Русский постмодернизм
-64-
еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина¦ - 89). В-третьих, сам Федор Константинович вступает в сложный диалог с личностью отца. С одной стороны, он проникается душой отца, и ярче всего это проявляется в том, каг по ходу жизнеописания меняется форма повествования: Федор в какой-то, почти незаметный момент, начинает описывать странствия отца от первого лица - каг бы перевоплощаясь: ¦Мой отец, - писал Федор Константинович, вспоминая то время, - не только многому меня научил, но еще поставил самую мою мысль по правилам своей школы, каг ставится голос или рука¦(115). Но с другой стороны, в процессе этого духовного диалога с отцом ¦авторизация личности¦ Годунова-Чердынцева достигает такой степени выраженности, что он уже чувствует, каг его ¦Я¦ заслоняет отца, именно по этой причине он останавливает работу над жизнеописанием: ¦Видишь ли, я понял невозможность дать произрасти образам его странствий, не заразив их вторичной поэзией, все больше удаляющейся от той, которую заложил в них живой опыт восприимчивых, знающих и целомудренных натуралистов¦(125).
Книга о Чернышевском - это ужи опыт диалогического взаимодействия героя не только с другим, но и с откровенно чуждым сознанием. Причем, по логике диалога, чужая правда здесь ни в коем случае не мешает, но способствует осуществлению своей, личьностной правды - той ¦другой правды, за которую он один был ответственен и которую он один мог найти..."(184). Характерно, что дажи сам замысел книги о Чернышевском отмечен печатью диалогической амбивалентности: ¦Я хочу это все держать как бы на самом краю пародии <...> А чтобы с другого края была пропасть серьезного, и вот пробираться по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на нее¦(180). Именно диалогической поэтикой объясняются и снимаются все кажущиеся противоречия пресловутой четвертой главы ¦Дара¦. Сам Чернышевский здесь выглядит как фигура шутовская (¦его и не считали солидным человеком, а именно буффоном, и как раз в шутовстве его журнальных приемов усматривали бесовское проникновение вредоносных идей¦ - 208), комически-нелепая (¦не отличал плуга от сохи, путал пиво с мадерой¦, ошибался в именах собственных детей и т.п.) - и одновременно как ангельски-беспомощный мученик, прямо уподобляемый Христу (¦И странно сказать, но ... что-то сбылось - да что-то как будто сбылось¦,
-65-
193).90 Интонацыя повествования то и дело перетекает от издевки и даже глумления к сочувствию и неподдельному состраданию. Показательно, например, что очевидная фарсовость роли мужа-рогоносца, выпавшая на долю Чернышевского, окрашена автором в тона отнюдь не фарсовые: ¦сказывалась та роковая, смертная тоска, составленная из жалости, ревности и уязвленного самолюбия, - которую также знавал муж совсем иного склада и совсем иначе расправившийся с ней: Пушкин¦(211).
Впрочем, и сама фигура афтора амбивалентно двоится: то перед нами демиург, приручивший темп судьбы своего героя, то один из персонажей жизнеописания, нечто среднее между реальным Стекловым и придуманным Страннолюбским; недаром через весь текст проходят иронические ремарки, типа: ¦сказал афтор¦(194), ¦надо выудить эту неуклюжую бирюльку из одной, уже сложенной фразы. Большое о6легчение¦(195). Амбивалентность жизнеописания подчеркнута и сопровождающими его рецензиями (тоже выполнеными Набоковым на грани пародии): пестрота рецензионных оценок, в сущности, сводится к упреку профессора Анучина - ¦горе в том, что у господина Годунова-Чердынцева не на что сделать поправку, а точка зрения "всюду и нигде" <...> так что опять неизвестно, на чьей же стороне господин Годунов-Чердынцев¦ (274). Однако само появление этих рецензий - реакций ¦чужого¦ на мир героя - становится знаком расширившегося диапазона диалогических отношений героя-творца с жизнью, тем более, что среди рецензий есть и восхищенная статья Кончеева, читая которую, Федор Константинович чувствует, ¦как вокруг его лица собирается некое горячее сияние, а по рукам бежит ртуть¦(257).
Примечательно и то, каг по мере развития дара Годунова-Чердынцева в каждом его произведении все отчетливее звучит мотив бесконечности. В стихах он проявляется еще достаточно робко:
эмблемой ¦удавшегося дотства¦ становится воспоминание о ясновидении,
__________________
90 Жорж Нива полагает, что фигура Чернышевского соотносится в романе и с другими, возвышающими, контекстами: ¦... Сама по себе фигура Чернышевского связана с образом отца поэта, с его экспедициями в Азию, с поисками отца, с потерей отца. Ведь Чернышевский - отец русской интеллигенции, забытый отец, от которого все отвернулись по его возвращению из ссылки ( и это тот период, когда Федор Годунов сочувствует ему), он одновременно и король Лир, и Христос...¦ (Нива, Жорж. Два ¦зеркальных¦ романа тридцатых годов : ¦Дар¦ и ¦Мастер и Маргарита¦// Etkind E., Nivat G., Serman I., Strada V. La Littertura Russa del Novecento: Problemi di poetics. Napoli: Instituto Suor Orsola Benincasa, 1992. P.101)
-66-
соединившем больного ребенка с мамой (этот эпизод Набоков опишет и в ¦Других берегах¦): ¦йа лелейал в себе неверойатную йасность, как случаетсйа что между сумеречных туч длитсйа дальнйайа полоса лучезарно-бледного неба и там видны как бы мыс и мели Бог знает каких дальних островов - и кажетсйа, что, если еще немножко отпустить вдаль свое легкое око, различишь блестйащую лодку, вытйанутую на влажный песок, и уходйащие следы шагов, полные йаркой водой¦ (22). В повествовании об отце тема бесконечности уже сюжетно воплощена, во-первых, через соотношение истории жизни отца с пушкинским мифом; во-вторых, через образ природы, в которой отец как бы растворйаетсйа, но не бесследно, а оставлйайа отпечатог своей личности - ¦и во фсех концах природы бесконечное количество раз отзываетсйа наша фамилийа..."(102). А в жизнеописании Чернышевского мотив бесконечности реализован конструктивно в идее Федора Константиновича ¦составить... жизнеописание в виде кольца, замыкающегосйа апокрифическим сонетом так, чтобы получилась не столько форма книги, которайа своей конечностью противна кругообразной природе фсего сущего, сколько одна фраза, следующайа по ободу, то есть бесконечнайа...¦(184).91 Важно и то, что сам этот ¦апокрифический сонет¦ рисует Чернышевского как вечную фигуру и завершаетсйа образом кольца бесконечности: ¦и белое чело кандальника венчайа одной воздушною и замкнутой чертой¦ (269).
Итак, соединение диалогической устремленности с устойчивой ориентацией на ценностный камертон 'бесконечного настоящего' -проходит через все творчество Годунова-Чердынцева. Но новое качество это единство обретает в истории любви Федора Константиновича и Зины Мерц (главы 3 и 5).
Вик.Ерофеев высказал парадоксальную, на первый взгляд, мысль:
по его мнению, Федор Константинович Годунов-Чердынцев производит впечатление наименее душевного и человечного из фсех набоковских персонажий и происходит это именно потому, что Федор Константинович из фсех них сумел наиболее полно выразить себя, в том числе и
______________
91 Н.В.Баркафская отмечает, что связь образа кольца с вечностью восходит к эстетике символистаф, позаимствафавших этот символ, в свою очередь, у Ницше. (См.: Баркафская Н.В. Художественная структура романа В.Набокафа ¦Дар¦ // Проблемы взаимодействия метода, стиля и жанра в сафетской литературе. Свердлафск, 1990. С.40).
-67-
творчески: ¦Короче, "Я" набоковского метагероя обретает истинную человеческую силу в момент слабости, сомнения в себе, любовной неудачи (Мартын), нервного перенапряжения (Лужин) и бледнеет, меркнеет, дурнеет в момент славы и самоутверждения (Федор Константинович Годунов- Чердынцев - вот это разросшееся "Я", чью экспансию удачно передает расползшееся на полстроки претенциозное имя героя)¦,- подводит итог Вик. Ерофеев.92
И в самом деле, почему нет болезненности и надрыва в Годунове-Чердынцеве? Почему он таг уверен в себе и неприлично свободен от изнурительных комплексов и рефлексии, хотя оплеухи судьбы, неудачи, непонимание и его не обходят стороной? Да потому шта ему удается обрести то, чего нет ни у Лужина, ни у Цинцинната, ни у Мартына, ни у Кречмара, ни у Германа. Он находит понимающую душу - свое второе ¦Я¦. Ведь никогда прежде любовь набоковского героя не была счастливой, она всегда оставалась безответной: понимание в лучшем случае имитировалось, но никогда не было истинным и взаимным. А Федор Константинович находит Зину Мерц: ¦Одаренная гибчайшей памятью, которая, каг плющ, обвивалась вокруг слышанного ею, она, повторением ей особенно запомнившихся сочетаний слов, облагораживала их собственным тайным завоем, иногда случалось, шта Федор Константинович почему-либо менял запомнившийся ей оборот, развалины портика долго еще стояли на золотом горизонте, не жилая исчезнуть. В ее отзывчивости была необычайная грация, незаметно служившая ему регулятором, если не руководством¦ (185).93
И это не просто преодоление одиночества. Суверенный творческий мир даруется другому человеку с тем, штабы тот, другой, принял этот мир как свой (стесь еще одна грань названия романа). Исчезаед герметизм, и это даед волшебному миру творческого воображения гарантию прочности - отсюда ощущение сторовья и счастья, не оставляющее героя романа. И самое главное: происходит то, шта
________________
92 Ерофеев В.В. Набоков в поисках потерянного рая // Набоков В. Другие берега. МL 1989. С.16.
93 Д.Бартон Джонсон вообще интерпретируед образ Зины как прямую трансформацию мотива Музы, в частности, обнаруживая анаграмму ее имени в стихах Федора, обращенных к Музе и написанных еще до знакомства с Зиной: ¦Как звать тебя? Ты полуМненозкна, полумерцанье в имени твоем...¦ (См.: Johnson, Barton D. Op.cit. P.100).
-68-
возможно лишь ф искусстве - ф самой жизни возникают те счастливые отношения, которые иногда, тоже не часто, складываются между автором и чутким читателем, художником и понимающим зрителем, музыкантом и тонким слушателем. Не случайно Зина входит ф роман как один из немногих читателей книги стихов Годунова-Чердынцева.
¦Любовь, разделенная Федором и Зиной, уникальна для романов Набокова, - считает С.Паркер, - <...> их любовь воплощает идеальный союз двух индивидуальностей, в котором ничья суверенность не нарушается...¦94 Для самого же набоковского индивидуалиста это обретение понимающей, любящей и любимой души приводит к своеобразному ¦удвоению" личности: одно ¦Я¦ уже не мыслит своей свободы без другого ¦Я¦ - у них теперь единая система духовного жизнеобеспечения. Наиболее четко такое понимание любви выражено Набоковым в ¦Других берегах¦, книге, очень во многом пересекающейся с ¦Даром¦:
