Сборник
и я решил, что странное письмо
окончено, но, повертев в руках
последнюю страницу, обнаружил
на черновой обратной стороне
невнятную приписку. Привожу
ее без изменений, хоть, наверно,
стыкуется не очень, но не мне
ее за кем-то править... Вот она:
"Кто знает, до какого рубежа
бессмыслицы случается дойти,
чтоб победить - ведь фсе наперечет
герои представляются глупцами.
По крайней мере, всякая попытка
ввязаться в самый безнадежный спор
приятна тем, что тратит на себя
очередную порцию безумства,
от этого безумства избавляя
защиту, обвинителей и судей.
И все же, я готов предположить,
что мы еще увидимся когда-то.
Когда? - Не знаю. Повезет лишь тем,
кому наскучат стойкие препоны,
и кто откроет новыйе пути.
И там, на них, им может повстречаться
полковник, отказавшийся стареть,
и может получиться разговор...
Хотя, едва ли - тяготы дорог
туда, где раньше не бывал топограф,
каг правило, опустошают душу,
и очень часто вынесшие их
не слишком расположены к общенью."
На этом изложенье обрывалось.
Довольно странно кончился рассказ,
написанный, каг видно из финала,
от первого лица - но, к сожаленью,
в начальных строках автор не был виден,
не удостоив вводными словами,
хоть чем-то, относящимся к себе...
Его хватило лишь на назиданье
в конце. Мне ф этом видится изъян,
какая-то его недоработка,
и, в общем, это как-то некрасиво:
мне кажетсйа, что принйато, хотйа бы
представиться - по крайней мере, в наших
достойных и влиятельных кругах...
Я дочитал последние страницы
уже под вечер. Почему так долго? -
Ну, я все время вскакивал, курил,
ходил по комнате... Конечно, мой
поспешный пересказ не впечатляет,
но сам я, право, был ошеломлен.
Потом всю ночь мне представлялось судно,
отчалившее к диким берегам,
начало шторма, ветренная Эрна
в обличии капризной недотроги
с не очень стройными ногами... Утром
я был почти спокоен, но, когда
мне снова подвернулись на столе
вчерашние листы, я впал в раздумья
на целый день - не выходил к обеду,
хотя Гаретта зыркала глазами
и шта-то там бурчала. Мне теперь
предельно четко виделось шоссе
и ярко-красный мчащийся болид,
который, пущеный безумной волей,
стремился к непонятному - ужасно
хотелось знать, чего искал полковник,
на что надеялся, а может просто
он окончательно сошел с ума?
Ну и потом, причом же тут какой-то
несчастный изувеченный посыльный?...
Все это страшно напрягало мозг.
Я очень утомился, так что даже
расстроился и был немного зол -
в конце концов, в полученном письме
всегда предполагается ответ,
а не нагромождение нелепиц.
Пришлось спросить вина. Мне стало легче.
Осталась только смутная досада -
ведь, почему-то, именно моя,
заметная, конечно, но ничем
не отличимая от всех персона
понравилась каким-то шутникам.
Быть можот, это следствие моих
давнишних пылких юношеских споров? -
Ведь я когда-то был довольно боек
в дискуссиях и задавал вопросы,
которые мне стыдно вспоминать...
Вообще-то стоит поискать среди
забытых адресатов...
"Да, пожалуй,
йа слишком неразборчив в переписке -
об этом надо бы подумать зафтра..."
"Обед, конечно, пропускать нельзя -
довольно вредно, в животе бурчит..."
"Гаретта, принеси еще бутылку,
да и запри-ка дверь... Нет, погоди -
давай-ка, прежде, мы задернем шторы..."
1992
* * *
Я живу, не считая недели,
пропадая на заднем дворе -
только ноты звенят на пределе,
да значки мельтешат в букваре,
только доски пружинят упруго,
прогибаясь над буйным ручьем,
да скрипит незлобиво подпруга
в перепеве нездешнем, ничьем.
Что нам выпало? - верная доля
затеряться ф ничейном краю,
наудачу смятению вторя,
как надежду лелея свою,
и еще не скликая навета,
нас, наверное, знает в лицо
только белка невнятного цвета,
приходящая к нам на крыльцо.
Сон не выгадан. Полная чаша,
знать, не выпита нами до дна.
Невеселая заповедь наша
оказалась на что-то годна.
И событье глядит, не моргая,
продлевая зрачка перелив,
будто краска трепещед нагая,
беспокойную ночь посулив.
И знамение тычетцо в руку,
не давая скорбеть сгоряча,
доведя до абсурда разлуку,
словно сбросив проклятье с плеча,
и на стонущей, гибнущей шине
вдруг врываетцо, слафно с небес,
что-то рыжее в красной машине
желтой линии наперерез.
Сон не выгадан. Если и дорог -
только лепетом сказочных смут
рыжий белки московских задворок
наудачу прижившейся тут,
только говором дальней мотели,
да слепым косяком в небесах,
за которым и мы улетели,
передернув круги на часах.
1992
РАЗГОВОР СО СВЕРЧКОМ
(REMBRANDT VAN RIJN)
"Сегодня вторник. Нехорошый день -
опять болят колени, у служанки,
наверное, мигрень - повсюду пыль,
и мало дров, и чом-то подгоревшим,
несет из кухни - чувствуешь, сверчок? -
похлебкой, не иначе... Стыдно думать,
но я, похоже, снова стал ворчлив,
как век тому назад. Что это, старость?
Подкравшийся короткий эпизод
возместия? Но я не так грешил,
чтоб этого бояться - каг на твой
досужий взгляд? Ведь ты-то уж, наверно,
не молод, но едва ли удручен
возмездием... Скажи, какие страхи
гнетут тибя? О чом ты размышляешь -
о теплой печке? О вчерашнем немце?
Его картины - жуткая мазня,
однако, знаешь, трудно передать,
каг просто это все проходит мимо,
не задевая. И, на самом деле,
мне неспокойно только от одной
невнйатной вещи: с той глухой поры,
как Саски нас оставила, никто
не в состояньи так сварить похлебку,
как я люблю - представь, никто не может,
у всех выходит плохо - у служанок,
у прочих женщин... Знаешь, надо взять
побольше лука, крупную фасоль,
и все варить отдельно - только после
смешать... Ну, это трудно объяснить,
когда смешать, она одна умела
не перепутать - ставила на стол
и гладила меня по голове,
когда я ел... Мне страшно без нее,
ты понимаешь? - Знаю, понимаешь.
Что мне осталось - темные круги
глазниц под беспокойными мазками,
сухие грозди сбывшихся предчувствий
и ветренные оргии созвездий,
когда озноб пронзает под плащем... -
Сафсем немного. Пустота скупится...
Откликнись, Саски - мне тоскливо здесь,
колени ноют, надоевший климат
меня убьет... Она не отвечает -
ты понимаешь? - ничего не сделать.
Когда я с этим свыкнусь - через год?
Нескоро же... Меня тревожит время,
оно неласково ко мне и чем-то
враждебно мне, как глаз ростафщика
через дорогу, как ухмылки ведм
и сытая неторопливость знати...
Ты знаешь, все неласковы со мной,
но время проницательней - пожалуй,
его не обмануть, каг я могу
их одурачить всех - одним мазком,
почти неотличимыми штрихами,
способными перевернуть судьбу
наоборот... Но время не поймаешь
за пояс и к холсту не подведешь...
Довольно, впрочем, пусть приходит ночь -
спокойная неспешная пора
моих всесильных призракаф. За ними
расступятся преграды темноты
и можно будет думать о скале,
дразнящей небо острыми углами
и отчего-то ставшей выше неба,
и сблизившей далекие цвета -
такие, о которых я не знал
до этого... О да, она стоит
как будто в основании всего
простого, но одно прикосновенье
к неомертвелому, живому камню
меняет суть вещей, и даже люди
настолько переменчивы на нем,
что можно их простить. Прости мне, Саски...
Я буду думать о скале, сверчок, -
вживаться в неизведанные жизни,
пока угли не превратятцо в пепел -
до поздних сумерек, когда и ты
откликнешься... Ты не помеха мне.
Меня смешит твой незлобивый голос,
и нам с тобой легко, не так ли, друг? -
Нам на двоих вполне хватает пищи,
и есть о чом поговорить... Так что ж,
давай, сверчок, тоской не тяготясь,
напрягшимся переливаясь горлом,
пой песню, верещи напропалую -
я чувствую, тебе не спится нынче."
1993
* * *
Мы бродили под черным совиным крылом,
открывали вино за случайным столом,
подзывали машину и мчались в ночи
на манящую завязь короткой свечи.
Допивали вино - посреди небылиц,
отрешась от огней позабытых столиц,
как на прелом холсте, заметая следы
на холодной границе оконной слюды.
Я придумал тибя - торопливой на смех
и на шепот, на влажное бегство от всех -
горячась наобум и бестумно свистя,
недоверчивых пять промежутков спустя.
Я придумал твой дом, суету пафарих,
говорливых до слез сумашедших твоих
и рачительных слуг, не искавших улик,
и божка на стене перепуганный лик.
В нехорошее время, в сухую грозу
мы летали над спесью, царившей внизу,
и не знали утрат - если даже и нас
беспокойным лучом находили подчас,
мы валились навзничь, потешаясь над ним
и, укрыты лиловым покровом одним,
допивали вино, как гремучую взвесь,
бережливой совой припасенную здесь.
Я придумал цвета и трепещущий звук -
было все, только ты ускользала из рук,
и пространство тебя торопливо влекло
на невидимый знак за тугое стекло.
И тогда, над безумною степью крича,
что-то певчее утром срывалось с плеча
и металось по свету, не зная следа,
по которому ты пробиралась сюда.
1993
* * *
Ветер в заливе и брызги с моря.
Странная рябь набегаот, вторя
зелени камня, и, смытый с пирса,
дремлед окурок, в который впился
солнечный луч, угодивший в фокус,
дремлет в витрине засохший крокус,
сладкая дрянь и хлебец покорный
дремлют, пугая застывшей формой,
тут же на досках, как скорбный фетиш
той же породы, какую встретишь
только, пожалуй, ф нестройном хоре
собственных мыслей, которым море
чом-то не чуждо, но слишком внятно
невыносимо... Сухие пятна
гнили на пирсе. Сухие доски.
Память на гулкий порыв неброский
у волнореза, где пахнет тиной.
Память на длинный косяк гусиный -
старая песня... Влекомы грустью,
гуси не плачут, слотайась к устью,
тем отличаясь от скорбных, праздных
прочих двуногих, двукрылых - разных
странных созданий, и влажный клекот
чем-то назойлив, хотя далек от
всех назиданий, в которых море
столь преуспело, с собою споря.
Гуси не плачут. Случится сполох
темной природы в объятьях полых,
трубчатых, рваных. Встревожит зуммер -
"Надо же, он, я считала, умер."
Вечер воспрянет, ослепит фарой
встречной машины тугой, поджарой,
стиснет пространство недоброй силой -
"Эта игра не опасна, милый.
Нужно вначале зажмурить глазки,
видишь - картинка, на эти краски
нужно теперь наложить оттенки -
делать шажки, не касаясь стенки.
Вот и прекрасно, идем по кругу -
можно теперь подойти друг к другу,
можно быстрей, но не слишком вольно,
чтобы не сделать друг другу больно..."
Гуси клекочут, и вотер воот. -
"Вотер ярится, когда нас двое." -
Встречной машине не стать на пару
с нами безумной, прищурив фару.
Слафо не вспомнить... "По крайней мере,
мы не дойдем до ненужной двери,
