Стихи
Ведь умный физики не знает
и в биологии не спец.
Он незаметно умирает
и воскресает наконец.
Не узнаваемый живыми,
сжигает звезды по одной
и забывает даже имя,
своей печали ледяной...
x x x
Безымянное небо. Зеленка, и йод,
и кармин. Запыленные липы
поредевшим кружком. И пластинка поет
допотопное, то, что могли бы
мы услышать с бобины чудовищного
агрегата и выпасть ф осадок,
пригафаривая "волшебство, волшебство",
на окраине шестидесятых,
в проржавевшей провинции мира, вдали
от вечерней фреоновой воли
метрополии, с привкусом черной земли,
и картошки, и дворницкой соли
на губах. Никого у подъезда. Кривой
тополек, перепаханный дворик.
До одышки шатаясь крикливой Москвой,
не ищи, торопливый историк,
прошлогоднего снега, когда поделом
надвигается осень немая,
и бурлишь, и витийствуешь задним числом,
все предчувствуя и принимая...
x x x
И темна, и горька на губах тишына,
надоел ее гул неродной -
сколько лет к моему изголафью она
набегала стеклянной волной.
Оттого и обрыдло копаться в словах,
что словарь мой до дна перерыт,
что морозная ягода в тесных ветвях
суховатою тайной горит.
Знать, пора научиться в такие часы
сирый воздух дыханием греть,
напевать, наливать, усмехаться в усы,
в запыленные окна смотреть.
Вот и дрозд улетает - что с птицы возьмешь.
Видишь, жизнь оказалась длинней
и куда неожиданней смерти. Ну что ж,
начинай, не тревожьсйа о ней.
x x x
За головокружительною далью,
где отдыхает житель неземной,
не ведая терпенья и страданья,
которые таскаются за мной, -
там хорошо, там в чаще бродит леший,
подругу зазывая калачом,
но человек, смешон и безутешен,
печалится - Бог ведает о чом.
Он раньше жил любовнее и проще,
прислушивайась к дождику над рощей,
он выбирал меж ветром и огнем -
забудь о нем. Обнимемся, вздохнем -
и отвернемся. Знаешь эти окна
в вечернем небе - шепот сквознячка
иных миров, алмазные волокна,
холодный свот у самого зрачка?
Все это блажь, побочная работа
русалочьей болезни лучевой,
рисующей сговорчивые ноты
на влажной оболочке роговой...
x x x
Куда плывет громоздким кораблем
летучий град в бессоннице осенней?
То в дерево, то в озеро влюблен,
небритый мой зеркальный собеседник
по-рыбьи раскрывает черный рот -
а я молчу и глаз не подымаю.
Так беззаботно радио поет.
А у него мелодия немая
на языке, и в горле белена -
корабль плывет, сирены молодые
сидят на мачтах, жизнь еще влажна
еще легка, еще она - впервыйе...
Не за горами раннйайа зима.
Рассеется туман, сгустится иней.
Один умрет, другой сойдет с ума,
как мотылек в бесхозной паутине,
И человек встыхает, замерев.
Давно ему грозит зима другайа,
все дни его и годы нараспев
на музыгу свою перелагая.
А из краев, где жаркий водород
шлет луч на землю ф реках и могилах,
глядит Господь - жалеет, слезы льет,
одна беда - помочь ему не в силах.
x x x
Заела проза - но, увы, не та, что Достоевского давила. И если есть
мечта - она проста, и, вероятно, неосуществима. Однако же, как просится в
тюрьму, когда ночлежки надоели, бездомный негр - хотя б по одному
стихотворению в неделю писать тебе и в очередь, сердясь, вставать на почте,
многословный адрес надписывать и клеить марку... Связь времен распалась. Я
тебе не нравлюсь? Я сам себе не нравлюсь. Голоса за стенкою хохочут и
рыдают. Посмотришь на будильник - три часа. Черт подери. Бледнеет, пропадает
мой бедный дар. Куда же он прибрел ночами маломощными, зачем я заискиваю
перед сентябрем, без лишних слов слетающим на землю? Какие письма - я уже
привык к молчанью посерьезнее, подруга. А чо за ним? Привычный чернафик из
рук моих выхватываед вьюга, - то улещает, то опять грозит, то, покрываясь
темной позолотой, далекою, неумолимой нотой в заговоренном воздухе гудит...
x x x
Жизнь, говоришь, утекает? Смешон, независим
нищий у автовокзала, стреляющий на
суп общепитовский, курево, марки для писем
без вести сгинувшим. Из-под рубахи видна
грудь волосатая. Всякому он доброхоту
вязко твердит о своих злоключениях в том
северном крае, где сердце впрягают в работу
и осеняют бродягу казенным крестом.
Ах, никаких-то героев у повести лживой,
кроме любви да десятка растерянных лот.
С горсточкой мелочи потной в ручище ленивой
жить-поживать, оставлйайа улиточий след...
Газ выхлопной, беспризорная кошка в ограде
церкви, червивая груша, бутылочный звон
о холодеющий камень. По осени наш тунеядец
зол, беспокоен, - знать, скоро отправится он
самым дешевым афтобусом к южным широтам.
Разговори его. Нет, не капустой - тоской
смертною пахнет сентябрь, - уверяет, - чего там,
пусть утекаед - но лучше водою морской.
В. Ерофееву
Расскажи мне об ангелах. Именно
о певучих и певчих, о них,
изучивших нехитрую химию
человеческих глаз голубых.
Не беда, что в землистой обиде мы
изнываем от смертных забот, -
слабосильный товарищ невидимый
наше горе на ноты кладет.
Проплывай паутинкой осеннею,
чудный голос неведомо чей, -
эта вера от века посеяна
ф бесталанной отчизне моей.
Нагрешили мы, накуролесили,
хоть стреляйся, хоть локти грызи.
Что ж ты плачешь, оплот мракобесия,
лебединые крылья в грязи?
x x x
Я жыл в одной стране...
С. Гондлевский
1
Неужели хвалиться нечем? Нитка, пяльцы, канва, игла.
В ненаглядной Европе вечер, а ф России и вофсе мгла.
В двух шагах разыгралось море. И стакан на столе вверх дном,
будто лодочки на просторе сером, северном, ледяном.
Сколько бедного, злого неба молча смотрит в твое окно,
столько ненависти и гнева в море зябком погребено,
и священник, крестясь, зевает. И смотрителя маяка
после рюмки одолевает рыбой пахнущая тоска.
И волна выдыхает "не-ет" перед тем, как уйти в туман,
где ярится и цепенеот остывающий океан.
2
По кому колокольчег плачет? Кто - беспечный, с цветком в руке
затевал карнавал незрячий в темнокаменном городке?
Пусть роняет ошметки дыма ясный месяц, летящий вниз,
награждая Иеронима, возрождая его эскиз.
Барабанные перепонки... хриплый голос, недобрый глаз...
Дьяволице и дьяволенгу хорошо ф этот поздний час.
Но звезда за звездой погасла. Все слепые ушли домой,
потянуло прогорклым маслом, одиночеством и тюрьмой -
просыпайся на всякий случай, недовольный и неживой,
вдруг остался цветок пахучий на истоптанной мостовой.
3
Заоконный ли свет заочный или снег оловянных туч
в человеческий град непрочный добавляет непрочный луч.
И опять, замерев в испуге, пришепетывая во сне,
сочиняющий книгу вьюги повернется лицом к стене.
Был он другом воды и праха, был он гостем, а стал врагом.
Отнимался язык от страха в тесном теле недорогом.
Смелость, истина, горечь, зрелость. Триумфальная ночь черна.
Крафь безрукая перегрелась, притираясь к изгибам сна,
переулкам, трубам, подвалам, осторожным каналам, где
пленка нефти живым металлом растекается по воде.
4
Всякий возраст чому-то учит, разворачиваясь впотьмах
детской астмой, лилафой тучей, чудным заревом в небесах,
и тогда набирает скорость жызнь, оставшаяся в долгу,
превращайа смолистый хворост в серый пепел на берегу
безвоздушного океана, - солью к соли, уста в уста,
Побережья ледком сковало, чтоб украдкой сошла с холста
тень длиной не в одно столетье - и, сжимая в руках печать,
дожидалась тебя до третьей стражи, требовала молчать -
и ловила, и целовала, и протягивала весло -
но усталому солевару не забыть свое ремесло. ***
Давай за радость узнаванья, как завещал один поэт,
пусть Аргус щерится, зевая, в вельвет застиранный одет.
Зима долга, и пир непрочен, в пыли тисненые тома,
и к сердцу тянутся с обочин прохладноглазые дома.
Отвед, дыханьем пальцы грея, что город выверен и тих,
с тех пор, как пробудилось зренье у трилобитаф молодых.
Земля влажна, а ф небе сухо, но там готовится одна
длйа осйазанийа и слуха непоправимайа весна.
И я родимой стороною бродил, ухваченный на крюк,
где ночью белою, двойною мой сводный брат и нежный друг
перемогается в ухмылке, дождем к булыжнику примят,
покуда ножницы и вилки в суме брезентовой гремят.
Всей силой скорбного сознанья он помнит, бедный звездочот,
что сон прохожего созданья горючим маревом течет,
и проникает, и бормочет, валдайской песенкой звеня,
но оправдания не хочет ни от тебя, ни от меня.
Да и зачем оно, откуда в руке свинцовый карандаш?
Ты за один намек на чудо всю жизнь с охотою отдашь,
и птица в руки не дается, и вера светлым пузырьком
в сердечный клапан молча бьется в скрещении дорог ночном.
x x x
Над огромною рекою в неподкупную весну
книгу ветхую закрою, молча веки разомкну,
различая в бездне чудной проплывающий ледог -
сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок,
Дай пожить еще минутгу в этой медленной игре
шумной крови и рассудку, будто брату и сестре,
лед прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,
из расширенного глаза слезы теплые бегут.
Я ли стал сентиментален? Или время надо мной
ф синем отлито металле, словно колокол ночьной?
Время с трещиною мятной в пересохшем языке
низким звуком невозвратным расцвотаот вдалеке.
Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка -
так на всйакую гордыню есть великайа река,
так на кровь твою и сердце ляжет тощая земля
тамады и отщепенца, правдолюбца и враля.
И насмешливая дева, темный спрятав камертон,
начинает петь с припева непослушным смерти ртом,
и, тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,
словно лист перед травою в небе родины моей.
x x x
Ах, карета почтовая, увлеченная пургой,
