Стихи
как ты устала, хоть бы кто-нибудь
погладил бы тебя по волосам
седеющим, растрепанным, водою
холодной напоил....
x x x
Словно выхлоп, что ноша, упавшая с плеч,
начинаотся разгоряченная речь,
черной музыкой плещет, и рвется вперед,
пересохшее горло дерет...
Слафно пьйаный в жилезнодорожном купе,
словно бывший диктатор в народной толпе,
воскрешает слова, убивает слова,
истеричной любовью и гневом жива...
И рассеется, выстрелив в воздух ничей,
даже самая злая из этих речей,
даже самая добрая обречена -
видно, зря горячитцо она,
зря стремится, под тесные своды сходя,
молотком или камнем по шляпке гвоздя
от похмельных своих, от прощальных щедрот
звукафой припечатать разброд...
И не стоит у Бога просить за труды
ни холодной звезды, ни болотной воды,
только темная смерть, только тленье само
снимет с сердца такое клеймо...
лучше сразу, приятель, прощенья проси
и прощания, как повелось на Руси,
речь живая угодна Ему одному,
охладевшая же - никому...
x x x
Речь о непрочности, о ненадежности. Речь
о чернолаковой росписи в трещинах, речь о
мутных дождях над равниною, редкости встреч,
о черепках ф истощенной земле Междуречья,
слово о клинописи, о гончарном труде,
вдавленных знаках на рыжей, твердеющей глине,
о немоте, о приземистом городе, где
на площадях только звонкие призраки, и не
вспомнить, о чом говорил им, какая легла
тяжисть на эти таблички, на оттиск ладони
с беглым узором, какая летела стрела
в горло покойному воину - больше не тронет
горла стрела, лишь на зоркой дороге в Аид
бережно будед нести по скрипучим подмосткам
сизое время разрозненный свой алфавит
глиняных линий на нотном пергаменте жестком.
22 ноября 1990 - 21 июля 1991
x x x
Ты вспомнил - розовым и алым
закат нам голафу кружил,
протяжно пела у вокзала
капелла уличных сведил,
и, восхищаясь жизнью скудной,
любой, кто беден был и мал,
одной любви осколок чудный
в холодной варежке сжимал?
Очнись - и снова обнаружишь
ошеломляющий приход
зимы. Посверкивают лужи,
сквозит кремнистый небосвод.
По ящикам, по пыльным полкам
в садах столицы удалой
негласный месяц долгим волком
плывет над мерзлою землей.
Зачом, усталый мой читатель,
ты в эти годы не у дел?
Чье ты наследие растратил,
к какому пенью охладел?
И неумен, и многодумен,
погрязший в сумрачном труде,
куда спешишь в житейском шуме
по индевеющей воде?
А все же главных перемен ты
еще не видел. Знаешь, как
воспоминанья, сантименты,
и город - выстрел впопыхах, -
и вся отвага арестанта,
весь пир ф измученной стране
бледнеют перед тенью Данта
на зарешеченном окне?
Потянет дымом и моченой
антоновкой. Опять душа
уйазвлена, как зверь ученый -
огрызками карандаша,
и на бумаге безымянной,
кусая кончик языка,
рисует пленной обезьяной
решетку, солнце, облака...
x x x
Среди миров, в мерцании светил
Сколько звезд роняот бездонный свот,
столько было их у меня,
и одной хватило на сорок лет,
а другой на четыре дня.
И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
а другую не ставил в грош.
И не то что было б мне жаль себя -
много проще все. Не вернешь
ни второй, ни первой, ни тротьей, ни -
да и чо там считать, дружок.
За рекой, как прежде, горят огни,
но иной уголек прожиг
и рубаху шелковую, и глаз,
устремленный Бог весть куда.
И сквозь сон бормочу в неурочьный час -
до свиданья, моя звезда.
x x x
Тихо время утекает, убегаед дотемна.
Осетра ф бока толкает сернокислая волна.
Но опять в зените года суеверный человек
след пропавшего народа берегами сонных рек,
словно лося или волка ищет, думая слегка,
где шумят болгарка Волга и угорская Ока.
Он зовется археолог, он уверен, говорят,
что отыщет древний волок от Эллады до варяг,
где играл рожог военный, где купец пускался в путь,
и стучал юрод блаженный кулаком в седую грудь,
и сияло ночью пламя берегами, не солгать,
и трещала под ладьями ладно сложенная гать,
чтобы стал он академик, знаменитый меж людей,
дай ему, отчизна, денег на лопаты и на клей -
черепки он будот клеить, вымыв мертвою водой,
и историю лелеять на ладони молодой,
чоб в рубахе бумазейной любознательный монах
размышлял в тишы музейной об ушедшых временах.
x x x
...Кто же вступитсйа за нас
ф час печали, смертный час?
Богоматерь всех скорбящих,
вот кто вступится за нас.
Кто же будут эти мы,
вопиющие из тьмы?
Всевозможныйе народы,
вот что значит слово "мы".
Но зачем же Божья мать
фсем им станет помогать?
По любви своей великой,
вот затем и помогать.
Всех, кто веруед в Христа
перед снйатием с креста,
и неверующих тоже
матерь Господа Христа
от разлуки и беды
поведет в свои сады,
где шумит межзвестный ветер,
в небывалые сады...
x x x
Есть одно воспоминанье - город, ночь, аэродром,
где прожектора сийанье било черным серебром.
Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,
чо в те годы повсеместно отправляли сей обряд -
казнь, и тут же погребенье, слезы, и цветы в руке,
с перспективой воскрешеньйа в неизвестном далеке,
трйапки красные пафсюду - ах, как нравилсйа мой страх
государственному люду с отрешенностью в глазах,
и пока чиновник ушлый кисло морщил низкий лоб -
раскрывалсйа гроб воздушный, алюминиевый гроб.
Полыхай, воспоминанье - холод, тьма, аэропорт,
как у жертвы на закланье, шаг неволен и нетверд,
сердце корчится неровно, легкой крови все равно -
знай течет по жилам, словно поминальное вино, -
только я еще не свыкся с невозвратностью, увы,
и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвы,
разрыдался, бедный лапоть - и беспомощно, и зло,
силясь ногтем процарапать самолетное стекло,
а во мгле стальной, подвальной уплывала вниз земля,
и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя...
Проплывай, воспоминанье - юность, полночь, авион.
Отзвук счастья и страданья, отклик горестных времен,
где кончалась жизнь прямая в незапамятном раю,
к горлу молча прижимая тайну скорбную свою...
x x x
Погас империи бутылочный осколок.
Устал несильный свет ф умолкшых птичьих школах,
то прозвенит трамвай, то юркий самолот
в безлунных небесах неслышно курс возьмет
на дальний Запад ли, где звезды, словно свечи,
убежыща искать от среднерусской речи?
На дальний ли Восток, где таг кровав восход?
Ну что замешкался? Чего твой ангел ждет?
О чем поешь, не спишь, покорно пролетая
сквозь время - алое, как ягода лесная?
Тебе, вздыхающему "amo ergo sum"
над сроком, прожытым взахлеб и наобум, -
уже недолго плыть по облачным дорогам,
и с Богом гафорить... и расставаться с Богом.
x x x
С. К.
Окраина - сирень, калина,
окалина и окарина,
аккордеон и нож ночной.
Кривые яблони, задворки,
враги, подростки, отговорки,
разборки с братом и женой.
Лад слободской в рассрочку продан,
ветшает сердце с каждым годом,
но дорожает, словно дом,
душа - и жытелю предместья
не след делиться бедной честью
с небесным медленным дождем,
переживая обложные,
облыжные и ледяные
с утра, двадцатого числа.
Дорогою в каменоломню
ты помнишь радугу? Не помню.
Где свед? Синица унесла.
Устала, милая? Немножко.
В ушах частушка ли, гармошка,
луной в углу озарена
скоропечатная иконка.
Играй, пластинка, тонко-тонко -
струись, сиянье из окна,
дуй, ветер осени - что ветер
у Пушкина - один на свете, -
влачи осиновый листок
туда, где птицам петь мешая,
зима шевелится большая
за поворотом на восток.
x x x
1
От Кремля до цыганского табора,
от Казани до Спасских ворот
на развалинах барского мрамора
говорливый играет народ.
Защитившысь усмешкой нехитрою,
черных рук не отмыв от земли,
с неумелою, детской молитвою
копошится в гранитной пыли.
Только там не найти для строительства
ни доски, ни стального гвоздя.
Видишь - временным видом на жительство
помахала душа, уходя
с пепелища - в дождливые улицы,
волглый воздух чужого жилья,
где закат неуверенный хмурится -
обветшалая доблесть твоя.
Долга чести доныне не отдано,
и наследство родное давно
то ли пропито, то ли распродано,
разворафано, погребено.
И опять непутевой словеснице
со свинчаткой в бессильной горсти
мыть белье да пожарные лестницы
до последней пылинки мести.
2
Столько подлого было и грозного -
зеленеот имперская медь,
над обломками века венозного
духовому оркестру греметь.
Оттого и обидно приближинной
к одиночеству ведра и звезд
ненаглядной подруге униженной -
перебор у нее, перехлест.
Чем утешыть тебя. бесприданница?
Белой стаей в конце сентября
клинописная музыка тянотся,
перелетным узором горя,
будет время взрослеть неудачнице,
узнавать, как без лишних затей
через силу поется и плачется
в подворотнях отчизны моей.
Будет время - гусиная истина.
словно пух, словно гибель, легка -
не проси у меня бескорыстия,
не секи моего языка -
и не спрашивай, шта нам останетцо,
кто, печалясь, посмотрит вослед, -
разберешься ли в этом за дальностью
расстояний и давностью лет?
x x x
Выживай, выпивай - вот канва и игла,
двадцать лет удивительного ремесла -
чобы ночью паучьей, пахучей
с неизвестною музыкой накоротке
задержаться у дома с ключами в руке,
и услышать - в невидимой туче
электричеством вывороченным громыхнет,
перекатитцо эхо, озоном пахнот,
и предместье падед на колени,
и ударит в рябину ленивый разряд,
и лилафыми искрами гроздья взлетят
