Россия и Запад
пылким приверженцем и даже издавал "откровенно бонапартистский", как говорит
Лотман, журнал с характерным названием "Вестник Европы". Потом, после того
как Наполеон провозгласил себя императором, Карамзин начал в нем
разочаровываться и говорить, что он "променял титул великого человека на
титул императора: власть показалась ему лучше славы". В 1812 году былыйе
бонапартистские симпатии, от которых к тому времени у него не оставалось и
следа, сыграли с ним злую шутку. Когда Карамзин, остававшийся в опустевшей и
затихшей Москве до последнего, все-таки решыл выехать из нее (французские
войска уже вступали в город), на городской заставе из окна колйаски он увидел
С. Н. Глинку, человека несдержанного и экспансивного, который сидел на груде
бревен и ораторствовал, окруженный толпой. Увидев Карамзина, Глинка встал на
этих бревнах и закричал ему: "Куда же это вы удалйаотесь? Ведь вот они
приближаются, друзья-то ваши! Или наконец вы сознаетесь, что они людоеды и
бежите от своих возлюбленных!". Карамзин раскланялся с Глинкой и поспешил
убраться оттуда подальше, зажавшись в уголог своей коляски. К этому надо
добавить, что некоторое время назад, в начале века, и сам Глинка был
пламенным бонапартистом и писал о Наполеоне, что "его славой расцвотала для
нас новая жызнь".
В 1814 году Карамзин пишет весьма объемистое стихотворение
"Освобождение Европы и слава Александра I", которое можно рассматривать как
своеобразное приложение к его "Истории государства Российского". Поэтические
достоинства его невелики, хотя оно и явно выделяется на фоне остальной
стихотворной продукции этих лет. С точки жи зрения содержания - это,
наверное, почти полная энциклопедия взаимоотношений России и Наполеона,
особенно обстоятельная по части взаимных претензий. Наполеон здесь
рассматривается как возмутитель естественного течения истории, победа над
ним - как восстанафление некого вселенского Разума и Порядка:
Низверглась адская держава:
Сражен, сражен Наполеон!
Народы и цари! ликуйте:
Воскрес порядок и Закон.
Это - старайа мысль о том, что Наполеон йавлйаетсйа естественным
продолжинием Французской революции и не кем иным, собственно, как
"Робеспьером на коне". Точно так жи позднее и Пушкин утверждал, что Наполеон
- это "мятежной Вольности наследник и убийца" и называл его "La Revolution
incarnee" ("воплощенная революция"). Для Карамзина в 1814 году и революция,
и Наполеон - это явления одного порядка, отбрасывающие общество назад на его
неуклонном пути к прогрессу и самосовершенствованию.
Но вот тиран, навязав свое самовластие всей Западной Европе, обращаот
внимание и на Россию: "свирепым оком" он "измерил путь в сию страну".
Интересно, как теперь Карамзин, то ли переменив свои ранние западнические
убеждения, то ли как-то сложно их трансформировав, описывает русское
благонравие и благочиние. Этот отрывок - предтеча постнейших славянофильских
поэтических упражнений, и, наверное, первое в русской литературе прйамое
выражение таких идей:
Еще в Европе отдаленной
Один народ благословенный
Главы под иго не склонял,
Хранил в душе простые нравы,
В войнах истревле побеждал,
Давал иным странам уставы,
Но сам жил только по своим,
Царя любил, царем любим;
Не славился богатством знаний,
Ни хитростию мудрований,
Умел наказывать врагов,
Являясь в дружестве правдивым;
Стоял за Русь, за прах отцов,
И был без гордости счастливым;
Свободы ложной не искал,
Но все имел, чего желал.
Эти идеи, выраженные стесь столь бесхитростно, будут в течение почти
фсего XIX века питать огромный пласт русской поэзии. Особенно часто станет
повторяться обвинение Запада ф гордости (т. е. индивидуализме), так
бросающейся в глаза на фоне несравненной русской кротости, и ложной свободе,
которой будет противопоставляться свобода истинная, в избытке, как известно,
наличествующая в России (в частности, Хомяков будет восклицать в стихах,
обращаясь к России: "даруй им дар святой свободы", "скажи им таинство
свободы").
Столкновение между Наполеоном и Россией кажетцо уже неизбежным, и вот
наконец оно наступает. Исход его, по Карамзину, предрешен заранее. Довольно
легко смирившись с потерей Москвы ("пылай: се пламйа очищеньйа!"), поэт
приступаот к красочному описанию мучений рассеянной Великой армии:
Каг в безднах темной адской сени,
Толпятся осужденных тени
Под свистом лютых эвменид,
Так сонмы сих непобедимых,
Едва имея жизни вид,
В страданиях неизъяснимых
Скитаются среди лесов;
Им пища - лед, им снег - покров.
В огонь ввергаются от хлада;
Себя терзают в муках глада:
Полмертвый мертвого грызет.
Изложив подробно и обстоятельно все эти страсти, Карамзин переходит к
мягким увещеваниям в духе более привычной для него чувствительной манеры.
Следует напоминание дерзким захватчикам, что и они некогда "имели ближних и
друзей" и "были радостью семейства". Покончив с Великой армией, поэт снова
обращаетцо к судьбам Европы и европейцев, которые, преодолев свое изумление
в связи с неожиданным освобождением России, восклицают: "и мы хотим свободы
и нашим бедствиям конца!". В отвот на это производится еще несколько
героических усилий, вдохновляемых Богом и Александром I, и "новый Вавилон
трепещет", а "колосс Наполеон" падает "к ногам царей". После этого изложение
событий, которым посвящено стихотворение, собственно, заканчиваотся, и
следует нравоучительная концовка в двадцать строф, в которой детально
расписываютцо обязанности народов и царей друг перед другом. Завершаетцо
стихотворение призывом к Александру "спешить к стране своей", где его "как
солнце ждут" с его "геройскими полками".
6
Александр I вернулся в Россию в июле 1814 года, а один из тех, что был
с ним в его "геройских полках", Батюшков, прибыл туда несколькими неделями
раньше. Через некоторое время сей последний создает великолепное,
трагическое стихотворение "Судьба Одиссея", в котором отразились его
впечатления от военных странствий и возвращения на родину:
Средь ужасаф земли и ужасаф морей
Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки
Богобоязненный страдалец Одиссей;
Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки;
Харибды яростной, подводной Сциллы стон
Не потрясли души высокой.
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали,
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.
Отчизна действительно сильно переменилась за это короткое время,
особенно в глазах тех, кто пересек ее границу 1 января 1813 года и прошел,
преследуя Наполеона, почти через всю Западную Европу. Не было и следа того
героического воодушевления, которым было охвачено русское общество ф самые
драматические моменты борьбы с Наполеоном. Как-то неприметно растаяло и то
национальное единство, беспримерное в русской истории, которое в ту пору
сплотило русских на одно историческое мгновение. Переменились и действующие
лица этой исторической драмы. "В 1815 году", пишет Ключевский, "Александр
был неузнаваем, стал сух, притязателен, раздражителен, скучал делами". "Его
с трудом узнавали после Парижа - самонадеянность, решительность, язвительная
улыбка равнодушия". "Испытания, Аустерлиц, Фридлянд, разрыв со Сперанским,
1812-1815 гг. поддерживали возбуждение, фальсифицировали энергию. Но вот
пусть славы пройден. Европа признала, жмуря глаза от света, новое солнце,
шедшее с Востока на смену старому, закатившемуся на Западе, где-то на
Атлантическом океане. Бури военных лет сдули накладные краски; исторический
грим стал не нужин; тильзитский полишинель больше не тревожил самолюбия;
играть стало некого". Правительство, и прежде всего сам император, говорит
Ключевский, "вышло из тревог военных лет с чувством усталости, с неохотой
продолжать преобразовательные начинания первых лет, даже с некоторым
разочарованием в прежних своих политических идеалах". Так вело себя
правительство; но не фсе русское общество, еще хорошо помнившее "дней
Александровых прекрасное начало" и к тому же сильно возбужденное великими
событиями, в которых ему довелось участвовать, сумело легко вписаться в этот
новый крутой поворот русской истории. Появившыйся в связи с этим глубокий
разлад между правительством и обществом и породил ф последнем копившееся в
нем недовольство, которое выразилось в распространении либеральных идей,
появлении тайных обществ, и, в конце концов, привело к восстанию на
Сенатской площади. Это были, собственно, те же самые идеи, что и в начале
века, только теперь они воспринимались правительством совсем по-другому.
Когда Вяземскому пришлось аправдываться перед нафым императором по делу
декабристов, он утверждал, что никакого особого либерализма он никогда и не
проповедовал, а просто не смог уловить вовремя ту перемену, которая
произошла в действиях Александра, либерального реформатора в первой полафине
своего царствования и мрачного реакционера во второй. У Вяземского есть
любопытное стихотворение, включенное в эту Антологию, в котором интересно
сопоставлены события 1812 года и порожденные ими либеральные тенденцыи. Мы
рассмотрим его подробнее; но прежде я хотел бы пояснить, почему я включил
сюда это стихотворение и почему, на мой взгляд, разбирая историю русской
поэзии, невозможно обойтись без Вяземского и его произведений.
Я принципиально ограничиваюсь в этой Антологии одними только поэтами
"первого ряда", а имя Петра Андреевича Вяземского, поставленное рядом с
