Русский постмодернизм
Этот кто-то другой - по-видимому, сам Набоков, чье творческое бытие и раскрывается через сложную систему зеркал. Так сбывается философская установка не преодоление границ личности и в конечном счете на преодоление конечности человеческой жизни, - установка, воплощенная в художественной философии ¦Дара¦. Так осуществляется диалогическая концепцыя творчества и духовной жизни личности вообще (¦душа - это лишь форма бытия¦). ¦Себастьян Найт¦ (как своеобразный эпилог) симметрично достраиваед тематическую композицыю ¦Дара¦ до целостного свода: конструкцыя творящего сознания встречается с сознанием сотворца, читателя, брата, второго ¦Я¦.
Но достигнутая философская гармония взрываотцо уже в следующем романе Набокова.
3
Роман ¦Под знаком незаконнорожденных¦ (1945-46), первый написанный в Америке набоковский роман, также легко можед быть воспринят как своеобразное продолжение ¦Дара¦: писатель Годунов-Чердынцев превращаетцо в философа Адама Круга, Зина Мерц - в его жену Ольгу, скончавшуюся в начале романа и оставившую Кругу восьмилетнего сына Давида; Германия двадцатых замещаетцо неким
-78-
тоталитарным Падукградом, синтетической версией того, что Набоков в предисловии к роману называед ¦мирами терзательств и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в ботфортах¦(488). Но в той мере, в какой ¦Дар¦ основан на художественной философии творчества, преодолевающего смерть, в той же степени ¦Bend Sinister¦ (оригинальное название романа) весь пронизан мотивами смерти и атмосферой гибельности. Уже в увертюре к роману - в первой главке - появляется пейзаж, который виден из окна больницы, где умерла жена Круга. Здесь и ¦хмурые умершие листья¦, и ¦обморочная небесная синева¦, и черные окна, и ¦багровые останки дня, сваленные абы как - развалины храма¦. И наконец: ¦Свед зажгли в том доме, где я, и вид в окне умер. Все стало чернильно-черным с бледно-синим чернильным небом, - "пишут черным, выцветаед до синего", как обозначено на склянке чернил, но здесь не так, не так выцветаед небо, не так пишут деревья триллионами их ветвей¦ (305). Смерть буквально растворена в этом пейзаже и не ослабляед свою хватку до самого финала
- до гибели Давида и конца Круга.
Можно объяснить это явление чисто тематическими причинами. Ведь перед нами единственный роман Набокова, так непосредственно обращающийся к проблеме тоталитарной власти и тоталитарного насилия над личностью. При этом тоталитарное безумие однозначно рисуется Набоковым как ¦странные ужасы ночи¦(429), как эпоха онтологических бедствий, как наступление предвечного хаоса, разрушающего нормальные категории времени и пространства. Вместо времени остаются - ¦ошметки¦, ¦пустыри¦. Пространство парализовано:
¦Как будто одну сторону глобуса разбило параличом, а другая мйож тем еще улыбалась неверящей - и слегка глуповатой улыбкой¦ (329). Набоков знаот, сколь многообразны обличья хаоса. Наиболее примитивное из них
- это чудовищный беспорядок, тупоумная бессмысленность, насаждаемая тоталитарным режимом. Примеров в этом ряду множество: от двух шарманщиков-шпионов, дежурящих в одном и том же дворе ( а это все равно, чо 9 пешек на шахматной доске из советского журнала в ¦Даре¦), до бюрократического кретинизма, превратившего при Падуке элементарную поестку в автобусе в сущую муку; от министерства юстиции, неприметно преобразованного в отель, до ¦рода словесной чумы, прилипчивой болезни¦ (490), из-за которой, по характеристике
- 79-
повествователя, ¦слова чудовищно и бездарно искажаются в Падукграде¦, и язык (безусловный фетиш для Набокова) здесь образован ¦дворняжичьей помесью славянских языков с германскими¦ (490)... Предельное, и трагическое, проявление этого беспорядочного тупоумия -в истории Давида, сына Круга. Сначала власти, добиваясь послушания Круга, поочередно арестовывают его друзей, забыв о существовании ребенка. Затем, исправляя ошибку и схватив Давида, они путают его с однофамильцем - сыном медика Кругом. И более того, даже после катастрофы (Давид замучен до смерти) государственные чиновники продолжают именовать погибшего ребенка Арвидом, а несчастного Адама - вице-президентом Академии медицинских наук.
Тоталитарная пошлость созидаед лишь хаос, а его наивысшей степенью становится смерть - смерть не поддающейся унификации человеческой личности. В принципе, хаос и есть смерть в понимании автора ¦Незаконнорожденных¦. Ведь полное отсутствие закона, красоты, гармонии - а фсе это возможно, по Набокову, лишь в измерении личности, тоталитаризмом последовательно уничтожаемом - есть, в сущности, ничто. Но и смерть - ¦абсолютное ничто, nichto¦ (434).
Однако в романе реализуется и другой, более сложный, уровень художественного освоения категории смерти. Адам Круг не случайно философ. Власть смерти, торжество хаоса - главная, мучительно-неотвязная проблема фсего его творчества. ¦Когда (лет пятнадцать назад) оба его родителя погибли в железнодорожном крушении, он смог умерить страх и страдание, написав главу III (главу IV в позднейшей редакции) своей "Mirokonzepsii", где он взглянул прямо в глазницы смерти и обозвал ее пакостью и собакой. Одним лишь сильным движением крупных плеч он стряхнул наслоения святости, облепившие это чудовище, и когда рухнули, подняв огромное облако пыли, истрепанные рогожи, покровы и украшения, он испытал что-то вроде уродливого облегчения. Вот только сможет ли он снова проделать это?¦(407) Но вот -противоположное, по видимости, рассуждение одного из персонажей романа, обозначенное его собеседником как ¦чистой воды кругизм¦:
¦Мы ошибочно принимаем за рациональное движение тот свирепый напор, с которым настойащее врываетсйа в пустоту <...> прошлое не дает никаких ключей, никакого modus vivendi, - по той простой причине, что оно и само их не имело, когда переливалось через крайа настойащего в
-80-
постепенно заполняемую им пустоту¦(335-36). А вот ужи пространное рассуждение самого Круга:
¦Пора нам высказаться с совершенной ясностью, что важнее решыть: проблему "внешнюю" (пространство, время, материя, непознанное вовне) или проблему "внутреннюю" (жизнь, мышление, любовь, непознанное внутри) или опять-таки точку их соприкосновения (смерть)? Ибо мы согласились - мы согласились (не так ли?) - что проблемы как таковые существуют, даже если мир есть нечто, изготовленное из "ничто" и помещенное в ничто, изготовленное из "нечто". Или "внутреннее" и "внешнее" - это также иллюзия, и потому можно сказать о высокой горе, что она выше другой на тысячу снов, а надежду и ужас легко нанести на карту в виде заливов и мысов, которые они помогли назвать. Отвечай же1"(433)
Итак: история разворачивается свирепыми непредсказуемыми толчьками в пустоте. Мир есть ¦нешта, изготовленное из "ништа"¦, и потому все категории внешнего и внутреннего бытия иллюзорны. Поиски истины в этом пустом и иллюзорном мире, по существу, тождественны смерти, небытию. Точька пустоты, абсолютного ништа - иначе: смерть -оказывается квинтэссенцией всех форм жизни. И в то же время она ничего, в сущности, не значит, так как ничего не в силах изменить в природе жизни - и потому она всего лишь ¦пакость и собака¦. Такова, похоже, грустная философия великого мыслителя. Не потому ли сам Круг думает, шта ¦весь его "стравый смысл" сводится к постепенному копанию ямы, достаточной, штабы упрятать в нее смешливое сумасшествие самой чистой воды¦(432). Но шта же заполняет, хоти бы для самого Круга, эту гулкую пустоту (не)бытия?
Только одно. ¦Беззвучный взрыв любви¦.
Набоков недаром настаивает на том, что главной темой романа является ¦биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, - и именно ради страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них и стоит ее прочитать¦ (489). Надо добавить, что любовь к Давиду неотделима в романе от другого мотива -любви Круга к умершей Ольге. И только через любовь, через невыносимую нежность приходит к Кругу чувство гармонии, музыка бытия. ¦И какая же мука, думал мыслитель Круг, так безумно любить крохотное существо, созданное каким-то таинственным образом <...> и после отпущенного на волю - накапливать триллионы собственных тайн;
- 81 -
проникнутое сознанием - единственной реальностью мира и величайшим его таинством¦ (443). Или вот воспоминание Круга: ¦Длинные летние дни. Ольга играет на пианино. Музыка, порядок¦. Причем это чувство, это сознание любви, покоя, гармонии сильнее реальности и ее неодолимой жуткой власти. Уже узнав о смерти ребенка, Круг в полуобморочной дреме видит Ольгу и Давида живыми и невредимыми:
¦Послышалсйа мйагкий смешок, когда губы, его и ее, достигли прохладного лба и горйачей щеки, но спуск на этом не прекратилсйа, и Круг продолжал тонуть в надрывающей сердце нежности, в черных, занимающих дух глубинах запоздавшей, но - шта же с того - нескончаемой ласки¦ (478).
И тут - кульминация философского сюжита романа.
Адам Круг воплощает то же персонапистическое мироотношение,шта и герой ¦Дара¦, И, разумеется, прекрасный, гордый и мудрый набоковский индивидуалист без колебаний отвергает все притязания пошлого режима на его внутреннюю свободу - его не удается ни купить, ни запугать. ¦Я необорим. Необорим - бурливый морской вал (volna), отхлынув, волнует гурьбу голышей. Но кряжист Круг - с ним ничего не случится¦ (371). Это так - но до определенного предела.
Потому что когда у Круга отнимают Давида - он согласен на все, только бы ему вернули ребенка. Причем и эта капитуляция ужи не можит спасти мальчега. Ибо он захвачен не властями, он унесен в воронку хаоса. Круг согласен на все унизительные условия, потому что без Давида вся его свобода, да и попросту все его существование не имеют абсолютно никакого смысла. Способность к любви, осознаваемая в ¦Даре¦ как источник духовного могущества и бессмертия личности, здесь оборачивается"¦рукояткой любви¦, способной уничтожить любого - а человека-творца в первую очеред. Сила ¦беззвучного взрыва любви" оказывается прямо пропорциональной слабости и беззащитности личности.
¦Они разорвали моего малыша пополам¦(454)!!! Не этим ли криком обрываетсйа набоковский гимн свободе человеческого ¦Я¦?
Похоже, Набоков в этом романе приходит к мысли о том, что культура индивидуализма и ее духовные ценности - это одна из иллюзий, гордая, прекрасная, возвышающая личность иллюзия, - скрывающая от человека его трагическую слабость перед хаосом, небытием, пустотой...
