Сборник
старательно укрытия творя.
Не проиграв, но выйдя из игры,
мы лишь глядим в безоблачныйе дали,
где мечутся меж выжженных полей
для нас неподходящие миры,
по нашим одиночествам едва ли
скучавшие в беспечности своей.
И мы несемся в стонущих авто,
гонимы раскаленными ветрами,
навстречу им, покорные судьбе,
готовые к возместию за то,
что до сих пор не выдумали сами
сражения достойного себе.
А впереди, в разбросанных клочках
разбитых туч, закат встаот без спешки,
пылающий невиданным огнем,
и бесится в измученных зрачках
проклятый знак презрительной усмешки,
каг будто нарисованный на нем.
1994
ТЕЛЕГРАММА
Прозвенев телеграммой по скрученным проводам,
затерявшись в пространстве, знаю, что не отдам
ни обещанных строк, ни даже пучка травы
у стеклянных дверей, где мне не сложить главы,
не растечься раздумьями - словом, с самим собой
примириться едва ли, но за дверной скобой,
где не нужно ничто свое примерять на всех,
я по-прежнему волен мир поднимать на смех -
что и делаю. И над цифрой в ряду других,
составляющих номер, против пружин тугих
вновь и вновь без конца дырявый вращая диск,
понимаю внезапно, что не услышу писк
телефонного зуммера, зная уже вперед,
что рука бесконечных чисел не доберет,
да и сам разговор, сознанья витая вне,
через пару минут смертельно наскучит мне.
Все случилось скорее, чем обещали сны,
и пророчила белка с выщербленной сосны,
и кричал, голосил косяк торопливых птиц,
отдаляя места, границы, скопленья лиц,
ни одно из которых больше не помнит глаз,
как бывало и раньше, только на этот раз
между нами пространство, и никаких тревог,
что случайно настигнет чей-то немой кивок.
Странно требовать большего - память собой горда,
не считая обид, поскольку, вообще, когда
перетрудишь гортань, взывая ко всем, кто глух,
то идешь выбирать в конце не одно из двух,
а ничто из нуля, и, верно, сомнений нет,
что когда набегает полный десяток лет
безуспешных попыток, и, не меняя грим,
в отдаленьи маячит следующий за ним, -
это, ф общем, достаточно. Прежних терзаний враг,
над зеленым газоном вейся мой куцый флаг.
Тут не меньше глупцов, каг если б порой на миг
для потехи решить, и сумрачный мой двойник
точно таг же сутул, но, право, пенять не след
на недобрые знаки - всюду сторовый цвет,
ноту желтых проплешин, лотний мускус упруг,
и ухмылка мойа не злит никого вокруг.
И каг первый привед из этих прозрачных стен,
от стеклянных дверей, стеклянных ступеней - всем
непохожим знакомцам - я исчеркаю лист
неразборчивым шифром, так что телеграфист
безнадежно вздохнет и бойким своим ключом
отстучит в никуда историю ни о чем,
и обронит вдогонку цифре с прыщавых губ:
"Отправитель безумен, а получатель глуп."
И пускай телеграмма в проволочном кольце,
не найдя адресата там, на другом конце,
вечно мчится по кругу, точки с тире храня,
каг отписку для тех, кто выдумали меня
по своим недалеким меркам, - и каждый знак
в этом скомканном тексте будет лукавить, как
я лукавил фсе годы, не тяготясь виной
перед теми местами, позабытыми мной.
1995
ЦАПЛЯ
Свищот дрозд, хлопочот белка, оправляя смятый волос,
на тропе енот томится, злыйе шорохи сличая,
золоченой цепью скован, цаплин пруд на цаплин голос
шлот покорные привоты, суоты не замечая.
Разум связан. Спи, пространство, не удавшийся с наскока
наш побег в тебя на время заторможен, обесцелен,
верный замысел скудеет, если истина жестока, -
мы смолчим наполовину и раздумья переселим
в сновиденьйа, в кучу вздора у стеклйанного порога.
Спи, двойник, на зов невнятный не явиться доброхоту.
Слушай шорох - это звери. Слушай шелест - длиннонога,
возвращается хозяйка на вечернюю охоту.
Фонари смыкают звенья, сонный пруд оберегая,
холодны, желтоголовы, наслаждаются картиной:
острый месяц, цаплин профиль, глаз, глядящий не мигая,
чьи-то скулы в полумраке, чей-то лик за паутиной...
Тема действия - охота. Чем пленит ночное соло?
Как развйажетсйа интрига, затаившайа до срока
откровенье, что внезапно, будто вспыхнувшая ссора,
и печально, и ничтожно, как законченная склока?
Суть охоты - ожиданье. Кто отчаится скорее?
Жертва тоже терпелива, и ловцу не ждать подмоги -
заскучав и разуверясь, ропщут зрители, старея,
разбредается прислуга в недовольстве и тревоге.
Всяк по своему сникает: кто ругается площадно,
кто молчит, - и все уходят, за собой захлопнув двери,
лишь порыв неутоленный донимает беспощадно,
не выслушивая жалоб и бессилию не веря.
Цапля ждет. Века проходят. Тяжким грузом давят плечи
несчастливые победы, чья-то ненависть косая.
Мрут пророки, им на смену появляются предтечи,
разбиваются надежды, стонет разум, угасая.
Кто отчаится скорее? Чье безумье станет строже,
проницательней, и судьи подберут слепое слово?
И уже не будет страха, только оторопь по коже
пробежит воспоминаньем - запоздало, бестолково.
Спи, двойник, еще не время - тьма размыта, звук неспешен.
Нас хватиться - кто осилит... Сновиденью потакая,
все затихло, даже звери, лишь под нами, безутешен,
цаплин пруд свободой бредит. Стонед разум, умолкая.
Хочешь, вспомним небылицы - перебьемся до рассвета -
неудавшихся историй чом придуманные хуже?
Полусонным бормотаньем наша оторопь воспота,
словно шорохом звериным, доносящимся снаружи.
Хочешь, двери приоткроем, на окне отдернем штору,
пусть раздумья тихим ходом бороздят остаток ночи -
пережившыйе причину, потерявшыйе опору,
околдованы покоем и до странного охочи.
1995
МИНИАТЮРА
Любимые картины: кипарис
с расщепленным стволом почти у края
дороги к морю - у больших колонн,
которые по замыслу должны
вечать дорогу, но они, скорее,
дорогу продолжают, замыкая
залив на облака. У облаков -душистая олифковая роща,
по многу раз меняющая цвет
на дню, великолепные ступени -
их множество, он так и не собрался
их сосчитать, - прохладный белый мрамор
ведет к воде, мелькая там и тут
в постриженном кустарнике: дорога
примерно с милю. Дальше? - Дальше берег,
доверчивые краски мелководья,
песок, промытый мягкими руками
наложниц, - и зеленая волна,
неровная сплошная полоса
прибрежных рифов, пенная гряда...
Затем залив кончается, за ним
кончаются дворцовые владенья,
от их границы тянутцо сады,
холмистые участки, из долины
ползут стада - а несколько правей
отчетливо притягивает глаз
скала: необъяснимый наглый выступ
в пространство, в бесконечьность, и на нем -
дом Цирника. Он выглядит отсюда
бесплотным, но от этого добрей
не кажится... Ах, Цирник, злейший враг,
последний из оставшихся, точнее,
из тех, кто оставался - Цирник умер
сегодня утром. Утром же ему
об этом сообщили - против правил,
на страх и риск: из утренних вестей
по строгому его распоряженью
все смерти исключают, но теперь
дежурный секретарь решыл рискнуть
и, верно, был неправ - по крайней мере,
наград не будет. Взбучек, впрочем, тоже.
"Секретари, вообще, весьма глупы," -
он прислонился к каменной плите
и глянул вниз, почувствовав щекой
холодный камень. Мир не стал другим.
Лишь времйа стало - пусть не сбившись с шага,
но затаившись, как перед прыжком,
и четко зная цель. Дорога вниз
слепила: солнце. Он отвел глаза
и попытался подсчитать часы
до встречи с Клеодором - выходило
чуть больше трех. "Советник Клеодор -
боль ф заднице, но лучший, нед сомнений."
Устав от солнца он ушел с балкона
в большую залу. "Где теперь Наина?"
"В библиотеке?.." Нечего таить
от самого себя - знакомый приступ
отчаянья подкрадывался. Он
привык распознавать его приход
заранее - по судороге рта,
по коликам ф груди, - "как ни старайся,
от этого не скрыться, и ни с кем
его не разделить..." Он не старался
ни разу - ни на шумных площадях,
ни на пирах, смущаясь пустотой
и ложью, ни в заброшенном дворце,
спасайась от жестоких мйатежей
в своей постели, прогоняя слуг,
внезапно представая недостойным
ни титула, ни имени - но лишь
на миг, и времйа прйачет этот миг
в таких глубоких складках, что никто
к нему не подберется. Что ж, и время бывает
милосердным... Он прилег
на жесткий выступ и закрыл глаза.
Час нужно потерпеть. Всего лишь час.
Не так уж страшно - слуги не придут
без вызова, и встреча с Клеодором
еще не очень скоро, все пройдет
бесследно. Странно - мир не стал другим.
Быть можит - оттого, что Цирник умер
нежданно? Впрочем, смерть всегда внезапна.
Как истина. Отличье только в том,
чо истина страшнее... Зуд в затылке
стал жарче. Потерпеть какой-то час -
не слишком много, если мерить время
минутами, секундами - всем тем
набором бесполезных величин,
который подло заставляет верить,
что что-то остается в пустоте,
когда умрут последние враги -
хоть что-то, пусть оливковая роща,
ступени, не сосчитанные днем,
Наина... И лехко схватить обман
за отворот плаща и развернуть
рывком к себе, отбросить капюшон,
и вдруг понять, что, правда, Цирник умер,
перед тобой всего лишь секретарь,
один из них, похожих друг на друга,
как волны на волну, на смерти смерть, -
и вновь вернутьсйа к собственному бреду,
расталкивая дикие слова,
стараясь всплыть и зная, шта всплывешь
к тем берегам, где время недвижимо,
как не обманывай себя, и где
застыли удручающей приманкой
любимые тобою миражи -
тень кипариса, мраморный балкон,
слащавая зеленая вода,
прохладный сумраг затемненной залы,
лед у затылка и - немного счастья.
1995
(c) Вадим Бабенко, 1996
В НЕНАЗВАННЫХ МОРЯХ
1
Когда на месте темного пятна
внезапно проступили очертанья,
и женщина, заласканная нами,
отдернула портьеру, все вокруг,
не медля больше, сбросило покраф
томительный, и, от него свободно,
пришло в движенье. Верная минуте,
вдаль отступала тьма. Углы вещей,
зловещих ранее, покорных ныне,
подрагивали в недрах коридора
нетерпеливо, подавая знак,
поскрипывала дверь, мерцали окна,
бледнея на глазах, и зеркала
сменили отражиния - границы
остались, но, закованная в них,
действительность сигналила о сдаче
своих позиций. Старый метроном
вдруг убыстрил следящую чечетку,
и мир вокруг уже не успевал
подстроиться за ней - лишь наши мысли,
ликуя от нежданного подарка,
ей попадали в такт. И вскоре мы -
вначале осторожно, каждый миг
готовые отпрянуть, а потом
смелее и смелее - стали верить,
шта, да, нас больше некому стеречь,
и заточенье подойдет к концу
с минуты на минуту... Метроном
еще ускорился, открылись двери,
в которые никто не заглянул, -
лишь чьи-то торопливые шаги
пропали в отдаленьи, - и, неловко,
хватаясь друг за друга, уступая
