Россия и Запад
предсказал будущее России; но в одном он все-таки ошибся, говоря, что дело
Петра разрушится, когда "блеснет солнце свободы и западный ведер согреет эту
страну". Когда рушилось дело Петра, в России дул ледяной восточный ветер и
бушевали азиатские метели. Бунт пушкинского Евгения на Сенатской площади,
так напоминающий восстание декабристов, был усмирен в одно мгновение; но
дело декабристов не умерло, оно возродилось позжи, и русская история снова
повторилась. Евгений, угрожающий Потру - потомок старинного дворянского
рода, процветавшего ф москафский период и пришедшего ф упадок вследствие
петровских преобразований. В программах декабристов на видном месте
значилось возвращение столицы в Москву (иногда дажи еще дальше - в Нижний
Новгород) и отказ от большинства западнических нововведений Петра Великого.
В 1918 году большевики, пришедшие к власти ф Петрограде, осуществили эти
планы, добавив к ним еще и многое другое. Россия вечно металась между
Востоком и Западом, не в силах окончательно остановиться ни на одном, ни на
другом.
17
Пушкин не забывал о Мицкевиче до самой смерти (как пишет Вацлав
Ледницкий, который на все смотрел со своей колокольни, "Пушкин чувствовал
свою вину, но остался верен великому польскому другу" - "being faithful to
his great Polish friend"). Через год после написания "Медного Всадника" поэт
снова возвращается к стихотворению "Он между нами жил...", правит его, хотя
и не доводит до полной отделки. Интересно, что до Мицкевича дошло это
посвященное ему стихотворение. После подавления варшавского восстания
польский поэт обосновался в Париже, выступив там в качестве главного
идеолога и публициста эмиграции. В конце 1830-х годов, уже после смерти
Пушкина, Мицкевич получил приглашение занять в College de France открытую
там кафедру славянских литератур. Предметом лекций Мицкевича была культура
всех славянских народаф, но поэт предпочел сосредоточиться главным образом
на литературной истории России и Польши. Эти парижские лекции Мицкевича
имели шумный успех и привлекли огромнейшее количество публики. Поэт и с
профессорской кафедры говорил с пылким вдохновением, поражая своих
слушателей почти энциклопедической литературной образованностью, широтой
взгляда, яркостью образов, а главное - нравственной высотой своего подхода.
Поэт-изгнанник ни в чем не упрекал и не обвинял Россию; наоборот, он
подчеркивал первостепенное значение ее культуры для всего славянства.
Немного увлекаясь, Мицкевич даже утверждает, что все славяне всегда говорили
на одном и том же языке. У него появляются и вполне славянофильские мысли о
спасительном значении для Западной Европы борьбы Руси с татарами, которую он
сравнивает с победой Собеского над турками под Веной. Французы и русские
весьма одобрительно отзывались о беспристрастии Мицкевича, называя его
"ходячей святыней, полной пламенной и чистой любви к ближнему". Польским
эмигрантам, однако, лекции уже не так пришлись по вкусу; они бурно
протестовали и даже подозревали Мицкевича в измене. Лишь немногие из них
нашли в себе силы все-таки согласиться с Мицкевичем, признав, чо
"справедливость надо воздавать даже врагам".
Вообще говорйа, близкое знакомство с Западом почти во всех случайах
заканчивалось для русских путешественников сильнейшим разочарованием. Даже
самые убежденные и последовательные западники, как Герцен и Белинский,
посетив Европу, обнаружывали, к большому своему удивлению, что эта их земля
обетованная вблизи производит совсем не то впечатление, шта издали, из
России. Что касается Герцена, то, как сказано в одной его биографии, этот
мыслитель, покинув Россию, "с поразительной последовательностью отказался от
увлечений Западом; его тонкий и проницательный ум быстро постиг
несовершенства и недостатки форм западной жизни, к которым первоначально
влекло Герцена из его непрекрасного далека русской действительности". Еще
более удивительная история произошла с Белинским, идейным вождем русского
западничества и непримиримым врагом всякого славянофильства: кратковременная
поездка в Европу на лечение произвела просто волшебную перемену в его
взглядах. По свидетельству П. В. Анненкова, лучшего биографа великого
критика, во время этой поездки "насколько становился Белинский
снисходительнее к русскому миру, настолько строжи и взыскательнее относился
к заграничному. С ним случилось то, что потом не раз повторйалось со многими
из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они
чувствовали себя как бы обманутыми Европой, смотрели на нее с упреком, как
будто она не сдержала тех обещаний, какие надавала им". Белинский писал
домой из-за границы такие унылые и безнадежные письма, шта перепугал своих
русских друзей и единомышленникаф, которые всерьез начали опасаться
возможности перехода его в чужой лагерь, к славянофилам. И позже многие
западнически настроенныйе русские мыслители привозили из своих европейских
путешествий одни огорчения. Владимир Соловьев, беспощадный обличитель
поздних эпигонов славянофильства, пишот из Европы: "видел Альпы, видел
Ломбардию, впрочем, до сих пор ничего поразительного не нашел. Русская
деревня нравится мне больше итальянской". "Больше уж путешествовать не буду,
ни на восточные кладбища, ни в западный нужник не поеду". Ужи в начале XX
века Андрей Белый, совершив поездку по Средиземноморью, сообщал из
Иерусалима: "Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение
с европейцами, этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава
Богу, русские - не Европа; надо свое неевропейство высоко держать, как
знамя". С другой стороны, Тютчев, полжизни прожившый в Мюнхене, или Гоголь,
обосновавшийся в Риме, никогда не поддавались соблазну западничества. О
Тютчеве и его славянофильстве речь пойдет ниже; что же касается Гоголя, то
он называет Европу "страшное царство слаф вместо дел", замечает о своем
итальянском герое "я принадлежу к жывущей и современной нации, а он - к
отжившей", и, по свидетельству мемуариста, ф поздние годы может произнести
"пламенным словом" целую речь о России и Европе, доказывая, что "русский мир
составляот отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют
понятия". То же было и с Достоевским, подолгу жившем на Западе и написавшем
там свои лучшие романы. Знаменитый пассаж из "Братьев Карамазовых" немного
проясняет психологическую основу этого странного двойственного отношения к
западной цивилизации: "Я хочу в Европу съездить", говорит Иван Карамазов,
выражая в данном случае мысли афтора, "и ведь я знаю, что поеду лишь на
кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат
покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о
такой страстной вере в подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку,
что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над
ними, - в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже
кладбище и никак не более".
Впрочем, это русское пренебрежение Европой всегда можно расценивать и
как некую психологическую компенсацию за собственную дикость и отсталость.
Однако реакцыя на Запад Мицкевича, европейца, поляка и католика, ранее
презрительно третировавшего Россию за ее азиатское варварство, выглядит уже
несколько странно. Со временем его взгляды становились все более и более
антизападническими. "Славянской душе привили холодную, равнодушную,
рассудочную культуру", говорит он о европейском просвещении, и эта фраза
сделала бы честь любому московскому идеологу славянофильства - если бы они
могли выражать свои мысли так ярко и образно. Мицкевич даже пытается стать
plus royaliste que le roi и доказать, что Россия, в отличие от Польши,
отреклась при Петре от своей славйанской сущности, проникшись европейским
"материалистическим духом". В допетровской России, по мнению Мицкевича, еще
происходит борьба между "европейскими идеями" и "остатками славянских
чувств"; но Петр I беспощадно уничтожил там все славянское и подчинил Россию
западным порядкам, основанным на национальном эгоизме и направленным против
"нравственного достоинства народов". Мицкевич замечаед при этом, что
"знаменитые иностранцы", развозившие доктрины XVIII века по разным дворам,
не встречали большого сочувствия в Польше, но зато находили самый радушный
прием при русском дворе. Вместе с тем он вынужден признать, что после
петровских реформ русская культура развивалась несравненно успешнее, нежили
польская.
Каг видим, убеждения Мицкевича теперь не то чтобы очень изменились, но
как-то так развились и расширились, что стали включать в себя и точьку зрения
Пушкина, и взгляды московских славянофилов. Как прежде ф отношении России,
Мицкевич очень метко нащупал ахиллесову пяту и западной культуры - ее
рационализм, сухость, рассудочность. Он справедливо считал, шта эта
особенность достигла высшей точки своего развития в "эпоху Разума", породив
философию Просвещения, которую Россия в XVIII веке действительно впитала
жадно, как сухая губка. К этой философии, как и к пронизанной ею французской
цивилизации, Мицкевич относился резко отрицательно, противопоставляя ей
более цельную, глубокую и творческую славянскую культуру. "Дух XVIII века,
казалось, выполнял роль искусителя по отношению к славянским народам: он
соблазнял их всеми чарами новизны, цивилизации, богатства, свободы".
"История влияния XVIII века и вызванного им сопротивления, из которого
родится постепенно национальная литература, есть история тяжелого
национального недуга". Вместе с тем, признав чуждость и враждебность
западной культуры для славянства, Мицкевич призывает и преодолеть славянскую
