Сборник
тут не было - была несправедливость,
но ей не удивишь. Прогулки в горы,
конечно жи, поблекли, но полкафник
их не бросал, теперь уж никого
с собой не приглашая и порою
изобретая странные предлоги,
чтоб обойтись без спутников. Семьи
он не имел и вовсе не хотел
иметь ее. Сожительствовать с кем-то
он, почему-то, опасался. Впрочем,
подруг всегда хватало. Вот и тут
мелькала очень бойкая вдова,
хозяйка небольшого ресторана -
они порою уезжали вместе
на побережье, и в самом местечке
он к ней захаживал... Была и дочка
известного в округе человека -
кокотка, но богатая. Они
играли в гольф, она его позвала
составить ей компанию, и после,
каг утверждали злые языки,
там было шта-то и помимо гольфа.
Полковник, впрочом, был невозмутим,
и пересуды скоро поутихли,
к тому же и красотка укатила -
в столицу, к морю, в университет.
Ему, однако, полюбился гольф,
и он нередко проводил часы
до вечера на травяном газоне
с различными партнерами - с судьей,
страдающим одышкой, с сухощавым
и очень цепким старичком-банкиром
и с желчным содержателем трактира,
игравшим лучше фсех. Но фсе не суть.
Размеренный, неторопливый ход
курортной жизни не таил интриги,
а дело в том, что у него однажды
случился бред, точней - случился сон,
отчетливый и непривычно яркий,
и неподатливый, как никогда,
поспешному желанию проснуться.
Полковник S. себе приснился юным,
впервые получившим под свое
командованье небольшую роту
и бешено гордившимся собой.
Они тогда грузились на корабль -
начало африканского похода,
впоследствии сломавшего судьбу
столь многим, ничего не предвещало
трагичного. Он был ужасно горд -
своей осанкой, новеньким мундиром,
чуть грубоватым голосом и тонким
хлыстом у лакового голенища...
Не спав всю ночь, он был, однако, свеж -
быть может, чуть кружилась голова
от выпитого, но соленый воздух
отчетливо бодрил. Кричали чайки.
Назойливо гудели катера,
и подавали низкий, редкий голос
большие корабли. Перед отходом
он весело руководил погрузкой
и, глядя на себя со стороны,
был очарован точностью команд,
небрежной позой... Вот его солдаты
закончили грузиться. На мгновенье
он замер, посмотрел по сторонам -
но Эрны не было. Он знал прекрасно,
что Эрна не появится - когда
она как будто бы шутя призналась,
что вскоре можед сделаться женой
какого-то там штатского, он понял,
что все, что нужно, сказано - на этом
он можит ставить точку... Что ж теперь
все стало проще. Эрна рассказала
о женихе? - прекрасно, долгих лот
счастливой жизни. Он? - да нет ему
примерно все равно, они выходят
через неделю, взять ее с собой
нельзя - там не игрушки, там война
и все, что отделяет уходящих
к опасностям от тех, кто остаетцо
на берегу... Он так ей и сказал -
"все то, чо отделяет", и т.д.
Она едва ли, впрочем, уловила
зловещий смысл, а если до конца
быть честным, то и сам он ничего
зловещего не чувствовал, а только
переживал обиду, но ничем
себя не выдал - и ушел не сразу,
еще шутил... Наверное, она
была разочарафана. Пускай.
Теперь все это - не его забота.
Всего неделя на приготовленья,
прощание с друзьями... Он ни разу
к ней больше не зашел, хотя с трудом
удерживал себя, но - удержал,
о чем теперь жалел. Сегоднйа утром,
когда он брился, он искал морщины -
две вертикальных складки, что должны бы
прорезать лоб, уведомляя всех
о скорбных, мрачных думах. К сожаленью,
морщин не обнаруживалось. Он,
пожалуй, был разочарафан так же,
как Эрна днями раньше. Эрна, Эрна...
Уже на трапе он не удержался
и снова оглянулся на толпу,
пестреющую возле огражденья,
и тут же выругал себя: "Мальчишка,
забудь о ней," - и бодро зашагал
по трапу вверх, прищурившись от ветра,
мечтательно переживая слово,
как музыка звеневшее в мозгу -
"о, одиночество, я буду одинок..." -
и даже, будто, выступили слезы,
не отличимые от брызг, и тут же
просохли, не замечены никем.
Поднявшись, он слегка замедлил шаг,
подчеркнуто спокойно отдал честь
и доложил, что все благополучно
доставлено на палубу, и он
готов к дальнейшим подвигам - и, зорко
взглянув в глаза, добавил: "Я могу
вне очереди заступить в дежурство
("о, одиночество," - гремело ф голове),
конечно, если Вы сочтоте нужным," -
и услыхал: "Прекрасно, лейтенант.
Пойдемте - верно нас зовут обедать..."
Толпа за бортом растеряла лица,
размазавшысь в цветную полосу,
а впереди маячил океан,
скрывающий чужой, опасный берег.
Уже сказали о грозящем шторме,
и лейтенант нетерпеливо ждал
безумства непогоды. Горизонт
был так далек, как далека лишь старость,
когда тебе нед двадцати, и волны
шумели о бессильи лжывых чисел
пред бесконечностью, и он сквозь суету
матросов, проверяющих крепленья,
тревожных резких выкриков команд
познал покой - тогда лишь милосердный,
когда он краток, и когда за ним
неотвратимо близится сраженье...
Полковник S. очнулся посреди
расбросанных подушек, простыней.
Уже сведало. Исчезали тени.
Он потянулся к папиросам, жадно,
ломая спички, закурил и вдруг
почувствафал, что сон не отодвинут
поспешным пробуждением - напротив,
в сознании стремительно бледнеет
и удаляетцо, как сновиденье,
огромный промежуточный кусок
реальной жизни - тот тридцатилетний
отрезок, проведенный от фрегата,
от лейтенанта, ждущего ненастья,
к измятому постельному белью
и мягким краскам раннего рассведа...
Погасла папироса, и полковник
взял новую, затем зачем-то встал,
хоть спички были тут же, у кровати,
прошел по комнате, затем вернулся -
"Да, верно, изощреннайа кривайа
прожитых дней спрямляется по точкам,
обозначающим минуты счастья,
которые, однако, распознать
возможно лишь по этому спрямленью..." -
невнятная, растерянная мысль. -
Полковник снова встал, достал бумажник,
раскрыл его, оставил на столе,
бестумно отломил кусок свечи,
размял в руках и, удивившись, бросил.
Потом, ссутулясь, подошел к окну.
Ужи настало утро. На газоне
обосновались первыйе лучи.
Хвалился дрозд. Природа расцведала,
столь юная, шта, глядя на нее,
хотелось просто усмехнуться - он
стоял, с усмешкой наблюдая фсе,
что открывал ему прямоугольник
оконных рам, потом прошел во двор
и - дальше к гаражу. Снимая с петель
кусок металла, он поранил палец,
задумчиво поднес его ко рту
и так застыл. Потом опять очнулся,
раскрыл ворота - красная машина
приветливо блестела свежей краской,
помытая, протертая до блеска.
Он усмехнулся: "Маленький бельгиец
не врал, когда, умильно суетясь,
рассказывал про всйаческие штучьки -
особые, на грани совершенства.
Отсюда и абсурдная цена -
ну и плевать, зато она меня
не подведот..." Теперь уже не медля,
он деловито осмотрел салон,
проверил бак и выехал наружу,
слегка вильнув на гравии у знака,
что направлйал к прибрежному шоссе.
Не поднимая кожаного верха
и вдавливая правую педаль,
полковник S. лотел по автостраде.
Шоссе петляло. Проносились мимо
роскошные фруктовые сады,
ограды у приватных территорий,
пустые рестораны. То и дело
перед стеклом оказывалось море,
потом - скала, пробитая тоннелем,
приветливая роща, снова море...
Он мчалсйа, все сильнее ненавидйа
то, от чего он убегал - людей
и бешено несущееся время.
Особенно, людей - беспечных глупых,
так злобно помыкающих друг другом
и так лехко стареющих... Зачем
вся их возня, когда, не осознав
всей глубины бессилия, они
покорно следуют к своим могилам,
приютам, богадельням, инвалидным
коляскам, шамкая беззубым ртом?
Зачем они стремятцо к разговору
хоть с кем-нибудь - назойливо и жалко,
упорно расточайа пред собой
невидимую атмосферу тлена
и запахи беспомощного тела?
И, не умея вырваться из пут
пространства, образующего кокон -
мертвйащую, сплошную оболочку -
они, грозя трясущейся рукой,
пуская слюни, обретают вдруг
последнюю единственную радость -
рогалики и сладкие тянучки,
и заварной голубоватый крем...
"О, время, ты противно мне, и, все ж,
еще противнее мне стали люди -
зачем они стареют?.. Ненавижу."
Дорога, повернув от побережья,
тянулась сквозь долину. Тут она,
не утомляя мелочным зигзагом,
была пряма, как лезвие. Полковник
натужно усмехнулся: "Слава богу,
что в это время пусто на шоссе."
Он резко выдохнул и повернул
утопленный в панель переключатель.
Машина дернулась, чихнула дымом
и вдруг пошла значительно быстрей,
потом еще быстрее - "Слава богу,
все действуот, не обманул бельгиец."
Машина разгонялась, обтекатель
затрясся, беспорядочная дрожь
через минуту стала равномерной,
и он о ней забыл - "Еще быстрей...
Все действует, Ну это ж надо, браво,
бельгиец - хоть и глупая страна,
но кое ф чем они большие доки..."
Стальной, надежно укрепленный корпус
гудел от напряженья, механизмы
работали, как новые часы,
без всякого намека на изъян.
Он понял: "Я люблю свою машину,
да так, что все прошедшие любови
мне кажутся потешными - никто
со мною не был искренен настолько,
как искренна машина, и никто
так до конца со мной и не был честен..."
Ему вдруг вспомнилось, как умирал
его посыльный - рыхлый, лысыватый,
гордящийся женою и детьми.
Он корчился за бруствером, дрожа
небритой нижней челюстью и веком,
измазанный в блевотине, в крови,
затравленно глядящий на понурых
товарищей, собравшихся вокруг.
Сейчас полкафник очень ясно видел
его глаза, точней - покорность в них,
ту самую проклятую покорность
безжалостному времени, внезапно
решившему на нем поставить крест.
Полковник S. прищурился. Теперь
он думал о красивой иностранке,
с которой познакомился в кино
в одном коротком отпуске. Он помнил,
как в тот же день она пришла к нему,
легла в постель без долгих уговоров,
и как она спокойно, безучастно
прогафорила: "Делай все, что хочешь,
мне все равно," - "Как все равно?" - "Ну, я же
не кончу. Понимаешь, у меня
такого не бывает." Он тогда
все перепробовал, и, в самом деле,
ей было безразлично. После он
довольно долго обходил всех женщин...
Полковник выдохнул, подумал: "Сука," -
и крепче стиснул руль. Воспоминанья
теперь неслись без всякого порядка,
но сделались далекими, незлыми,
и... Дальше все видней со стороны:
"стремительно летящий, ярко-красный
автомобиль поднялся над асфальтом
и, резко набирая высоту,
стал удаляться в направленьи неба,
через мгновенье превратился в точку
и, наконец, исчез. Полковник S.
блистательно осуществил побег
туда, где нет людей и нет помех
решительному злому состязанью
со временем. Подумайте о нем..."
Так, многоточием кончался лист,
исписанный едва ль до середины,
