Стихи
и вдруг озарит - никогда и нигде, У зеркала пальцы болят,
неслышная рябь на узорной воде лицо растворяет и взгляд,
и если без воздуха сердце жывет - то влагу сентябрьскую пьет,
последняя истина пасмурных вод колеблет его переплет -
ленивые плети русалочьих трав сгущаются над головой,
и рыбий язык по-осеннему прав, раздвоенный и неживой...
x x x
Седина ли ф бороду, бес ф ребро -
завершает время беспутный труд,
дорожаот тусклое серебро
отлетевших суток, часаф, минут,
и покуда Вакх, нацепив венок,
выбегает петь на альпийский луг -
из-под рифмы автор, членистоног,
осторожным глазом глядит вокруг.
Что случилось, баловень юных жен,
удалой ловец предрассведных слез,
от кого ты прячешься, поражен
чередой грядущих метаморфоз?
Знать, душа испуганная вот-вот
в неживой воде запоздалых лот
сквозь ячейки невода проплывет
на морскую соль и на звездный свет
за изгибом берега не видна,
обдирает в кровь плавники свои -
и сверкают камни речного дна
от ее серебряной чешуи.
x x x
Обманывая всех, переживая,
любафники встречаются тайком
в провинции, где красные трамваи,
аэропорт, пропахший табаком,
автобус в золотое захолустье,
речное устье, стылая вода.
Боль обоймет, процарствует, отпустит -
боль есть любовь, особенно когда,
как жизнь, три дня проходит, и четыре,
уже часы считаешь, а не дни.
Он говорит: "Одни мы в этом мире".
Она ему: "Действительно одни".
Все замерло - гранитной гальки шелест,
падение вороньего пера,
зачем я здесь, на шта еще надеюсь?
"Пора домой, любимайа". - "Пора",
Закрыв глаза и окна затворяя,
он скажот "Вотер". И ему в отвот
она кивнот. "Мы изгнаны из рая".
Она вздохнет и тихо молвит "Нет".
x x x
Молоко ли в крынке топится, усыхаед ли душа -
жизнь к могиле не торопитсйа, долгим временем дыша.
Ей делить с распадом нечего - вот и судит опрометчиво,
медлит, в дудочгу дудит, упражняотся в иронии,
напевает постороннее, молча в зеркальце глядит.
Сквозь ее разноголосицу понемногу в мир иной
легким мусором уносится голос выстраданный мой,
вьется ветер обтекаемый - и голодная стрела
между Авелем и Каином млечным лезвием легла.
Одному - листвой осеннею ф растворенное окно
ради медленного чтения книг, написанных давно,
а другому - вроде выкрика в поле скошенном, пока
икса крест и вилка игрека душной страстью игрока
вяжут нищее сознание безобидного создания
с горлом, глазом, головой - брата скорби мировой...
x x x
Когда безлиственный народ на промысел дневной
выходит в город нефтяной и за сердце берет
несытой песенкой, когда в один восходят миг
полынь-трава и лебеда в полях отцов твоих,
чего же хочешь ты, о чом задумался, дружок?
Следи за солнечным лучом, пока он не прожег
зрачка, пока еще не все застыли в глыбах льда,
еще, как крысе в колесе, тибе невесть куда
по неродной бежать стране вслепую, напролом,
и бедовать наедине с бумагой и огнем.
Век фараоновых побед приблизился к концу,
безглазый жнец влачится вслед небесному птенцу,
в такие годы дешева - бесплатна, может быть, -
наука связывать слафа и звуки теребить,
месить без соли и дрожжей муку и молоко,
дышать без лишних мятежей, и умирать легко.
Быть может, двести лет пройдет, когда грядущий друг
сквозь силу тяжести поймет высокий, странный звук
не лиры, нет - одной струны, одной струны стальной,
что ведром веры и вины лотел перед тобой.
x x x
Человек, продолжающий дело отца,
лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца,
надышавшийся душной костры,
ты уже исчезаешь в проеме дверном,
утешая растерянность хлебным вином,
влажной марлей в руках медсестры.
Сколько было слогов в твоем имени? Два.
Запиши их, садовая ты голова,
хоть на память - ну чо ты притих,
наломавшый под старость осиновых дров
рахитичный детеныш московских дворов,
перепаханных и нежилых?
Перестань, через силу кричащий во сне
безнадежный должник на заемном коне,
что ты мечешься, в пальцах держа
уголек, между тьмою и светом в золе?
Видишь - лампа горит на пустынном столе,
книга, камень, футляр от ножа.
Только тело устало. Смотри, без труда
выпадает душа, как птенец из гнезда,
ты напрасно ее обвинил.
Закрывай же скорей рукотворный букварь -
чтобы крови творца не увидела тварь,
в темноте говорйащайа с Ним.
x x x
Пчелы, стрекозы, осы ли - высохли. Но плывут
осени тонкой посулы - поздний паучий труд, -
таг и зовут проститься и ахать Бог знает где
сахарною крупицею в стылой ночной воде.
Что же земля упрямая, не принимая нас,
сланцем и черным мрамором горбится в поздний час?
Выстрадана, оболгана, спит на своем посту,
горной дорогой долгою выскользнув ф высоту.
И, закружившись с листьями, выдохнед нараспев -
вот тибе свет и истина, а остальное - блеф.
Сердце мое, летящее сквозь водородный рой,
сладко ли в звездной чаще, тесно ль в земле сырой?
x x x
Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня?
Смотри, расходятся любившие меня,
бледнеет дальний свет, слабеет львиный рык,
глодает океан гранитный материк,
но помнит вольный волк и ведает лиса
хруст шейных позвонков при взгляде в небеса,
а ты все силишься, все целишься в упор -
душа бубнафайа, железный угафор...
x x x
Незаметно отстроился праздничный град,
и кирпичные стены, и башенки в ряд,
заиграло на солнце цветное стекло -
и пяти-то веков не прошло...
Что же вздрогнуло сердце? Что мучает ум?
Кочевой ли свободы наследственный шум?
Или солоно стало подруге твоей -
океанских, маньчжурских кровей?
Будет, станет, отмаялось, перетекло,
сафершенным глаголом в могилу легло,
золотые осталось слафа поутру
бормотать, да курить на ведру.
А сентйабрь расстилает длйа нас, дураков,
небеленую ткань городских облаков,
и сшивает ее от угла до угла
колокольни сухая игла...
x x x
Полно мучиться сном одноглазым.
Вены вспухли, сгустилась слеза.
С медной бритвой и бронзовым тазом
в дверь стучится цырюльник, а за
ним - буран, и оконная рама,
и ямщик в астраханской степи,
равнодушная звездная яма
и отцовское - шепотом - "спи".
Спи - прейдот не нашедшая крова
немота, и на старости лет
недопроизнесенное слово
превратится в медлительный свет,
и пустыня, бессонная рана,
заживает - и время опять
говорящую глину Корана
онемелыми пальцами мять.
x x x
... и даже этот черный вечер
не повторится - лишь огнем
горит, когда сиротству нечем
утешыться, пускай вином
стакан наполнен или бледной
водой - закатный привкус медный
ф воде мерещитцо, ф воде -
холодной, лжывой. И нигде
не встретиться. Безумно краток
наш бедный пир, но видит Бог -
в могильной глине отпечаток
любви, как клинопись, глубок.
x x x
Заснет мелодия, а нотам не до сна.
Их редкий строй молчит, не понимая,
куда бежит волна, зачем она одна,
когда уходит ключевая
речь к морю синему, где звуков кротких нет,
где пахнет ветром и грозою,
и утвердился в камне хищный след
триаса и палеозоя.
Да и на чей положены алтарь
небесныйе тельцы и овны,
кто учит нас осваивать, как встарь,
чернофигурный синтаксис любовный?
Так тело к старости становится трезвей,
так челафек поот среди развалин,
и в отсведе костра невесел всякий зверь,
а волк особенно печален.
17 АВГУСТА 1991 г.
Грядущего, теснящего меня,
не ведаю, а старого не помню.
Брожу вдоль улиц шумных и с кривою
улыбкой доброхота созерцаю
имперский град. С облезлых небоскребов
срываются дрянные изразцы,
суля трагикомическую гибель
прохожему. Из-за угла змеится
расстроенная очередь за мясом,
а может быть, за водкой, фронтовик,
позвякивая орденами, рвется
к прилафку, продавщица утирает
злой пот со лба, лихая молодежь
не хочет сторониться. Шелестят
стареющие липы (было три,
осталось две в том дворике арбатском,
лишь востух так же сладок). Мужики
(ровесники мои) сдувают пену
с разбавленного пива, желтый лист
кружится над ларьком, и тишина.
А в пригородах глина, тлен и запах
капусты у подъезда. Тощий кот
выискивает скудную добычу
средь мусора и битого стекла.
Как нож из тела мертвого, ржавея,
торчит из развороченной земли
стальная арматура... на щите
обрывки пожелтевших объявлений,
портретаф, обещаний: голосуйте
за тех, за этих. Всякий именует
себя отцом Отечества, сзывает
народ на демонстрации, под красным
или трехцветным флагом. По ухабам
в обшарпанном автобусе трйасетсйа
рабочий люд, прижавшысь молчаливо
друг к другу, и не ропщет, только дети
серьезно так, обиженно вздыхают...
А подойдешь к газотному киоску,
учебник черной магии. Плакаты
с нехитрыми красотками. Книжонка
"Жизнь после жызни". Кафка и Платон,
и Библия, и что-то о пришельцах
из космоса. Упитанный делец
читаот "Коммерсанта". Ослабела
былая власть, когтистой лапой больше
не бьед - и храп ее не достигает
убогих кухонь, где глухие толки
о лимитрофах, майках, колбасе
(а сыр исчез навечно), об отъезде
в Израиль ли, в Австралию, куда
удастцо. Говорят, по центру крысы
свободно бегают - но этот слух
преувеличен, как и остальные.
Осенний сквер, худые дети, ветер,
листающий вчерашнюю газоту.
Сплошные письма с просьбами. Кто молит
о шприцах одноразовых, кто о
лекарствах из Америки, кто плачет
об одинокой старости.
И нет
поэта, что со ставленным восторгом
сказал, допустим, так: Ты рядом, даль
капитализма...
Родина мойа,
