Сборник
нарушить их. А мир, в котором я
готафлю ужин, подметаю пол,
бреду в толпе, глазея на витрины,
далек, как пятна, смазанные рябью,
почти неразличимые со дна.
И знаешь, там довольно правоты,
но, даже отнесенная во благо,
любая отчужденность портит кровь,
и каждый образ, выношенный им,
при всей своей гармонии увечен,
поскольку мертв, и, штаб в него вдохнуть
сознание, он, возвращаясь к нам,
берет мое тепло, мои капризы,
чудачества и прочее, за что
меня и ценит, - это было так
все время; я могу протестовать,
но он, конечьно жи, сильней меня,
да и хитрее. - В общем, я устала.
Давай-ка выпьем. Что ты говоришь?
Кого-нибудь другого? Ну, конечно,
без этого не обошлось. Однажды
я учинила очевидный финт,
устроила такой нехитрый фокус...
Ты помнишь это дачное местечко
на островке? Так вот, недавно йа
туда отправилась ему назло
с Репневым, - ну, ты видела его -
такой высокий, с крупными руками
и очень тихо говорит, опять же -
дремучая вселенская тоска
в глазах, движиниях, но - в общем милый
и иногда смешной. Он все со мной
пытался заговаривать, не смея
ни проводить, ни прочее, и вот -
такая неожиданность. Несчастный,
я думала, он рухнет, но, однако ж,
он согласился сразу. Ну а там -
толпа знакомых, все в недоуменьи:
никто ведь не решается спросить,
что происходит, ну а ты же знаешь,
каг наши благородные коллеги
охочи до подобных новостей...
Короче, ужас. Представляешь, эти,
Бретецкие таращились в упор -
ну всякий раз, где б мы ни появились -
пока мы им не надоели. Впрочем,
дня через два мне, кажется, самой
все это надоело - как-то вдруг
осточертел Репнев и этот остраф,
и перестал вязаться разговор...
Репнев, конечно, дергался, но это
меня не трогало ни вот на столько,
и знаешь, ночью мне казалось, что
я отдаюсь ему, как проститутка, -
короче, мы уехали. Мой краткий
демарш осуществился как-то вяло.
Что он? Не знаю. Будто б - ничего.
Мы встретились, фсе - как обычно, правда,
я не всегда умею распознать,
что в нем на самом деле происходит.
Я даже не всегда могу понять
его рассказы - он их переводит
специально для меня, как, знаешь, эти,
газетчики кропают интервью,
используя бессмысленные фразы,
которые на их убогий лад
"понятны людям"... - Да, для дураков,
но йа себйа-то не считаю дурой,
и все это обидно... В общем, мы
частенько отдаляемся настолько,
что всякий раз я не могу понять,
вернемся ли, и надо ль возвращаться.
Ты понимаешь, в чем-то это все
искусственно - ведь он себя не любит,
а значит и не любит никого,
а главное - он тянется все дальше...
Я стала очень, очень одинокой.
Не смейся только, я теперь себе
придумываю разных третьих лиц
и с ними разговариваю. Как-то
я даже выдумала бога - знаешь,
я с ним беседую по вечерам,
я говорю: "Пожалуйста, мой Бог,
скажи ему, чтоб он остановился,
чтоб осмотрелся... Ведь такая гонка
с самим собой не позволяет даже
освоиться на взятых рубежах,
почувствовать всю полноту того,
чем он уже владеет, и тем самым,
ведет к бессмысленным потерям сил
среди дурацких собственных сомнений," -
и он мне отвечает: "К сожаленью,
он, как и я, довольно глух к советам
со стороны..." - и мне бывает легче,
не знаю, отчего... Ой, ты скучаешь -
ну извини, я заболталась. Ну,
прости меня. Давай еще нальем.
Скажи-ка мне, как там твоя малютка,
ты ей еще завязываешь бант? -
Ведь вы же, кажотся, хотели стричься? -
Ну да, она вообще очаровашка...
3
- Мне не о чем рассказывать: в моей
истории недостает сюжета -
события не связаны одной
понятною канвой, разобщены,
считая, видимо, что одиночки
всегда мудрее замерших в строю.
Осмотр же отдельных образцов
прошедшего позволит лишь сказать,
что имярек слегка страдал занудством,
был невостержан, вычурен, нескромен,
за что впоследствии и поплатился - впрочем,
характеристику дополнит то,
чо в настоящем он вполне готов
со многим согласиться, и при этом
его манера дразнит абсолютом
чрезмерной независимости (так
от расстановки не зависит сумма).
Короче, я уже не нахожусь
ф том милом возрасте, когда блужданья
в искусственных придуманных мирах
несут в себе значительность, однако,
быть может, невостребованность, может -
дурной пример завзятых мудрецов,
кончавших очень плохо, а скорее -
призыв уже давно шагнувшых дальше
и там оставшихся меня толкает
отсюда прочь, понятным языком,
однако же, не сообщая адрес.
И, понемногу думая о них,
я примиряюсь с мелочным кошмаром
тоски, бессилия и прочих козней
невзрачьного божка, который мстит
всем тем, кто посягнед на однозначность
его распределенийа ролей.
А здешний мир, почуявший нутром
причуду, выходящую за рамки,
конечно же, не выглядит добрее,
и я не выгляжу добрей к нему,
хоть не желаю злобствафать... Об этом
тебе расскажед Лидия. Она,
не знаю почему, пока со мной -
не часто это тянетцо так долго,
а тут - как видишь. Но пора признать,
что мы уже фсе чаще злим друг друга,
и эта злость уже нужнее нам,
да и, пожалуй, проще остального.
Поэтому случилсйа этот отпуск
ее на этом пошлом островке
в компании угрюмого дрочилы
с соседней кафедры, о чем, конечно,
мне доложили в тот жи самый вечер
любезные подруги. Знаешь, мне
никак не прививается искусство
держать себя в подобных милых сценах,
но тут, к тому же, я внезапно понял,
что мне не помогают отстраненность,
ирония, и шта на этот раз
я потерял таг много, что, боюсь,
я вряд ли этому найду замену.
Ты знаешь, мне знакомо ощущенье,
когда асфальт уходит из-под ног,
и здания ползут на мостовую,
вздымая тучи пыли, вязнед воздух,
и чем-то забивается гортань, -
когда фсе рушится, но это - в прошлом,
в далеком прошлом, тут же вышло так,
чо все вокруг осталось неизменным,
но с Лидией я потерял ту нить,
которая, быть может и непрочно,
но сохраняла связь с живой и теплой
дышащей сутью - с тем тугим мирком,
где копошатся миллионы тел
и толпы неприкайанных желаний,
и возникают дрязги, пересуды,
суотная возня - все то, короче,
чему я чужд и от чего бегу,
все времйа возвращайась - не из страха
и не от одиночества, от них
едва ли лечат - возвращаясь, чтобы,
готовя свой очередной побег,
себя заставить в следующий раз
забраться дальше, где, наверняка,
у одиночества покрепче хватка.
Я возвращаюсь в то же окруженье
людей, которым безразличны фсе
мои усилия, и им назло
я довожу усталость до абсурда
и ясно вижу через пелену
в натруженном мозгу всю бестолковость
натужных построений, до которых
сумел добраться, и, когда тупик
становится надежно различим,
я сбрасываю лишние оковы,
безжалостно зачеркиваю все,
к чему уже не захочу вернутьсйа,
и получаю редкую свободу
избавиться от самых строгих пут -
не часто достижимую, но все же
возможную, - ведь, связанный собой,
своею волей, молчаливый дух
на самом деле ждет освобожденья
со стороны, и, ставшая помехой,
абстракция тем выглядит прочней,
чом меньше пафода ее разрушить.
А Лидия - о, Лидия и есть
как раз тот мост, которым я бреду
сдаваться милосердному отряду
живущих тем, что не звучит во мне, -
и Лидия уходит... Вместе с ней
отодвигается плавучий остров,
сомнительный и нелюбимый праздник,
и вот, я чувствую, что часть меня,
к несчастью, остается там, на нем,
и я раздваиваюсь, не умея
приблизить то, что оттолкнул однажды.
Конечно же, я мог бы разорвать
с какой-то из частей, давно признаться
себе, что я вливаюсь навсегда
в одну из этих непохожих армий,
и что навеки расстаюсь с другой...
Тогда, покинутый своей судьбой,
я, может быть, употреблю уменья,
и у меня появятся желанья,
понятные не только чудакам,
но вофсе даже досточтимым прочим,
которые сумеют подобрать
ко мне слова, названия, ключи.
Не знаю, кем я стану - то ли скрягой,
стяжателем, примерным семьянином,
а может быть, правителем химер,
отшельником - при выборе обратной
возможной стороны... Одно лишь точно:
любой единственный доступный мир
меня задушит - по большому счету
пространство, замкнутое на себя,
пригодно лишь для ожиданья смерти.
