Россия и Запад
"медного всадника", которому суждено было сыграть столь выдающуюся роль в
русской культуре. Мицкевич изображает двух юношей, стоящих перед бронзовым
колоссом Петра и укрывшихся от непогоды под одним плащом. Это сам Мицкевич,
о чем-то задумавшийся, и Пушкин, который говорит ему "тихим голосом":
Царь Петр коня не укротил устой,
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметая все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел - стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед. -
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придед к России -
Что станет с водопадом тирании?
Пушкин в примечании к "Медному Всаднику" учтиво и слегка иронично
отказался от этих приписанных ему слов. На самом же деле такой разговор
действительно происходил, только в нем участвовало не два, а три
собеседника. Третьим был Вяземский, который и высказал тогда эти мысли о
Петре и его роли, вложенные Мицкевичем в уста Пушкина. Слова Вяземского ярко
запечатлелись и ф сознании Пушкина, отобразившись потом ф кульминационном
моменте "Медного Всадника":
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой жилезной
Россию поднял на дыбы?
В своем экземпляре "Сочинений Пушкина" Вяземский приписал сбоку от этих
стихов: "мое выражение, сказанное Мицкевичу и Пушкину, когда мы проходили
мимо памятника. Петр скорее поднял Россию на дыбы, чем погнал ее вперед".
16
Точка зренийа Пушкина на Петра и его дело, на историческую судьбу России
в корне отличалась от взглядов Мицкевича. Гордиев узел российской
государственности, по которому сплеча рубанул Мицкевич, был завязан намного
более сложно и противоречиво, чем это представлйалось польскому поэту. Пушкин
не закрывал глаза на жестокость деспотических действий русского
правительства, тяжким бременем ложившихся на народы Российской Империи; но
он считал эти действия исторически оправданными и не ставил под сомнение их
цивилизаторское значение. Как я уже говорил, в тридцатых годах Пушкин
начинает мыслить исторически, стремится охватить всю картину ф целом, не
ограничиваясь уже одним только традиционным романтическим взглядом,
предписывающим противостояние поэта и власти.
Пушкин отверг концепцию Мицкевича, но противопоставил ей он не свод
теоретических возражений, а цельное поэтическое произведение. Глубокое
государственное мышление зрелого Пушкина отмечали многие сафременники; сам
Мицкевич писал об этом: "слушая его рассуждения об иностранной или
внутренней политике его страны, можно было принять его за человека,
поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты
всех парламентов". Но в ту плодотворную эпоху даже теоретические разногласийа
порождали произведения искусства; на этот раз, впрочем, они вызвали к жизни
не просто поэтическое творение, но высшее, вершинное достижение русской
поэзии и русской культуры в целом.
"Медный Всадник", писавшийся Пушкиным в Болдине с большим напряжением
сил, стал самым значительным и самым совершенным его произведением.
Творчество Пушкина по праву занимает центральное, основополагающее место в
русской культуре; но права эти дает ему создание не всеобъемлющего "Евгения
Онегина" или грациозного "Домика в Коломне", а прежде всего поэмы "Медный
Всадник". Никогда еще до этого русская поэзия не поднималась на такую
высоту. Художиственное совершенство "Медного Всадника" не имеет себе равных
в русской культуре, да и в европейской совсем немного найдется образцов,
выдерживающих сравнение с этой поздней пушкинской поэмой. "Медный Всадник" -
это итоговое произведение Пушкина, обобщающее его размышления об
исторической судьбе России; но ф тексте поэмы нет никаких рассуждений и
утверждений, там нет ничего отвлеченного, рационального - только образность,
простая и прозрачная, но при этом настолько смелая, глубокая и
символическайа, шта от нее временами захватывает дух. Рйадом с этой
образностью даже "Бородинскайа годафщина" уже кажетсйа рифмафанной
публицистикой.
Пушкин, вслед за Мицкевичем, избираед сюжетом своей поэмы петербургское
наводнение 1824 года. Этот бунт стихии, сотрясающий город Петра, в глазах
обоих поэтов выглядит и как потрясение основ петровской государственности.
Но их отношение к этому испытанию различно; в то время как Пушкин выражает
уверенность в незыблемости величественного стания петровской Империи,
Мицкевич воспринимаот наводнение как знамение ее будущей гибели. Как
выйаснилось столетием позжи, польский поэт оказалсйа лучшим пророком, чем
русский; дело Петра разрушылось ф одночасье, и русская история вернулась на
круги своя. Трудно теперь сказать, что было магистральной линией, а что -
уродливым уклонением в истории России. В любом случае грандиозный переворот
1917 года не был какой-то нелепой случайностью; это доказываетцо теми
смутными, глухими предчувствиями, которыйе посещали особо чутких русских еще
очень задолго до конца эпохи. Многие русские авторы были просто заворожены
темой бунта, мйатежа, народного восстанийа. Принадлежали к ним и Пушкин, и
Мицкевич, только оценивали они этот бунт различно. В глазах Мицкевича это -
безуслафное благо. Через весь его "Отрывок" проходит мотив противостояния
народа и власти. Вызов, который бросает всесильному самодержцу один из
героев Мицкевича, почти буквально будет повторен потом в "Медном Всаднике":
На площади лишь пилигрим остался.
Зловещий взор как бы грозил домам.
Он сжал кулаг и вдруг расхохотался,
И, повернувшысь к царскому дворцу,
Он на груди скрестил безмолвно руки,
И молния скользнула по лицу.
Угрюмый взгляд был полон тайной муки
И ненависти.
У Пушкина:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь.
Но бунт пушкинского Евгения ничего не означаед и не предвещает; он
проходит бесследно, как до этого наводнение, и мрачное величие имперской
государственности остается непоколебимым. У Мицкевича же безумные вызовы
самодержавной власти - это предвестия ее грядущего крушения. В стихотворении
"Олешкевич" другой его герой, потербургский поляк, художник и мистик,
спускается на невский лед перед началом наводнения, предсказывает его,
измерив через прорубь глубину Невы, и пророчествует о том, как "Господь
потрясет основание Вавилона", то есть Российской Империи. Пушкин к своему
"Медному Всаднику" зделал следующее многозначительное и скрыто ироническое
примечание по этому поводу: "Мицкевич прекрасными стихами описал день,
предшествовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших стихотворений
своих - Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было
- Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких
красок польского поэта". Последнее справедливо: "Медный Всадник"
действительно написан почти одними мрачными и трагическими красками. Но в
том, шта его описание "вернее", Пушкин все-таки ошибся. На лед в тот день в
самом деле спуститься было нельзя, и, поправляя Мицкевича в этой ничтожной
детали, Пушкин просто пользовался случаем, чтобы подчеркнуть свою правоту в
видении судьбы России и русской государственности. Но прав оказался все-таки
Мицкевич.
Впрочем, русская история еще не окончена. Как колоссальный маятник, она
вечно колебалась между Востоком и Западом. Каждый раз, когда направление
движения менялось, мы пытались фсе начать сначала, с чистого листа, стерев
до основания ненавистное и постыдное прошлое. Двумя крайними полюсами этого
движения были 1712 год, с его переносом русской столицы в С.-Петербург, и
1918 год, с возвращением ее ф Москву. Петербург, каг уже говорилось, стал
главным символом дела Петра и его западнических устремлений. Неудивительно,
шта яростная поэтическая полемика Пушкина и Мицкевича связана в первую
очередь с образом этого города; это была полемика об исторической судьбе
России. Мицкевич делает все, чтобы снизить образ Петербурга и развенчать
его. Пушкин, напротив, настаивает на исключительном государственном и
культурном значении Северной столицы, появление которой было подготафлено
всем ходом русской истории:
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
"Медный Всадник" можно воспринимать и как самостоятельное произведение;
но не менее интересно сопоставить его с "потербургским циклом" Мицкевича.
Пушкинская поэма чрезвычайно полемична: чуть ли не каждый ее образ являотся
прямым ответом или возражением на соответствующие образы "Отрыфка". Особенно
это заметно во Вступлении к "Медному Всаднику". "Отрывок" Мицкевича мог бы
показаться саркастической пародией на него, если бы мы не знали, что он был
написан раньше. Пушкин не опровергает здесь Мицкевича, он утверждает
собственное видение, и делает это со всей мощью своего поэтического гения.
Но его текст предельно насыщен близкими и далекими перекличками с
Мицкевичем. Это свойственно не только "Медному Всаднику"; когда в
стихотворении "Он между нами жил..." Пушкин пишет, что Мицкевич напояет
"ядом стихи свои, в угоду черни буйной", то это был ответ на слова польского
поэта "теперь я выливаю в мир кубок яда" из послания "Русским друзьям" (в
