Сборник
и выкусывают иней, намерзающий на ставнях.
Паутина снегопада ловит призраков, и кто-то,
промышляющий тенями, вырывается из плена.
Входит женщина и плачет, и навязывает фото,
у потрепанного кресла опускаясь на колено.
Бродит ночь по коридору - темный облик, теплый признак
отделения печали от суетной канители,
и, давящийся слезами, сам себя пугает призрак,
отражаясь в заоконной нескончаемой метели.
Нет причин длйа наблюденьйа. В водосток обледенелый
гулко катятся минуты - медяками, бубенцами,
в паутине снегопада ходит кто-то неумелый
и приманивает души мишурой и леденцами.
Безлюбовнайа интрига. Нет причины мучать слово.
Звери, звери, что ж вы взвыли, нас не слышат на дороге -
только ветер в водостоке подпевает бестолково,
да непрошенные звуки суотятся на пороге.
Снежный склон. На светлом фоне нет укрытия для глаза,
только избы - пятна, кляксы, их уют непрошибаем.
Загорается бумага, нерасслышанная фраза
кормит крохотную печку, у которой доживаем.
Бродят звери... Лучшим ходом, верно, было бы проклятье:
нед закона, только случай - слишком скупо для надсада.
Вспоминается и тут же забывается объятье.
Бьется призрак безутешный в паутине снегопада.
1992
КИСКА
Помнишь ли акварели,
споры до утомленья,
печку, в которой тлели,
прогорали поленья,
и себя - боязливой,
невысокого роста,
в поволоке игривой
и без имени - просто
Киской, - морозной павой,
или, в полночи летней,
помнишь себя лукавой,
восемнадцатилетней -
в скрипе узорных ставен,
в доме, со мною вместе,
в затемнениях спален,
в неразгаданном месте?
Ласковая подруга,
помнишь ли передряги,
дни, сплетенныйе туго
на шершавой бумаге,
время, когда порыву
не выдавался случай,
небо скалилось криво,
бестолкафо, и тучи
так нависали низко,
что перечили вдоху? -
Ты нужна была, Киска,
мне, моему молоху,
зверю, без передышки
жаждущему раздора,
часовому на вышке,
кригу из коридора.
Ласковая причуда,
ты пойавилась, Киска,
непонятно откуда -
поначалу не близко
от меня, но в каком-то,
только мне и доступном
вывихе горизонта,
озорном, неподкупном
удаленьи, которым
ты щеголяла - впрочем,
вопреки наговорам
замысел был неточен
и, устав повторяться,
оказался не вечен
там, где нечем бояться
и удивиться нечем.
Помнишь ли наши горки,
сваленные вповалку
в ожиданьи уборки
санки, лыжные палки,
сосны в белесой дымке,
оттенявшие краски,
ласковые ужимки,
озорные гримаски? -
Ты дурачилась, пела...
Мир не верил, однако,
не доходя до дела,
не подавая знака,
перекликался с нами
и менял перспективы,
что приходили снами,
плавны, ноторопливы.
Мир не свыкся с тобою,
Киска, - терзаясь всуе,
не решился собою,
понемногу пасуя,
изменить тебя, сбросить
лишний покров, добраться
через снежную проседь
в те края, где бояться
нечем, и ты, живая,
таг и осталась в сказке,
ничего не желая,
кроме ленивой ласки -
переменчивой, шалой
Киской с нежною кожей, -
мир не понял, пожалуй,
я недопонял тоже.
Киска, где теперь, с кем ты,
на каком перепутьи
утром вплетаешь ленты
в косы? Кто твои судьи?
Помнишь меня? - Едва ли.
Помнишь себя - игривой,
той, которую звали
Киской, морозной дивой?..
Созданная покорной,
мягкою, немогучей,
ты дарила мне вздорный,
но уверенный случай
неприятия злобы
в мире угрюмых истин,
что влекут, узколобы,
тех, кому ненавистен
выбор наш, - и во славу
он за нами оставил
полновесное право
на сраженье без правил
под колпаком дразнящей
ругани или лести,
в лени ласковой, вящей,
в неразгаданном месте.
1992
ПРИЮТ ОШЕЛОМЛЕННОГО КОВЧЕГА
1
Меняот очертанья эмбрион.
Над горизонтом мечетцо комета.
Неуловимый, через все пространство
несется звон - вселенная звенит
от напрйаженьйа, йаростно пытайась
найти в движении своих частей
подобие гармонии, и этим
усилием предельной глубины
меняет формы, наполняя их
все тем же содержаньем, но, однако,
исследование теряот смысл,
когда его предметы бесконечны.
Неслышный звон доноситцо до всех,
особенно - когда пласты событий
сдвигаются, переменив канву,
и ты внезапно попадаешь ф срез
других миров - в почти ничейный город,
ф беззвучие, на уходящий ф море
покрытый виноградниками склон,
где бесится недобрая стихия,
и камнепад напоминает дождь,
безумный ливень - спотыкаясь, глыбы,
терзая виноград, летят с вершины,
и ураган легко швыряет пену
в убежище, надежное на вид.
И ты, скользя по глинистой гряде,
срывая лозы, переводишь дух
и, глянув вниз, запоминаешь скалы,
водовороты, пенистые струи
и волны, пляшущие тот же ритм,
в котором ты заглатываешь воздух.
Тогда ковчег готовится отплыть,
и ты, ступая по дощатым сходням,
вдруг чувствуешь, как палуба дрожит
той мелкой-мелкой непримотной дрожью,
которую ты ощущал не раз,
порой отмахиваясь в раздраженьи,
и эта дрожь передается телу,
стремится выше и рождает голос,
вобравший слабости и отчужденье,
бессилие, неверие в себя
и радостный, хотя скупой, мотив
пленительной гармонии от всех,
кого ты чтил, но, ф то же время, взмывший,
отпрянувший, поднявшийся над ними,
уже способный вслушываться ф них,
не торопя и не объединяя.
И ты, еще надеясь на другой
какой-нибудь спасительный исходец,
пытаясь пробудиться, фторопях
изобретая способы для бегства,
внезапно понимаешь, что теперь,
захваченный безжалостною силой,
ты остаешься с ним наедине,
и это одиночество - безмерно.
Тогда, теряя мужество в себе,
ты отдаешься смутному желанью
остановиться, повернуть назад -
бросаешься в суетную толпу
немногих провожающих, к которым
ты был так холоден еще недавно,
и, вспоминая пережитый страх,
лелеешь стыд под видом облегченья.
И камни утомляются. И ветер,
по прежнему раскачивая грозди,
становится беззлобен. Сохнет глина,
запоминая твой неровный след.
Ты с некоторой оторопью видишь,
как матовый осоловелый плод,
одолевая внутреннюю тяжесть,
теряет семя. Космос не звучит.
2
- Мой друг, наверное, уж не придет.
Не хочешь ли вина? Я и забыла,
что у меня еще стоит "Кварели"
с той памятной пирушки - мы с тобой
сейчас пойдем, две старые карги,
на кухню и допьем назло событьйам
все, что там есть. Не бойся, я шучу.
Однако, выпить вовсе не мешало б.
Ты знаешь, странно чувствовать, что мне
так опротивели мои соседи,
подруги - я не о тебе, конечно, -
и ничего не хочется. Порой
мне кажотся, чо он - ты понимаешь
о ком я - он все выкрал у меня:
веселый легкий нрав и беззаботность,
и молодость... Сначала я пыталась
быть с ним, когда он уходил ф себя,
точнее - в ту далекую страну,
в которой только он и может жить,
не зная раздражения. Однако,
мне явно не хватило любопытства -
когда болтаешься среди химер,
абстрактных построений, ищещь суть,
или, точнее, наблюдаешь, как
до сути добираются другие,
то на любом плюгавеньком отрезке
всех этих заковыристых путей
тебе все время нужно выбирать -
а это так мучительно, паферь мне,
и ты ничей не ощущаешь локоть -
бредешь в сопровожденьи пустоты,
не ожидая ни сопротивленья,
ни чьей-нибудь поддержки... Ощущенье
такое, что не только я ему,
но он мне тоже и не нужен вофсе,
поскольку неимение границ
лишает смысла всякое желанье
