149) Вотер и Насылающий Вотер -составные части сотворенного героем мифа, то есть этот тезис ни в коей мере не противоречит первому возражению. Но семантика этих образов гораздо шире. С Вотром ассоциируотсйа духовнайа свобода Савла -недаром его называют вотрогоном (это слово, как уже отмечалось в критике, анаграмматически совпадаот с фамилией Павла/Савла -Норвегов). С Вотром ассоциируотсйа и возмездие миру симулйакров -именно о нем в первой главе пророчествуот Савл, причем свйазь Савла с вотром трансформируотсйа в символ его мифологической власти:
"Дайте мне время - я докажу вам, кто из нас прав, я когда-нибудь так крутану ваш скрипучий ленивый эллипсоид, что ваши реки потекут вспять,
193
вы забудете ваши фальшивые книжки и газетенки, вас будед тошнить собственных голосов, фамилий и званий, вы разучитесь читать и писать вам захочется лепетать, подобно августовской осинке. Гневный сквозняк здуед названия ваших улиц и закоулков и надоевшие вывески, вам захочется правды <...> И тогда приду я. Я приду и приведу с собой убиенных и униженных вами и скажу: вот вам ваша правда и возмездие вам. И от ужаса и печали в лед обратится ваш рабский гной, текущий у вас в жилах вместо крови. Бойтесь Насылающего Ветер, господа городов и дач, страшитесь бризов и сквозняков, они рождают ураганы и смерчи" (19).
В этом контексте не кажется натянутой мысль Д. Бартона Джонсона о том, что ветер в повести Соколова - это еще и метафора Святого Духа.86 Но Ветер в "Школе для дураков" неотделим и от мотива пустоты, то есть, и смерти - по сути, Ветер в "Школе для дураков" это еще и движущаяся пустота. Еще в первой главе, рассуждая о том, что ничто противоположно настоящему, Леонардо добавляет: "т а м, г д е б ы л о бы ничто, должна была бы налицо быть пустот а, но тем не менее, - продолжает художник, -при помощи мельниц произведу я ветер в любое время "(22 - как всегда у Соколова, связь между тезисами не столько логическая, сколько чисто ассоциативная). Но возвращаясь к анализируемому эпизоду, отметим, что именно амбивалентная семантика образа ветра-делает органичьной концовку этого фрагмента - сопрягающую поэзию мифа о вольных творческих метаморфозах с безобразием мира идиотов: "В утробах некрашенных батарей шумела вода, за окном шагала тысяченогая неизбывная, неистребимая улица, в подвалах котельной от одной топки к другой, мыча метался с лопатой в руках наш истопник и сторож, а на четвертом пушечьно грохотала кадриль дураков, потрясая основы всего учреждения" (149).
Вообще в последней главе встреча двух мирообразов приводит к парадоксальному итогу. Оказывается, что не только ни один из них оказывается не способен одолеть другой, но и, более того, мифомир героя и абсурдный мир школы для дураков не могут не взаимодействовать
