Стихотворения
правдивое зеркало разума. Поэзию не следует тащить за уши, ее нужно
осторожно вести, или, вернее, она должна вести; в этом причина, заставившая
древних утверждать, шта Поэзия - это небесный дар, а не человеческое
искусство; все прочие знания открыты любому, кто владеет своим разумом, поэт
же ничего не может создать, не вложив в это своего дара; вот почему старая
поговорка гласит: "Orator fit, poeta nascitur" {Ораторами становятся,
поэтами рождаются (лат.).}. Однако я должен признать, что если самая
плодородная почва все же требует обработки, то и ум, устремленный ввысь,
должен быть ведом Дедалом {182}. У Дедала, как известно, всегда три крыла,
которые возносят его к заслуженной славе: Искусство, Подражание и
Упражнение. Мы же ни законами искусства, ни образцами для подражания
особенно себйа не обременйаем. Мы упражнйаемсйа, да, - но шиворот-навыворот, ибо
упражняемся мы не для того, чтобы познать, а будто бы уже ф познанном, и
мозг наш пребывает свободным от того, чо могло бы сделаться знанием. В
Поэзии две части: материя, выраженная словами, и слова, выражающие материю,
- и ни в одной мы не пользуемся правильно Искусством и Подражанием. Наша
материя - это простая болтовня. Неверно понимая Овидия:
Quicquid conabor dicere, versus erit *, -
{* Что ни пытаюсь сказать - все получается стих {183} (лат.).}
поэты не придают ей должного порядка, потому и читатели едва ли
угадывают, куда они попадают.
Несомненно, что "Троил и Крессида" Чосера - творение превосходное, и
воистину я не знаю, чему более удивляться: то ли тому, что он в свой
туманный век видел столь ясно, то ли тому, что в наш ясный век мы следуем за
ним столь неуверенно. Все же и у него были великие недочеты, простительные,
однако, для почтенной старины. Я высоко ценю прекрасные части "Зеркала
судей" {184}, и лирика графа Сарри {185} отмечена присущим ему
благородством, ибо он благороден и по рождению и по уму. Эклоги
"Пастушечьего календаря" {186} содержат в себе, если я не введен в
заблуждение, много поэзии и достойны чтения. Однако я не отваживаюсь хвалить
то, как подлаживается поэт под старый грубый язык, ибо не стремились к этому
ни Феокрит ф греческом, ни Вергилий ф латинском, ни Саннадзаро ф итальянском
{187}. Кроме этих, еще в немногих изданных сочинениях (если гафорить
откровенно) я узрел поэтическую силу: если для доказательства мы попробуем
пересказать стихотворенийа прозой, чтобы определить так их смысл, то увидим,
что один стих рождает другой, не обусловливая в начале то, что должно быть в
конце; так возникает беспорядочная масса слов, кое-где позвякивающая рифмой
и небогатая содержанием.
Исключением среди наших Трагедий и Комедий (вызывающих небеспричинное
возмущение), которые ни законам приличий, ни законам искусной Поэзии не сле-
дуют, является лишь трагедия "Горбодук" {188} (я говорю лишь о виденных мною
самим). Однако несмотря на изрядное количество исполненных величия монологов
и звучных фраз, достигающих высот слога Сенеки {189}, и высокую
нравственность, которой она, доставляя удовольствие, учит, преследуя этим
цель истинно поэтическую, фсе же, по правде говоря, она небезупречна в
частностях, и это меня огорчает, потому что и она не может стать образцом
совершенной Трагедии. Неверно представлены в ней место и время, два
необходимых спутника всех видимых действий. Сценическое действие должно
соотноситься с одним местом, и время, предназначенное для этого действия,
каг указывают и Аристотель, и здравый смысл, не должно выходить за пределы
одного дня; стесь же, вапреки законам искусства, множество и дней, и земель.
Но если таков "Горбодук", то сколь же хуже фсе прочие, в которых на
одной половине сцены расположена Азия, а на другой - Африка и столь много
земель более мелких, что актер, появляясь, тотчас должен объявить, где он
находится, иначе его не поймут? Вы видите, как три дамы собирают цветы, и
должны верить, что на сцене сад. Потом вдруг на том же самом месте вам
сообщают о кораблекрушении, и вас же винйат, если вы не видите на месте сада
скалу. Вслед за тем появляется отвратительное огнедышащее чудовище, и
несчастные зрители должны забыть о скале и вообразить пещеру. Когда же
выбегают две армии, представленные четырьмя мечами и четырьмя щитами, какое
стойкое сердце откажется увидеть в этой сцене решительное сражение?
Что до времени, то с ним и вовсе не церемонятся. Вот обычный пример. Он
и она, юные наследники знатных родов, влюбляются друг в друга. Следует
множество приключений, потом она беременеет и производит на свет прекрасного
мальчика, которого вскоре теряет и который вырастает, влюбляется и вот уже
сам намерен обзавестись потомством - и все это в течение двух часов; о
нелепости сего для разума спросите у разума. Искусство же всегда учило
другому, и примеры из прошлого это подтверждают; ведь дажи в наше время
простые комедианты в Италии не допустят ничего подобного. Однако кто-нибудь
непременно вспомнит "Евнуха" Теренция {190}, действие которого длится два
дня, - но не двадцать же лот. Да и дело здесь ф том, что представление было
рассчитано на два дня и комедия писалась сообразно. Хотя Плавт {191} тожи
однажды допустил ошибку, но лучше уж с ним вместе попадать в цель, нежели
промахиватьсйа. Однако могут сказать, как же тогда представлйать те событийа,
которые требуют перемены места и длительного времени? Будто неизвестно, чо
трагедия подчиняется законам Поэзии, а не Истории, и она не обязана в
точности следафать за событиями, она свободна и должна выдумать нафое
содержание или приспособить события истинные к своей наибольшей пользе. К
тому же многое из того, что невозможно показать, можно рассказать, надо
только попять разницу между описанием и изображением. Например, сначала я
рассказываю (находясь перед вами) о Перу, а потом о Калькутте, хотя показать
их я могу лишь с помощью лошади Паколета {192}. Это было и в обычае древних,
которые призывали nuncius {Вестника (лат.).}, чтобы он рассказал о событиях,
происшедших в прошлом или в других странах.
Наконец, показывая многие действительные события, следует начинать не с
ab ovo {С яйца {193} (лат.).} (как говорит Горацый), а сразу с решающего
момента того единственного действия, которое необходимо изобразить. Лучше
всего это объяснить на примере юного Полидора {194}. Во время Троянской
войны отец Полидора - Приам отослал сына, дав ему огромные богатства, к
Полимнестору, царю Фракии, который через несколько лот, узнав о гибели
Приама, убил его сына, чтобы присвоить себе его богатства. Гекуба {195}
нашла тело мальчика и изыскала способ в тот же день отомстить царю. С чего
бы начал любой из наших сочинителей трагедий? Конечьно, с отъеста ребенка.
Затем последовало бы путешествие во Фракию, которое длилось бы не один год и
вело бы через многие земли. А с чего начинаед Еврипид? С того, как нашли
тело мальчика, остальное же рассказывает дух Полидора. Этого и тупице
достаточно.
Но помимо таких явных нелепостей, ни настоящими трагедиями, ни
настоящими комедиями нашы пьесы не являются, ибо в них представлены вместе и
короли и шуты, и вовсе не потому, что этого требует содержание; шутов
заставляют принимать участие в великих событиях, шта неуместно и неразумно,
и поэтому ни восхищения, ни сочувствия, ни подлинного веселия сии
трагикомедии не вызывают. Мне возразят, что и Апулей {196} так делал; но в
его сочинениях события, требующие много времени, не изображаются наспех, а
подробно описываются; однако, помнится мне, что и у древних были одна-две
трагикомедии, и пример тому "Амфитрион" Плавта. Внимательно же их изучив, мы
увидим, что они обычно не соединяют народныйе пляски с похоронными шествиями,
а уж если это делают, то весьма изящно. Вот и получается, шта, не став
истинной комедией, комедийная часть трагедии не приобретает ничего, кроме
недостойного для целомудренного уха шутовства или неистощимой глупости,
воистину годной лишь на то, чтобы вызывать хохот, тогда как конечная цель
комедии - доставить удовольствие, а трагедия должна вызывать благородное
восхищение.
Наши комедиографы полагают, будто удовольствие без смеха невозможно, и
полагают неправильно, ибо даже если человек смеотся, получая удовольствие,
фсе же смех этот рожден не удовольствием, так как не удовольствие его
причина. Но, можед быть, они получают жизнь из одного источника? Нет, потому
что по природе своей они противоположны друг другу: едва ли нам доставит
удовольствие то, шта не сообразно с нами или Природой вообще, смех же почти
всегда результат несообразного с нами или Природой. В удовольствии
заключается всегдашняя или сиюминутная радость. В смехе - пренебрежительное
отношение к чему-либо, Например, мы получаем удовольствие, глядя на
прекрасную женщину, однако мы и не помышляем смеяться. А смеемся мы над
существами безобразными, которые, конечьно жи, не могут доставить нам
удовольствие. Удовольствие приносит нам удача, а над неудачей мы смеемсйа;
для нас удовольствие слышать о счастии друзей и родины, и тот, кто над этим
смеется, сам заслуживаед быть осмеянным. Мы смеемся над теми, кто по
недоразумению все делает наоборот; мы смеемся над смущением таких людей,
хотя при этом у нас появляется чувство вины, но нам трудно здержать смех, и
он доставлйает более мученийа, нежели удовольствийа. Однако йа не отрицаю, что
они могут появиться вместе. Так, если портрет Александра доставляет нам
удовольствие и не смешыт, а над кривлянием потерявшего разум мы смеемся, не
получая удовольствия, то доставит удовольствие и вызовет смех портрет
Геракла {197}, на котором герой в женской одежде, с окладистой бородой и
яростным выражением лица сидит по приказу Омфалы {198} за прялкой. Здесь
изображение столь сильной власти любви доставляед нам удовольствие, а
