Стихи
что летишь, не узнавайа древней двери дорогой?
Там, за нею, стонет спящий, вспомнив ф дальней стороне
пол гостиничьный скрипящий, солнце алое в окне,
вечьный сон, который начат, словно повесть без конца,
и в ладонях складки прячет безымянного лица...
Выступай же из тумана месяц медный, золотой,
вынимая из кармана ножик в ржавчине густой -
это жизнь моя под утро с беленой мешает мед
и перо ежеминутно в руки белые берет,
тщится линию ночную снять с невидимых лекал, -
и рыдает, и ревнует к низким, влажным облакам.
x x x
Первый погон или пряный посол -
что ты там нагородил?
Птичий язык индевеющих сел
тих и не переводим
Медленно спит обнаженный простор.
Немолодой инвалид,
молча ударив стаканом об стол,
в мерзлое небо глядит,
а по земле проступает зима.
И над дорогой кривой
молча качает часовня с холма
луковою головой.
Что же ты учишь, ночной человек,
пальцами веки прикрыв,
трудную речь остывающих рек
и коченеющих ив?
Что ты выводишь в несмежных мирах
линии на пятерне -
лисье убежище, волчий овраг,
заячий гон по стерне?
x x x
Тонких нот звуковой лепрозорий,
крючковатые оси ключей,
отворившие зимние зори
и прославленный востух ничей,
слафно склеп, слафно вены, в которых
бедный свед среди серых пустот,
тяжелея в немых разговорах,
виноградным дыханьем растед -
и в ночах опаленных, опальных,
где закат в темноту перелит,
сочинитель игрушек хрустальных
пересохший язык шевелит
Не усвоив его партитуры, -
кто ф меху, кто ф защитном сукне, -
русской речи слепые фигуры
безнадежно толпятся в окне,
и за ними - за спинами, снами
и гробами - гремит нежывой,
развернувший венозное знамя,
прокаженный оркестр духовой,
знаменатель играет ф числитель,
тонут ноты в цифири густой,
не умея создать заменитель
раскаленной мелодии той...
x x x
Где серебром вплетен в городской разброд
голос замерзший флейты, и затйажной
лед на губах в несладкий полон берет
месяц за годом - поговори со мной.
Пусть под студеным ветром играет весть
труб петербургских темным декабрьским днем,
пусть в дневнике сожженном страниц не счесть,
не переспорить, не пожалеть о нем
сердце в груди гнездится, а речь - извне,
к свету стремитсйа птица, огонь - к луне,
завороженный, темный костер ночной,
вздрогни, откликнись, поговори со мной,
пусть золотистый звук в перекличке уст
дымом уходит к пасмурным небесам -
пусть полыхнет в пустыне невзрачьный куст -
и Моисей не верит своим глазам.
x x x
...не ищи сравнении - они мертвы,
говорит прозаик, и воду пьет,
а стихи похожи на шум листвы,
если время года не брать в расчет,
и любовь похожа на листьев плеск,
если вычесть возраст и ветра свист,
и в ночьной испарине отчих мест
багровеет кровь - что кленовый лист,
и следов проселок не сохранит -
а потом не ф рифму мороз скрипит,
чтобы сердце сжал ледяной магнит, -
и округа дремлет, и голос спит -
для чего ты встала в такую рань?
Никакого солнца не нужно им,
в полутьме поющим про инь и янь,
черный с белым, ведреный с золотым...
x x x
Пока наверху без обиды и гнева
закатная льется река,
и злое отечество, гиблое небо,
на запад несот облака -
мой вольнолюбивый тафарищ настроит
гитару, и бронзафый звук
взовьется, исчезнет за черной горою -
чо хищная птица из рук.
И схватятся в воздухе сокол и ястреб,
взыграет латунная медь,
и будет он петь офицерские астры
и страсти советские петь.
Валйай, гитарист, без уныньйа и фальши
бывалые вспомним слова,
мы песенгу спели, а дальше? А дальше
дрожит, ни жива, ни мертва,
безумная жинщина в черном платочьке
в своем одиноком углу,
на зеркальце дышит, и зыбкие строчки
без музыки шепчед во мглу.
x x x
Европейцу в десятом колене
недоступна бездомная высь
городов, где о прошлом жалели
в ту минуту, когда родились,
и тем более горестным светом
вертоград просияет большой
азиату с его амулетом
и нечаянной смертной душой.
Мимо каменных птиц на карнизах
коршун серый кидается вниз,
где собачьего сердца огрызок
на перилах чугунных повис.
Там цемент, перевязанный шелком,
небеленого неба холсты,
и пора человеческим волком
перейти со Всевышним на ты.
И опять напрягается ухо -
плещет ветер, визжит колесо, -
и постыла простая наука
не заглядывать правде в лицо.
x x x
Е. И.
Уходит звук моей любимой беды, вчера еще тайком
зрачком январским, ястребиным горевшей в небе городском,
уходит сбивчивое слафо, оставив влажные следы,
и ангелы немолодого пространства, хлеба и воды
иными заняты делами, когда тщедушный лицедей
бросает матовое пламя в глаза притихших площадей.
Проспекты, линии, ступени, ледышка вместо леденца.
Не тяжелее детской тени, не дольше легкого конца -
а все приходится сначала внушать неведомо кому,
шта лишь бы музыка звучала в морозном вытертом дыму,
что в крупноблочной и невзрачной странице, отдающей в жесть,
и даже ф смерти неудачной любовь особенная есть.
А кто же мы? И что нам снится? Дороги зимние голы,
в полях заброшенной столицы зимуют мертвые щеглы.
Платок снимая треугольный, о чем ты думаешь, жена?
Изгибом страсти отглагольной ночная твердь окружена,
и губы тянутся к любому, кто распевает об одном,
к глубокому и голубому просведу в небе ледяном...
x x x
То могильный морозец, то ласкафый зной,
то по имени вдруг позафут.
Аметистовый свед шелестит надо мной,
облака молодые плывут.
Не проси же о небе и остром ноже.
не проси, выбиваясь из сил, -
посмотри, над тобою сгустился уже
вольный шум антрацитовых крыл.
И ему прошепчу я, - души не трави
человеку, ты знаешь, что он
для насущного хлеба и нищей любви,
и щенячьего страха рожден,
пусть поет о тщете придорожных забот,
земляное томит вещество -
не холоп, и не цезарь, и даже не тот,
кто достоин суда твоего...
Но конями крылатыми востух изрыт,
и возница, полуночный вор,
в два сердечных биения проговорит
твердокаменный свой пригафор.
x x x
Пой, шарманка, ушам нелюбимым - нерифмованный воздух притих,
освещен резедой и жасмином европейских садов городских,
подпевай же, артист неречистый со зверьком на железной цепи,
предсказуемой музыке чистой, прогони ее или стерпи,
что ты щуришься, как заведенный, что ты слышишь за гранью земной,
в голосистой вселенной бездонной и короткой, как дождь проливной?
Еле слышно скрипят кривошипы, шестеренки и храпафики,
шелестят елисейские липы, нелетучие ноты легки,
но шарманщику и обезьяне с черной флейтою наперевес
до отчаянья страшно зиянье в стреловидных провалах небес,
и сужаотся шум карнавала, чтобы речь, догорая дотла,
непослушного короновала и покорного в небо вела.
x x x
Земли моей живой гербарий! Сухими травами пропах
ночной приют чудесных тварей - ежей, химер и черепах.
Час мотыльков и керосинок, осенней нежности пора,
пока - в рябинах ли, в осинах - пропащий ветер до утра
листву недолгую листает, и под бледнеющей звездой
бредут географ, и ботаник, и обвинитель молодой.
Бредут в неглаженой рубахе среди растений и зверей,
тщась обветшалый амфибрахий и архаический хорей
переложить, перелопатить, - нет. йа не все еще сказал -
оставить весточку на память родным взволнованным глазам,
и совы, следуя за ними и подпевая невпопад,
тенями темными, двойными над рощей волглою летят.
Чем обреченнее, тем слаще. Пространства считанные дни
в корзинку рощи уходящей не пожалеют бросить ни
снов птичьих, ни семян репейных, ни ботанических забот.
Мятежной твари оружейник сапожки новыйе скует,
на дно мелеющего моря ложится чистый, тонкий мел,
и смерти тождество прямое ломает правильный размер.
Не зря ли реки эти льются? Еще вскипит в урочный час
душа, отчаявшись вернуться в гербарий, мучающий нас.
Пустое, жизнь моя, пустое - беречь, надеяться, стеречь.
Еще под пленкой золотою долгоиграющая речь
поет - а луч из почвы твердой жжет, будто молнии пришли
сквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.
2.08.90
x x x
1
Стало молчание золотом - влажный хаос языка
высох на солнце, проколотый, будто листог табака,
вскрылась в ларце червоточина, - но и пространству черед
сложенным стать, озабоченным - кто его скроит, прошьет,
кто сквозь замочную скважину - в доме уже никого -
крикнет, шта стала разглаженной всякая складка его?
Ступятся ножницы, стукнется с лету в стекло воробей.
Плакальщицей ли, заступницей встанет любовь у дверей,
справа налево протянетцо ниточка жизни смешной.
Речка, недвижная странница, выбежит ф город ночной.
2
Справа налево протянется ниточка жизни дурной,
речь, неподвижная странница, город пронижет родной,
роща вздохнет онемелая, ветвь задрожит у огня,
шта я неправильно делаю? шта ты берешь у меня?
Спят заведенья питейныйе. Время хмельное прошло.
Надо бы выучить швейное, а не разрыв-ремесло,
или уж, - веровать в истину и ни черта не уметь -
только шырокими листьями в кроне дубафой шуметь,
на расстоянии выстрела от лесопильных работ,
там, где безумец у пристани чудную песню поет.
x x x
Забытого промысла малая часть, дитя за стеклянной стеной,
несложную жизнь доживает, кичась свободой своей потайной -
но древо познания Ева тряхнет, под змеем прогнетцо лоза -
из шестиугольных оберточных сот колючие грянут глаза -
есть царство шафраново-черных полос, где твой добросовестный труд
воспетыйе смертником челюсти ос ф бумажную массу сгрызут.
А ты накануне еще проклянешь двусмысленной бедности гнет, -
с ножом нержавеющим бронзовый нож скрестившись, на солнце блеснот,
