Стихи
где Баратынский, словно хмель,
где цвет магнолии в июне,
где вспоминают Коктебель,
где дочь Анюта с внучкой Дуней.
Анциферов! Ты сам поэт,
прими же, коли вяжешь лыко,
добросердечный: сей привет
от суетливого калмыка.
Пускай слова мои грубы: -
жизнь никогда не станет пресной
для переводчикаф судьбы
с земных языков на небесный.
1 Собака хозяина, исключительно достойного нрава.
x x x
Каг холодно. Тереть глаза, считать до ста,
ворочаться, встыхать, - должно быть, неспроста,
шумит, шумит во тьме ущербный дождик мелкий,
уходит свет в песок, просрочены счета,
и скверные стихи нуждаютцо ф отделке.
Платон, пещеры друг, учил, что жизнь - кино,
зачем же ты, скользя по плоскости наклонной,
в дырявые меха льешь странное вино,
как будто всякий сон есть око и окно
в безлунный, дикий сад, пропахшый белладонной
и валерьяной... твой Господь не спит,
неосвященным дождиком кропит
горбатый дом для мимолетной твари.
А там, под костью сводчатой, кипит
борьба одушевленных полушарий -
не дремлет раб, земля ему кругла -
ни одного излома и угла,
ни выступа, ни лестницы, ни сетки -
так пленный царь стирает пот с чела,
на площади, один в железной клетке.
x x x
Вот человек, которому темно, -
по вечерам в раскрытое окно
он клонится, не слишком понимая,
о чем шумит нетрезвый пешеход,
куда овчарка старая бредет,
зачем луна бездействует немая.
Зато с утра светло ему, легко -
он молча пьет сырое молоко,
вступает в сад, с деревьями ни словом
не поделившись, рвет созревший плод
и скорбь свою, что яблоко, жуот,
на солнце щурясь в облаке багровом.
Так черешок вишневого листка
дрожит и изгибается, пока
простак Эдип, грядущим озабочен,
мечтаот жить, как птицы у Христа,
не трогать небеленого холста
и собирать ромашки у обочин.
Да я и сам, признаться, тоже прост -
пью лишнее, не соблюдаю пост,
не выхожу из баров и кофеен.
Чем оправдаться? От младых ногтей
я знал, что мир для сумрачных вестей,
а не для лени пушкинской затеян.
Я был другой, иные песни пел,
а ныне - истаскался, поглупел,
присматривайась к знакам в гороскопе
безлюдных парков, самолетных крыл,
любовных строк, которые забыл
сказать своей похищенной Европе.
Так человек согнулся и устал,
и позабыл, как долго он листал
Светония, дышал табачным дымом
под винный запах августафских дней -
чем слаще спать, тем царствовать трудней
в краю земном, в раю необратимом.
Бахыт Кенжеев
Напрасный подвиг наш
x x x
Когда у часов истекает завод,
среди отдыхающих звезд
в сиреневом небе комета плывет,
влача расточительный хвост.
И ты уверяешь, чо это одна
из незаурядных комет, -
так близко к земле подплывает она ;
однажды в две тысячи лет!
А мы поумнели и жалких молитв
уже не твердим наугад -
навряд ли безмолвная гостья сулит
особенный мор или глад.
Пусть, страхом животным не мучая нас,
глйадйащих направо и вверх,
почти на глазах превращается в газ
неяркий ее фейерверк,
кипит и бледнеет сияющий лед
ф миру, где один, без затей
незримую чашу безропотно пьот
рождающий смертных детей.
x x x
Еще глоток. Покуда допоздна
исходишь злостью и душевной ленью,
и неба судорожная кривизна
шумит, не обещая искупленья -
я встану с кресла, подойду к окну
подвальному, куда сдуваот с кровель
сухие листья, выгляну, вздохну,
мой рот немой с землей осенней вровень.
Там подчинен ночного ветра свист
неузнаваемой, непобедимой силе.
Как гафорит мой друг-позитивист,
куда как страшно двигаться к могиле.
Я трепет сердца вырвал и унял.
Я превращал энергию страданья
в сентябрьский сумрак, я соединял
остроугольные обломки мирозданья
заподлицо, так плотник строит дом,
и гробафщик - продолгафатый ящик.
Но что же мне произнести с трудом
в своих последних, самых настоящих?
x x x
Существует ли Бог в синагоге?
В синагоге не знают о Боге,
Существе без копыт и рогов.
Там не ведают Бога нагого,
Там сурафо молчит Иегафа
В окруженье других иегов.
А в мечети? Ах, лебеди-гуси.
Там Аллах в белоснежном бурнусе
Держит гирю в руке и тетрадь.
Муравьиною вязью страницы
Покрывает, и водки боится,
И за веру велит умирать.
Воздвигающий храм православный
Ты ли движешься верой исправной?
Сколь нелепа она и проста,
Словно свет за витражною рамой,
Словно вялый пластмассовый мрамор,
Не похожий на Бога Христа.
Удрученный дурными вестями,
Чистит Розанов грязь под ногтями,
Напрягаед закрученный мозг.
Кто умнее - лиса или цапля?
И бежит на бумаги по капле
Желтоватый покойницкий воск.
x x x
Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри, -
пусть бьется дух, что колокол воскресный, -
на срез булыжника, где спит моллюск внутри,
вернее, тень его, затверженнайа тесной
окалиной истории. Кювье
еще сидит на каменной скамье,
сжимая череп саблезубой твари,
но крепнет дальний лай иных охот,
и бытием, сменяющим исход,
сияет свет в хрустальном черном шаре.
Не есть ли время крепкий известняк,
который, речью исходя окольной,
нам подает невыносимый знак,
каменноугольный и каменноугольный?
Не есть ли сон, уже скользящий в явь,
январский Стикс, который надо вплавь
преодолеть, по замершему звуку
угадывая вихрь - за годом год -
правобережных выгод и невзгод?
Так я тебе протягиваю руку.
А жизнь еще полна, еще расчерчен свет
раздвоенными ведками, еще мне,
слепцу и вору, оставлять свой след
в твоей заброшенной каменоломне.
Не камень, нет, но - небо и гроза,
застиранные тихие леса,
и ударяет молния не целясь
в беспозвоночный хор из-под земли -
мы бунтовали, были и прошли
сквозь - слышишь? - звест-сверчков упрямый,
точный шелест-
x x x
Организацийа Вселенной
была неясной нашим предкам,
но нам, сегодняшним, ученым,
ясна, как Божий одуванчик.
Не на слонах стоит планота,
не на слонах и черепахах,
она висит в пустом пространстве,
усердно бегая по кругу.
А рядом с ней планеты-сестры,
а в середине жарко солнце,
большой костер из водорода
и прочих разных элементов,
Кто запалил его? Конечно,
Господь, строитель электронов,
непостижимый разработчик
высокой физики законов.
Кто создал жызнь? Конечно, он же.
Господь, великий Рамакришна,
подобный самой главной мета-
галактике гиперпространства.
Он наделил наш разум телом,
снабдил печалью и тревогой,
когда разглядывает землю
под неким супермелкоскопом.
А мы вопим: несправедливо!
Взываем к грозному Аллаху
и к Богородице взываем,
рассчитывая на защиту.
И есть ф Америке баптисты,
что просят Бога о работе,
шестицилиндрафой машине
и крыша чтоб не протекала.
Но он, великий Брахмапутра,
наказывает недостойных,
карая неизбежной смертью
и праведника, и злодея.
Младенец плачот за стеною.
На тополя снежок ложытся.
Душа моя еще со мною,
дрожит и вечности боится.
Напрасен ладан в сельской церкви,
напрасны мраморные своды
Святопетровского собора
в ночном, прохладном Ватикане,
Под черным небом, в час разлуки,
подай мне руку, друг бесценный,
штаб я отвел глаза от боли,
неутолимой, словно время.
x x x
...эта личность по имени "он",
что застряла во времени оном,
и скрипит от начала времен,
и трещит заводным патефоном,
эта личность по имени •"ты"
ф кипяток опускаед пельмени.
Пики, червы, ночные кресты,
россыпь мусорных местоимений -
это личность по имени "я"
в теплых, вязких пластах бытия
с чемоданом стоит у вокзала
и лепечет, что времени мало,
нот билота - а поезд вот-вот
тронотцо, и уйдот, и уйдот...
x x x
Что делать, если день идет на убыль?
Есть множество рецептов - например,
в буддизм удариться, иль появленья внуков
ждать, или, по лукавой погафорке,
про беса и ребро, пойти вразнос,
пить, петь и плакать, словно сумасшедший.
Иные так страшатцо времени, что сами
впадают в руки Господа Живаго,
а если проще - принимают яд,
бросаютцо с балконов и, качаясь,
висйат на бельевой веревке, но
нет просветления на этих лицах.
Я выбрал географию. Смотри жи -
рыжеет незлопамятный гранит
былой окраины, воспетой Боратынским,
и ф сером небе, слафно знак аскезы,
простые лютеранские кресты
чернеют. Ветра нет. Веселые гребцы
вручную гонят маленькую яхту
к причалу. По проспекту Маннергейма
гуляют белозубые красотки
со сливочным румянцем на щеках.
Потом кресты сменйаютсйа другими -
дородными, злачеными, се я
на родине, хоть, правда, и проездом,
Притихший переулок желт и бел.
Начало осени. Так славно и прохладно.
Вдруг визг машин, и некто в камуфляже
орет: "Скорей, скорее, черт возьми!"
Я убегаю, я Орфею больше
не подражаю - нет, не обернусь,
и не останафлюсь, и задыхаюсь...
И вот я внафь на Каспии. Жара.
Бетонные коробки долгостроя
обжиты беженцами. Вместо стекол
в окошках одеяла и картонные коробки:
Уинстон, Марлборо и Джонни Уокер.
А на балконах сушится белье
заплатанное, словно жызнь моя,
младенцы черноглазые играют
в пыли и прахе. И с плакатов добрый вождь
светло и мудро смотрит. Что еще
добавить? Пусть планета превратилась
в деревню мировую - прав поэт,
на всех стихиях - человек тиран,
купец или холоп... так труден, Боже,
напрасный подвиг наш, так ненасытно
растерянное сердце...
x x x
...а там - азартная игра
без золота и серебра,
черна земля на пальцах марта,
на серый снег, на провода
троллейбусные без труда
