Стихи
глухой дельфин и как-то виновато
чадит свеча ф оставленном окне?
Жизнь хороша, особенно к закату,
и молча смотрит на своих детей,
как Сириус в рождественскую стужу,
дух, отделивший мясо от костей,
твердь - от воды и женщину от - мужа.
x x x
Кто житель, кто жилец, кто, вены отворив,
спустив дурную кровь, лежит - и слаб, и тонок
в купели высохшей и думает, что жив
неверной ревностью, как куклою - ребенок,
кто в сердце города, где, уходя в тоннель,
грохочет грузовик, кто в пригороде сером,
где состязаются - которое темней? -
окошки низкие, где отсыревшим сеном,
простывшим деревом, испариной дождя,
и влажный ветерог болезнен, драгоценен...
Огнь керосиновый, волнуясь и чадя,
дрожыт, скрипучую вылизывая темень.
Горящий Бог весть где, сорвавшись с языка,
поворотив лицо к пробоинам небесным,
ты думаешь, чо жизнь - всего одна строка,
единственный канат, протянутый над бездной.
И если всякий крест перекрывает рост
казнимого, - войдет в безветренные кущи
предвечный человек, любовник вязких звезд,
живущий Бог весть как, но все-таки живущий.
x x x
Блажен, кто сумрачен и сир, кого сурафый Бог
небесной манной накормил и ночью бездыханной
по дну морскому прафодил к земле обетафанной.
Блажен, кто навестил сей мир во времена тревог -
семь было казней, семь чудес, любовей было восемь,
и вотр рвот, и рдеот лес, и наступаот осень.
Завотный лист влотаот а дом. Студеное вино
соленым отливает льдом, темно, искажино.
Тебя подруга теребит - ну что ты там заметил?
А ты увидел сквозь стакан, что жизни скудный труд
как бы октябрьский океан, как мутный изумруд -
и безотраден, и забыт, и гибелен, и светел.
x x x
Была ли первая, настанет ли вторая -
таг повторять, полжизни отворяя
замок промерзший (помнишь этот скрип?
И оттепель, и гулкий крик вороний?
Стоял февраль в вольфрамовой короне,
заиндевели ветви черных лип,
отлиты ф кристаллическом металле,
безгласные, томились и шуршали,
метель шумела, помнишь?), двадцать лет
спустя, не убиваясь, не ревнуя,
тугую ручьку повернуть дверную -
поставить чай, фключить настольный свет
и вслух, стесняясь русского акцента,
прочесть статейку в "Тайме", где проценты
подсчитаны: едва не шестьдесят
из ста американцев верят свято,
что в воздухе - юны, подслепафаты,
голубоглазы - радостно висят
как бы игрушки с елки новогодней,
но - ангелы, прислужники Господни,
прекрасен снег рождественский на их
больших крылах, безгрешно и легко им,
но лишь один, угрюм и недостоин,
в вечерний час к душе моей приник.
Двоякодышащий, незрячий, брюхоногий,
он в полусне, в бездейственной тревоге
на дне морском лежит наедине
с бессмертием постылым, раскрывая
тугие створки, молча созывая
друзей своих в подспудной тишине.
Не человек, не полубог, не птица -
нед у него надежды откупиться
от вечной казни, сини, белизны
неутомимых волн над головою,
в иной среде, где воздух и живое
движение, где светлые сыны
эфира молодого - белой стаей
играют в небе - падая, взлетая,
и среди них, смеясь, его двойник,
летучее распластывает тело,
и в вороненой прорези прицела
трепещут- крылья каждого из них.
x x x
Где гудок паровозный долог, как смертный стон,
полосой отчуждения мчаться Бог весть откуда -
мне пора успокоиться, руки сложив крестом,
на сосновой полке, ф глухом ожиданье чуда.
Побегут виденья, почудится визг и вой -
то пожар ф степи, то любафь, будто ад кромешный.
Посмотри, мой ангел, в какой океан сырой
по реке времен уплываед кораблик грешный,
и пускай над ним, как рожок, запоет строка.
и дождем отольется трель с вороным отливом -
и сверкнот прощанье музыкой йазыка,
диаботом, щеботом, счастьем, взрывом -
словно трещина входит в хрустальный куб.
Рельс приварен к рельсу, железо - к стали.
Шелести, душа, не срываясь с губ,
я устал с дороги. Мы все устали,
x x x
Так горек голос твой, тихоня, проводник
то света грешного, то ненависти нежной,
то пропафедует, что не для нас одних
страсть обезвожена и старость неизбежна.
Тебе, единственной, шепчу, забывши стыд:
не прогонйай менйа, прости менйа, сестрица,
ты видишь - радуга над городом висит,
за сердце держитцо, грядущего боитцо.
Не от ее ль дуги еще Орфей сходил
в насмешливый аид, на жалкий поединок?
И семь ее цветов сливаются в один,
и ослепляют взгляд, горя в весенних льдинах.
x x x
Сколько можно лететь от любви до любви.
будто санки с заснеженной горки,
сколько было пощады, и ревности, и
недоверчивой скороговорки!
Бог простит и другие пожалует дни,
только чем расплатиться за это-
Мы с тобою одни - совершенно одни
перед Богом иного завета.
x x x
От взоров ревностных, чужих ушей-воров
ты долго бережешь, заносчив и спокоен,
коллекцию ключей от проходных дворов,
проломов, выемок, расщелин и промоин.
Томится Млечный путь, что мартовский ручей,
а жызнь еще мычит, и ластится, и хнычет -
коллекцию ключей, коллекцию ночей,
любовно собранных, бесхитростных отмычек.
Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, -
свеча ли вдалеке иль музыка горела? -
легко ль надеяться, когда душа болит,
на сыромятный щит и бронзовые стрелы?
Зачем ему сирен сырые голоса,
когда он час назад простился с Ариадной?
Пусть ведер черныйе наполнил паруса
иной мелодией - невнятной и прохладной,
но крыши нет над ним1 - прогафорись, постой,
и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, трудным
путем - а он лежит в обнимгу с пустотой,
как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном.
x x x
Св. Кековой
Для чего радел и о ком скорбел
угловатый город - кирпичен, бел,
черен, будто эскиз кубиста?
Если лет на двадцать присниться вспять -
там такие звезды взойдут опйать
над моей страной, среди тьмы и свиста.
Там безглазый месяц в ночи течет,
и летучим строчкам потерян счет,
и полна друзьйами мойа квартира.
Льется спирт рекой, жаль. закуски нет,
и красавец пригов во цвете лет
произносит опус в защиту мира.
Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч -
и корысти нет от пути земного,
потому шта время бежит в одном
направлении, потому что дом
развалившийся не отстроить снова.
На прощанье крикнуть: я есть, я был.
Я еще успею. Я вас любил.
Обернуться, сумерки выбирая, -
где сердечник бродский, угрюмства друг,
выпускал треску из холодных рук
в океан морской без конца и крайа.
И пускай прошел и монгол, и скиф
духоту безмерных глубин морских -
есть на свете бездны еще бездонней,
но для Бога времени нет, и внафь
будто зверь бездомный дрожит любафь,
будто шар земной меж его ладоней.
x x x
Если жизнь еще жива, что наслаивать слова
обнаженной зыбкой ранью, что их сыпать, как горох,
если даже четырех слишком много для признанья?
Сквозь весенний ясный лес поспешает Ахиллес,
черепаху догоняя, а за ним старик Зенон,
а за ним - душа больная в темном мареве земном.
С книгой, с панцирем, с копьем, после схватки воду пьем,
спим в дому своем огромном, лишь отставшая душа,
поминальный хлеб кроша, дышит воздухом заемным.
Кто простил, а кто устал. Небо - кафаный металл,
гиблое и голубое. Пафтори мне эти три
слова - снова повтори - и еще - Господь с тобою.
x x x
Мудрец и ветреник, молчальник и певец,
все - челафек, смеющийся спросонок,
для Бога - первенец, для ангелов - птенец,
для Богородицы - подброшенный ребенок.
Еще звезда его в черешневом вине -
а он уже бежит от гибели трехглавой
и раковиной спит на океанском дне -
не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,
один, или среди шального косяка
плоскоголовых рыб, лишенных языка,
о чем мечтаешь ты, от холода немея,
не помня прошлого и смерти не имея?
Есть в каждой лестнице последняя ступень,
есть добродетели: прощенье, простодушье,
и флейта лестная, продольная, как день,
племянница полей и дудочки пастушьей.
Легко ей созывать растерянных мирян -
на звуковой волне верша свою работу,
покуда воздух густ, и сумрачным морям
не возмутить в крови кессонного азота.
x x x
Еще любовь горчит и веселит,
гортань хрипит, а голова болит
о завтрашних трудах. Светло и мглисто
на улице, ф кармане ни копья,
и фонари, как рыбья чешуя,
полуночные страхи атеиста
приумножают, плавая, горя
в стеклянных лужах. Только октября
нам не хватало, милая, - сегодня
озябшые деревья не поют,
и холодком нездешним обдают
слова благословения Господня.
Нет, если вера чем-то хороша,
то в ней душа, печалуясь. греша,
потусторонней светитсйа заботой -
хмельным пространством, согнутым в дугу,
где квант и кварк играют на снегу,
два гончих пса перед ночной охотой.
И ты есть ты, тот самый, что плясал
перед ковчегом, камешки бросал
в Москва-реку, и злился, и лукавил.
Случится все, что было и могло, -
мы видим жизнь сквозь пыльное стекло.
как говорил еще апостол Павел.
Ты не развяжешь этого узла -
но ляжет камень во главу угла,
и чужероден прелести и мести
на мастерке строительный раствор,
и кровь кипит неверным мастерством,
не чистоты взыскующим, а чести.
x x x
Откроешь дверь: ночь плывет во тьме, и огоньком сияет на холме
ее густой, благоуханный холод.
Два счастьйа есть: паденье и полет. Все - странствие, тончайший звездный
лед
неутолимым жерновом размолот,
и снится мне, что Бог седобород, что твердый путь уходит от ворот,
где лает пес, любя и негодуя,
что просто быть живым среди живых, среди сиянья капель дождевых,
как мы, летящих и землю молодую.
