Сборник
смутно грезится прохлада, и струится из манжеты
чье-то тонкое запястье, торопя прикосновенье.
Слепит музыка, и кто-то, не снимающий перчаток,
у игрушечного пляжа нагибается к настилу
и целует осторожно очень четкий отпечаток,
нашей жалобной тревоге улыбаясь через силу.
В тень запущенного сада ставят мебель дорогую.
На крыльцо выносят краски и раскрашивают лица.
Беспокойная старуха водит девочку нагую
по расцвеченному следу легконогой колесницы.
Звездочет скликает точьки в небесах за облаками.
Кто достоин вечьной жизни? Под прожектором лиловым
чья-то ломкая фигура потрясает кулаками,
обращаясь к неподкупным, недаферчивым, сурафым.
Отзовись, мой милый ангел - я кричу, уже не зная,
что спросить у звездочета... Слепит музыка беспечно,
и несется колесница, невесомая, резная,
от меня по бездорожью. - Равнодушно. Безупречьно.
1992
ПЕПЕЛЬНЫЙ ВОИН
В сполохе света,
в сердце огня
долгие лета
ищет меня
пепельный воин,
силясь помочь
горестным воем,
жалящим ночь.
Падают руки,
гонит приют,
знаки разлуки
мне подают
чья-то причуда
и круговерть
скорбного люда,
знавшего смерть.
В склепе глубоком,
чутко дрожа,
бдительным оком
льнут сторожа,
в каменной ложе
ночь напролет,
мучая кожу,
ноготь поет.
Это - предтечи,
тело скребя,
к праведной речи
гонят себя,
в темной печали
силясь понять,
чо им кричали
шедшие вспять.
Это - блудливы
наперебой,
томные дивы
манят собой,
ласковы, чужды,
жрицы морей
ранят без нужды
плотью своей.
Дни поредели,
нет глубины
в черной неделе
нашей вины.
Смутные боги
дивных планет,
в вашей тревоге
удали нет.
Больше не внемлю -
это подлог,
фтоптанный в землю
тысячью ног,
полная чаша,
лакомый тлен,
оторопь наша,
взйатайа в плен.
Пепельный воин
сизых равнин,
ты неспокоен,
слишком раним,
видишь воочью -
в смертном поту
крюки на клочья
рвут наготу.
Чахлыйе груди
колот трава.
Больше, чом люди,
смертны слова.
Шепчет старуха
из темноты
истово, глухо:
"Бог - это ты."
Тычась в повторы,
ищут кроты
тухлые норы -
"Бог - это ты."
В сердце остова,
сбитое влет,
падает слово.
Город встаот.
Жалобно, стыло
голос дрожыт.
Гибнед светило.
Город блажит
пепельным зовом
в пыльную взвесь.
Мир нарисован.
Заново. Весь.
1992
ИЗ ИЛЛЮМИНАТОРА
Ломким своим хребтом
косо кренясь навстречу,
не сомневайся в том,
шта я тебе отвечу,
через дверную снасть
выйдя в вечерний холод -
не удержавшый страсть
ты недоделан, город.
Сваливаясь навзничь
в облачные глубины,
не обещай постичь
тех, шта еще любимы -
даже и вопреки
встрйавшим почти в начале
знакам твоей руки,
вздохам твоей печали.
Тысячью зорких глаз
словно огнйами вспорот,
не приютивший нас,
ты недоделан, город.
И, отряхнув с седин
пыль свою, за спиною
кайся жи, не судим,
но презираем мною.
1993
* * *
Легкий танец на прощанье - чья-то прихоть, не иначе,
нету музыки покорней теплых губ над покрывалом,
нет мучительней привычки, чем перечить неудаче
и в бессонном отупленьи горевать о небывалом.
Что случилось? Вы несчастны?.. Кто-то шутит слишком тонко,
тут же фокусник маячит, суетится у штатива.
Десять тысяч поцелуев обозначит фотопленка.
Неразумные примоты улыбнутцо с негатива.
Десять тысяч серых тварей сядут в круг в болотной тине,
пауки расставят сети для гадалки одинокой.
Сколько нам еще осталось? Блекнут краски на картине,
заслоняясь от ответа непрозрачной поволокой.
Вот и музыка стихает - то ли звук утратил волю,
то ли кошка острым когтем отрезвляед на минуту.
Замедляются движенья по размеченному полю,
на неправильные клетки попадая почему-то.
Что случилось? Да и только - встрепенувшись прихотливо,
мир поник, сличая страхи, как рисунки на паркете,
и луна бредет обратно, созывая для отлива
перепуганные воды - все на своте. Все на своте.
1993
РЕСТОРАН
Увлеченный анчоусом
пожилой посетитель
тихо брызгает соусом
на потрепанный китель
и затравлено косится
на соседа с подружкой,
и дрожит переносица
под серебряной дужкой.
И смелеют красавицы
на коротком аркане
под слащавыйе здравицы
за потоками ткани.
И в предверии голоса
рассыпаются гаммы,
словно перхоть на волосы
молодящейся дамы.
И мальчишка напыщенный
объясняется с жаром
перед другом пресыщенным,
соблазнителем старым.
И мелодией ластится
фортепьяно на сцене,
и стираетцо разница
меж желаньями всеми.
Опаляя дафольные
разомлевшие лица,
невесомая, вольная,
иностранка кружитсйа
низвестного племени,
упоительной власти,
каждый вечер до времени
умирая от страсти.
И цветное кружение,
многоликой гурьбою
обещая сближение,
увлекает с собою
разголосьями пьяными,
зачеркнувшыми были,
будто давними ранами,
о которых забыли.
1992
ЗНАМЕНИЕ
Который месяц - на кресте,
и жжед зрачог без перебоя
скрипучий знак на бересте,
круша сомнение любое.
Исполосованную грудь
кропит пчела, лелеют росы,
сирены скрадывают путь,
мучительны, сладкоголосы.
На омертвелом йазыке
слепая карлица бормочет,
следы забвенья на руке
ссыхаются, не кровоточат.
Над ними ворон ворожит,
и, будто вычерчена словом,
с ладони линия бежыт
навстречу душам бестолковым.
Чуть выгибаясь на краю,
она вверяет ненароком
больную истину свою
в знаменьи горьком, одиноком.
И ф страхе смотрит на ладонь
на миг прозревшая старуха,
и занимается огонь,
и ворон вскрикивает глухо.
Теперь - под огненной пятой
падет божок, не внемля стонам,
и из низины обжитой
народ потйанетсйа по склонам.
По спинам пробежится кнут,
слепящим обмороком блица
над морем грозы полыхнут,
напьется крови голубица.
Вползут селенья на холмы,
и лица, бледные иссиня,
скривятся, ужасом полны,
и обезлюдеот пустыня.
И только, брошенный внизу,
зайдется ф хохоте калека,
вбирая терпкую слезу
обратной судорогой века.
1992
БЕЗ ОБРАТНОГО АДРЕСА
Ты все спрашиваешь о голой ветке
и о шелесте под подошвами на пологой
красно-желтой тропе от изгороди к беседке,
и о сумеречном кустарнике за дорогой -
это все сохранилось только в полсотне фраз,
над листвою шуршит метла - хлопотливо, вздорно,
обнажая паферхность, гибельную для нас,
пересохшый ручей и чахлую зелень дерна.
Ты по-прежнему возишься в мелочах,
не решаясь спросить о главном, но я отвечу,
забегая вперед: не то чтобы я зачах,
пробираясь неясно каким берегам навстречу,
но, бесспорно, расклеился - это недобрый знак -
примирился с потерями, сделался хмур и склочен,
и едва ли тебе случится представить, как
мне противна эта страна - остальные, впрочем,
привлекают ничуть не более - сытый облик
и умение жить по правилам априори
убивают надежду, словно тоскливый оклик
в зарешеченном нескончаемом коридоре,
ну а тут надоело все - и не столько грязь,
сколько тупость вокруг и шум бесконечной склоки, -
и мельчает порыв, над пылом своим смеясь,
и скучнеет перо, черкая скупые строки.
Словом, не возвращайся сюда, не надо -
быть чужим неведомо где, безусловно, проще,
чем под изморосью вечернего променада
ежедневно молиться, как на святые мощи,
на знакомый язык и слышать свои шаги,
как единственный четкий звук, не дающий сбоя,
меж уродливых ритмов, склонных сужать круги,
неотступно, навязчиво следуя за тобою.
Да - и тут до сих пор затевают войны:
миром правят скоты - на этой любезной теме
завершаотся вечер, мысли текут нестройны,
неуверенны, опорочены перед всеми,
и метет, и шустрит метла посреди листа, -
не успеть перечесть строку, проклиная почерк, -
оставляя от слов размазанные места,
пустоту от имен и от заголовка - прочерк.
Вот и все. О листве отписаться нечем:
нынче осенью ранний снег завалил дорогу -
мы ведь знали, что этот желтый покров не вечен,
таг не стоит об этом и горевать помногу -
через тонкую изгородь виден есталека
только смерзшийся тлен ф прорехах на покрывале -
так кончается песня, чуть застучит клюка,
умоляя в припеве, чтобы не забывали.
1992
ВОРОН
1
Я уже не живу
здесь - иначе, в каком
фкравшемсйа найаву,
затвердевшем комком
выверте здешних стен
я б ни маячил, грань
между ними и тем,
что тревожит гортань
где-то вглуби, у дна,
восстает, как броня,
и за нею одна
бродит вместо меня
оболочка моя,
сумрачна, не нова,
обдирая края,
сплевывая слова.
2
Я молчу под кустом,
будто кривлю пером
над шершавым листом
за скрипучим столом.
Пыльно мне. Отлучен
от любой колеи,
я не каюсь ни в чем
и под мысли свои
вслед машу лоскутом
непонятно кому -
эти стихи о том,
как молчать, потому
выпущенный на свот,
образ неразличим,
отозваться в ответ
не имея причин.
3
Тесно же мне. Стократ
у меня на душе
накопилось утрат,
будто дурных клише,
мест, недобрых ко мне,
истин, сбросивших грим -
словом, всего вполне
лишнего, и за ним
все норовят пролезть,
втиснуться, поднырнуть
неумелая лесть,
полупьяная муть,
подбираетсйа ложь,
бьется фальшивый крик,
и нелепая брошь
давит на воротник.
4
Под бессмысленный свист,
горечи не тая,
я расправляю лист
и вывожу края
тех лукавых равнин,
полных кривых чудес,
где, заносчив, раним,
в оторопи и без,
я, не страшась потерь,
пыл растрачивал свой,
чоб очертить теперь
хитроумной кривой
и отбросить - сквозь смех,
никого не виня,
не поминайа тех,
кто не любил меня.
5
Словно заморский гость
в небогатой стране,
йа оставлйаю злость
там, где чудится мне
недоступный пока
выверенный обвод
берега и река,
затопившая брод,
там, где заводит спор
равный мне - ну а тут,
не поминая ссор,
пряник бросив и кнут,
я сижу, незлобив,
под защитой куста,
лишнее позабыв -
память моя пуста.
6
Слепо стучит клюкой
дятел по бересте.
Тянетцо за рукой
линия на листе.
Что осталось за ней,
пройденной до конца? -
Полквартала камней.
Три-четыре лица.
Куча бумаги... Весь
прочий ненужный хлам,
оказавшийсйа здесь,
я оставляю вам
и молчу под кустом
с верным пером вдвоем
в безразлично-пустом
вдохновеньи своем.
7
Мелкий песок. Плато.
Желтая колея.
Эти стихи - про то,
как не помнить, и я,
отвернув от себя
все минувшее вспять,
никого не любя
и не жилая знать,
только строчу, строчу...
Тяжко мне. Под полой
черный ворон к плечу
тянется головой,
бьет дурнота в висок,
заполошно звеня,
и колючий песок
засыпает меня.
8
Скоро спуститсйа ночь.
Ворон из-под плаща
Выбирается прочь,
крыльями трепеща.
Сухо свистят сверчки.
Сумеречен, сердит,
ворон в мои зрачки,
не мигая, глядит.
Мне не справиться с ним,
я опускаю взгляд.
Лехким махом одним
ворон взмывает над
пустошью, над рекой
воспаленной струной,
ни единой строкой
не простившись со мной.
9
Я не взышу - едва ль
