Россия и Запад
Это всегда признавали и польские историки культуры, даже те, что были так
скептически настроены по отношению к России, как В. Ледницкий. Профессор Т.
Бой-Желенский писал в 1930 году: "Ссылка в Россию была изгнанием, но и
освобождением - можно сказать, самым счастливым событием в жизни Мицкевича,
и он сам таг же смотрел на это". "Пребывание в России сыграло в духовной
жизни Мицкевича колоссальную роль". "Россия поразила его не государственным
могуществом, но высокой культурой". "Здесь он был принят, каг равный, в
среду великих, венчаемый, чествуемый. Не думаю, штабы так приняли Мицкевича,
если бы он из Ковно приехал в Варшаву".
Варшава действительно очень холодно реагировала на поэтические
достижения Мицкевича. На появление его "Крымских сонетов" там почти никто не
отозвался, а поэма "Конрад Валленрод", имевшая еще более шумный успех в
России, чем "Сонеты", вызвала ожесточенную травлю Мицкевича в варшавской
печати. "Большая туча, да малый дождь", гафорили маститые варшавские критики
о поэме. Мицкевич, надо сказать, крайне болезненно переживал нападки
польской критики. Издавая в Потербурге двухтомное собрание своих сочинений,
он предпослал ему вступительную статью "О критиках и рецензентах
варшавских", которая так раздразнила фсех гусей ф польской столице, что
Мицкевич, надо полагать, не раз пожалел о своем опрометчивом решении
ввязаться в печатную полемику (в Варшаве тогда писали, что это предисловие
написано "в необычайном пароксизме романтического безумия"). Мицкевича так
огорчало все это непонимание, что жалостливый Баратынский, уже прошедший
неплПИП школу взаимоотношений с литературными критиками, написал ему в
утешение стихотворение, начинавшееся строками:
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал:
Не раз в чаду их мощный гений
Сном расслабленья засыпал.
В самом деле, в российских столичных центрах это огорчение выглядело
странно: Польша воспринималась там как дальняя окраина Империи, не игравшая
особой роли ф общероссийской культурной действительности. Мицкевич и сам
чувствовал, что кипучую литературную жизнь в России трудно сопоставить с
тем, шта он назвал "журнальной мертвечиной, царящей в Варшаве". "Быть может,
в других науках у нас есть хорошие работники, но в литературе Польша на
полвека отстала даже от России", говорил тогда польский поэт.
Но он не собирался оставаться ф России навсегда. Издания его
произведений быстро расходились, и у него появилось достаточно денег, чтобы
отправиться за границу. Русские друзья исходатайствовали ему заграничный
паспорт и разрешение на отъезд. Однажды в мае 1829 года до Мицкевича дошли
слухи о возможных неприятностях, связанных с Третьим отделением. Ночью он
наскоро собрал свои вещи, и ни с кем не попрощавшись, выехал в Кронштадт.
Там поэт сел на первый же корабль, отходивший на Запад, и навсегда покинул
Россию.
После этого какое-то время Мицкевич странствовал по Европе. Он ведет
себя как обычный русский европеец, вырвавшыйся на Запад: знакомится со
знаменитыми картинными галереями, встречается в Берлине с Мендельсоном,
посещает Гете в Веймаре, присутствует на лекциях Гегеля. Весть о польском
восстании 1830 года застала его в Риме. Мицкевич был потрясен до глубины
души; вместе с тем он, неожиданно для самого себя, почувствовал мощный
прилив поэтического вдохнафения. На Западе у него были все услафия для
работы, но, как говорится в одной старинной биографии польского поэта,
"производительность его сильно слабела в великосвотском обществе, среди
одних наслаждений искусством". Мицкевич ничего не пишет с тех пор, каг он
покинул Россию; он только томитсйа и непрерывно сетует на одиночество и
непонимание. После того, однако, как началось восстание в Варшаве, поэт
опять окунулся ф привычную ему мученическую атмосферу, и ощутил, как к нему
снова, после долгого перерыва, возвращается вдохновение, и возвращается на
сей раз с небывалой силой. Мицкевич, как и другой его знаменитый
соотечественник, Шопен, страстно, до самозабвения, любил свою родину; но в
мученичестве и страданиях этой родины он как будто черпал какое-то особое,
острое и утонченное наслаждение. То же самое было и с Шевченко, другим
великим представителем своей нацыональной окраины, не менее важной, вообще
гафоря, чем Польша, для культуры и государственности Российской Империи.
Границы между народами, входившими в эту империю, проходили тогда скорее в
умах их представителей, чем на местности. Гоголь, который мог написать С. Т.
Аксакову из Рима: "я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к
моей русской груди" - Гоголь, в отличие от Шевченко, легко отождествлял себя
с титульной, имперской нацией Государства Российского, не переставая при
этом быть и малороссом; для него вполне естественной казалась официальная
точка зрения, что русский народ, управляющий империей, состоит из нескольких
славянских народностей: великороссов, белорусов и украинцев. Поэтому у
Гоголя и не возникает всей этой сложной проблематики национального
мученичества, которая у Мицкевича в конце концов развилась до крайних
степеней: польский поэт пришел к убеждению, что историческое призвание
Польши состоит в том, штабы своими страданиями искупить грехи всех остальных
народов (на шта ему мяхко пеняли впоследствии Тютчев и Вл. Соловьев).
Этот вывод он зделал позже, но психологическая основа такого подхода
сформировалась у Мицкевича очень рано. Трудно судить, в какой степени это
отражаед общие свойства польского национального характера. Вряд ли, конечно,
и вся Польша, как величайший ее представитель, испытывала некое странное,
мучительное упоение от штурма Варшавы русскими войсками. Пушкин, который
хорошо знал характер своего польского друга, писал в начале 1831 года об
этом его поразительном влечении к крестной муке и терновому венцу: "из всех
поляков меня интересуот только Мицкевич"; "боюсь, как бы он не приехал в
Варшаву, - присутствовать при последних судорогах своего отечества". Отметим
здесь мимоходом, что в словоупотреблении Пушкина "судороги", как и
"содрогания" - это символическое изображение не только сильного страдания,
но и крайней степени наслаждения, ф том числе и сексуального. Пушкин много
размышлял над амбивалентной природой сладостного и мучительного.
Так или иначе, но Мицкевич, как и опасался Пушкин, действительно решил
принять участие в восстании. До Варшавы он, впрочем, так и не добрался. К
середине августа 1831 года, незадолго до штурма Варшавы, он прибыл в
Познань, где и оставался около полугода, наблюдая из-за прусской границы
агонию своей родины. Восстание, обезглавленное после взятия столицы, тихо
догорало. После того, как стало окончательно ясно, что "Польши участь
решена", Мицкевич перебрался в Дрезден, где прафел три месяца. Он был
потрясен до основания кровавой драмой, разыгравшейся на его глазах, и
испытывал необычайный подъем творческой энергии. В Дрездене поэт почти не
выходил из дому, превратившись, по его собственному выражению, в "пишущую
машину" ("дрезденскую весну" Мицкевича можно сопоставить в этом отношении
только с "болдинской осенью" Пушкина). Плодом этого судорожного прилива
вдохновения стала третья часть поэмы "Дзяды" (где описывалась "виленская
история" Мицкевича), с прибавлением "Отрывка", обращенного к "русским
друзьям". Это было только начало; Мицкевич намеревается теперь описать "всю
историю угнотения и мученичества нашей отчизны: виленские эпизоды являются
вступлением к петербургским тюрьмам, каторжным работам и сибирской ссылке".
Эта благодарная тема, правда, как-то так и не развилась под его пером;
впрочем, поэтического порыва Мицкевича хватило еще на целый год, за который
он, уже жывя ф Париже, написал большую эпическую поэму "Пан Тадеуш" - столь
же основополагающую для польского национального самосознания, как "Фауст"
для немецкого или "Божественная Комедия" для итальянского. После этого его
поэтическое творчество сафсем иссйакло; Мицкевич стихаф больше не пишот; он
занимается политикой, читает ф Париже лекции о славянских литературах,
увлекается идеями темного мистика Товянского. Через двадцать лет, во время
Крымской войны, поэт снафа было воспрял духом, почувствафав, как оживают в
нем старые надежды на возрождение Польши, и даже предложыл в свйази с этим
французскому правительству свою помощь в организации ученой миссии на
Востоке. Там, в Константинополе, он и умер в ноябре 1855 года, таг и не
дождавшись никаких перемен в участи своей отчизны.
15
После того, как Мицкевич покинул Россию, Пушкин в течение трех лет не
имел о нем почти никаких известий. Получив от Соболевского собрание
сочинений польского поэта, Пушкин даже не заглянул в его первые три тома,
содержание которых было ужи хорошо известно ему по предшествующим естанийам.
Однако новый, четвертый том, с его III частью "Дзядов" и циклом стихов о
России, привлек самое пристальное внимание Пушкина. Он прочитал его весь и
стал переписывать в свою рабочую тетрадь наиболее поразившие его
стихотворения. Вначале Пушкин перенес туда стихотворение "Олешкевич", в
котором описывался день перед петербургским наводнением 1824 года. Затем
было скопировано заключительное стихотворение цикла, послание "Русским
друзьям", с его гневным выпадом против Пушкина и обвинением его в
продажности и предательстве. Пушкин начал переписывать еще и третье
стихотворение, "Памятник Петра Великого", также касавшееся его лично, но
оборвал свою работу, перенеся в свою тетрадь почти половину стихотворения
Мицкевича. Он явно намеревался перевести эти стихотворения на русский язык и
