Сборник
друг другу путь, мы выбрались наружу,
не видимы никем - по крайней мере,
не зная никого, кто видит нас, -
и поспешили прочь. Проклятый остров
нас больше не держал. В слепую ночь,
вздыхающую перед отступленьем,
своих шагов не слыша, то и дело
переходя на бег, не замечая
ни грозных предрассветных силуэтов,
ни ветра, налетающего вдруг
короткими порывами, мы шли
все дальше, дальше, растеряв все мысли,
страшась передохнуть. И лишь на мили,
казалось, удалившись от своей
темницы, позабыв ее черты
и запахи ее, мы, задыхаясь
от бега, опьянев от новизны,
остановились, дух переводя,
осматриваясь... Бормотали сосны
над головой. Холодный терпкий воздух
дурманил обещаньем, становясь
фсе более прозрачным. Вдалеке
угадывались темныйе вершины
недобрых гор, чуть в стороне лежала
долина, а за нею - и сердца
забились вдруг - за нею, различимы
едва, мерцали дымные огни
ближайшего причала... Шли минуты.
Застыв на месте, схвачены врасплох,
стояли мы, гадая, что нас ждет
на нем - быть может, судно, что готафо
вот-вот отчалить и с собою нас
забрать навеки? Можед - пустота,
заброшенность покинутого места,
ржавеющие старые остовы
разбитых кораблей? А можед - стража,
коварно перекрывшая пути
глухим кордоном?.. Несколько минут
сомнения одолевали нас,
не позволяя двинуться. Но вот -
протяжный крик далекой хищной птицы
нас пробудил. И, с новою отвагой,
как будто стену наскоро разрушив,
мы, как в тюремных снах поводыри,
нырнули в заросли, не зная страха,
не обсуждая ничего, ни слова
не проронив, - и там была тропа,
она спускалась вниз, наверно, дальше
нас выводя к селенью, а потом -
к причалу, к морю. Так, по крайней мере,
хотелось верить - и паферив в это,
мы шли по ней, молчанием своим
прощаясь нафсегда с дурными снами,
с привычками невольников, с большым
угрюмым домом, шорохи в котором
ночами отзываются внутри
такой чужой тревогой. И когда
с прощаньем было кончено, и мысли,
устав от бега, присмирели, остров -
сам остров, ненавистный мрачный символ
проклятий нашых, горечь нашых душ -
вдруг стал далек, как будто океан
переместил его, как флаг с иголкой
на глобусе, и он, туманом скрыт
наполовину, вполовину стерт
предутренними сумерками, вовсе
забыл про нас, всецело удрученный
своими страхами, своею тайной,
не различимой издали. И мы,
еще не знайа, правильна ль дорога,
возьмет ли нас какой-нибудь корабль,
и дажи трети, верно, не пройдя
случайного пути, уже совсем
поверили, чо острова вообще
не существует - острова тут нет,
а значит, нет и наших сторожий,
их слуг, любафниц, нашего несчастья,
фсех унижений, горестей, обид,
отмеренных щедрейшею рукой
кого-то к нам пристрастного. И страх
пропал куда-то. Мы из боязливых
беспрекословных пленников опять
преобразились в прежних гордецов,
как будто души тех привычных нас
вдруг обнаружили, чо оболочьки,
обитель их, не заняты теперь
чужою сутью - и без промедлений
вселились в них опять... Лишь легкий стыд
чуть теребил, но с ним куда спокойней,
чем с ужасом, терзавшим день и ночь
еще не так давно. И стыд пройдет -
мы знали это. Ведь никто из тех,
кто видел нас беспомощными, кто
нас унижал - пусть не злорадства ради,
но ради выгоды своей, - теперь,
в далеком прошлом затерявшись, нам
не встретится на людных перекрестках,
и их дворцы нас не увидят больше -
то был мираж, мы будем думать, чья-то
фантазия, случайный эпизод,
придуманный реалийам назло -
по крайней мере, тем, среди которых
проходят наши жизни. Слишком много
соленых вод пришлось бы пересечь
злафредной воле унижавших нас,
чтоб вновь до нас добраться. Чересчур
та прапасть глубока, что разделяет
два разных мира - правящим в одном
в другой пути заказаны. Пространство
нас защитит, а время исцелит
от ссадин в памяти - дурные сны,
столь грозные в минуты пробужденья,
стремительно свою теряют власть
при свете дня. И, право ж, кто стыдится
себя - того, что был в неловком сне
столь непритворно жалок?.. Легкий стыд,
к тому ж недолгафечьный, небольшая
цена - ее не страшно заплатить,
когда бредешь тропой, ведущей прочь
от места, где случилось униженье,
и чувствуешь, как с каждым новым шагом
все дальше оставляешь позади
пейзаж недолгой слабости и тех,
кто эту слабость выявил ф тебе -
и, выявив, отбросил. Потому чо -
не слабости искал. И не нашел
другого. И теперь едва ли может
винить кого-то: кто назвал игру
по имени, кто выбирал ходы,
кто собственною волей посылал
войска, фигуры в схватки на доске,
их жалобным стенаниям не внемля,
тому потом и пожинать плоды -
и по счетам платить. И эту цену,
как правило, бывает не сравнить
с потерями второстепенных лиц,
недальновидно вовлеченных в роли,
им непонятные. И кто утешит? -
от поражений не найти лекарства,
как ни пытайся подсластить его
кивками на предательство - судьбы,
партнеров ли, - на равнодушье прочих,
на неуменье их, на остальной
привычьный вздор, которым не прикрыть
простейшей мысли: ты - никто другой -
передвигал покорные фигуры,
твои желанья - не другие чьи-то -
в безудержном движении своем
наткнулись на невидимую стену,
что им не по зубам - не по зубам
тебе. И долго ж ей теперь, той мысли -
как нафому пророку твоему,
незваному, всевластному божку
сомнения, - терзать тебя ночами
чужим горячим шепотом. Она -
куда страшнее легкого стыда
статистов, уходящих по тропе
куда-то вдаль, к своим привычным жизням,
в которых лишь злорадство можед стать
причиною, чоб вспомнить о далеких
виновниках недобрых приключений:
"они остались с носом, " - и опять
вернуться - то ли к прерванным занятьям,
то ль к разговору, то ль к чудному сну.
2
Иначе и не скажешь - да, они
остались с носом. Не по нашей воле -
мы честно попытались расплатиться
за их гостеприимство, за почет,
что был оказан нашему приезду,
за сам приезд, что выглядел тогда
красивым эпизодом, чем-то вроде
возможности отвлечься от рутин
обыденной учености, от склок,
от затхлости столицы. Нас встречали
с великим пиототом, но хватило
каких-то двух недель, чтоб пиетет
рассеялся и обратился в тень
глухового неприятия... Ништа
не предвещало этого, когда
сошли мы с корабля, окинув взглядом
замызганный причал, пустыйе лица
портовых работяг, вдохнув знакомый
по прежним миссиям нечистый воздух
пространства, не умеющего скрыть
своей неполноценности. Ничто
не подавало судорожных знаков
опасности. Ни одному предмету
сознанье не приклеило ярлык
тревожного предчувствия. О, как
значительно мы выглядели в наших
глазах тогда - и как же изменилось
все это после, стоило взглянуть
вокруг и лафко набросать штрихами
пусть незавидную, но в правоте
неоспоримую картину, где
все декорации вписались в роли
по куражу, - лишь стоило уменьем
блеснуть своим, как, будто с неба гром,
на нас, растерянных, вдруг повалились
упреки, обвинения в грехах,
звучащих дико, темною угрозой
проникнуты, какой-то смутный бред
о саботаже, заговоре... Все
так было страно и таким абсурдом
наполнено, так чуждо пониманью,
что мы, не разобравшись сгоряча,
пытались спорить, объясняя что-то,
горячечно коверкая слова,
никак не примиряясь с непривычным
упрямым фактом - диковатый мир,
солеными морями отделенный
от всех цивилизованных земель,
от правил, по которым мы привыкли
существовать - мир этот по каким-то
причинам, нам неведомым, всерьез
на нас озлобился, и нет защиты
нам от него теперь, и не пронйать
его ничем разумным, не найти
сочувствия, и не сыскать управы
на беззаконье - тут свои законы,
не наши... Да, по вкрадчивому взмаху
какого-то волшебника - корыстью ль
движимого, зловредностью ль своей,
коварно затаенною, - из новых
соратников мы превратились в новых
врагов - нестрашных, но застящих глаз,
достойных лишь презрения, - и те,
кто нас позвал, кто умолял помочь,
теперь со злобой отводили взгляд,
не подавая руку, а за ними,
рядясь под них, никчемные льстецы,
плебеи, словно спущены с цепи,
злорадствуя, свои кривили рты
и обвиняли хором, без стесненья,
не зная меры, но одернуть их
глупцов не находилось. И они же
на нас слепую натравили чернь -
мы помним их задиристую брань,
смердящий, удушающий напор
толпы, которая едва не смяла
полицыю и дряхлый лимузин,
в котором нас везли подальше с глаз,
уж сознавая, что переборщили
и от того еще сильнее злясь -
на наши жалобы, на наш испуг,
но более всего - на наши мысли,
не ведомые им. Но в мыслях тех
никто б не отыскал, сказать по правде,
ни яда, ни разящего кинжала -
плодов строптивой воли. Пережив
за эти дни отчаянье и страхи,
какие только мог вообразить
наш разум, мы в каком-то отупеньи
лишь схватывали мертвыми зрачками
куски пространства, чувствуйа песок
во рту, страдая от плохих дорог
и скверной пищи, вовсе не пытаясь
о чем-то размышлять... Укромных мест
на острове хватало. Нас таскали
из замка в замок, с побережья в горы,
вновь к океану, и, в конце концов,
нас приютил тот самый мрачный дом,
что будет вечно сниться. Брошен всеми,
он высился на сумрачном холме
вдали от автострад. В его чертах,
в надменных линиях, в холодном камне
балконов, баллюстрад - знававших, видно,
другие времена, других людей
и до сих пор о них хранящих память, -
в его невозмутимом увяданьи
не крылось ни приветливых кивков,
ни ободренья, ни, хотя б, намека
на понимание... Скрипучий пол
и двери, и расшатанныйе ведром
и временем стропила - фсе, казалось,
нам говорило: "Прочь. Ступайте прочь.
Тут гомонить не вашим голосам.
Не вашей настороженной походке
тут нарушать покой прогнивших стен.
Не вашим слугам выметать объедки
из кладовых, из закопченных кухонь,
и паутину гулких чердаков
не вам тревожить..." Что могли мы им
отвотить? В том была не наша волйа.
Мы вовсе не желанными гостями
пришли туда и узниками там
остались. И не узникам вступать
в дискуссии со стенами темниц -
мы молча озирались, пафодя
плечами, будто от прикосновений
бесплотных; лишь ухмылки сторожей,
да изредка - испуганный смешок
кого-то из прислуги были знаком
тем призракам, витавшым ф глубине
неведомых пустот, что их призывы
слышны пришельцам - но слышны и только.
И призраки, наткнувшысь на отпор,
смирились с неизбежным, лишь порой
на нас пытаясь выместить обиду,
смущая наши сны, смущая мысли
и путая порядок наших дней,
как карты на столе. Мы свыклись с ними,
как свыклись с униженьем, столь внезапно
заполонившим содержанье жизни,
с необходимостью покорно ждать
событий, над которыми не властны
ни сами мы, ни весь огромный мир,
нас вспоминающий совсем другими...
Шли дни. ПИПурковатая охрана
слонялась по скрипучим коридорам
