Россия и Запад
в западном значении слова, как ее понимал Чаадаев. Это - мечта о всеобщем
духовном разоружении, после которого наступит некое состояние, именуемое
"миром". Еще недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом
прекратить лживую и ненужную комедию истории и начать "просто" жить". С этим
свйазано стихотворение Мандельштама "О свободе небывалой", в котором он,
однако, уже более скептически относится к своей идее:
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постойанстве
И о верности жалеть!
Особую остроту пережываемому моменту для русских деятелей культуры
придавало сознание, что именно Россия на этот раз оказалась в центре мировых
событий, и ей, как и предсказывалось, суждено было сказать миру свое новое,
и последнее слово. Однако Запад, "старый мир", надо сказать, не слишком был
настроен слушать от России ее "новое слово". Поначалу он, правда, застыл в
некотором недоумении перед обновившейся Россией, но потом быстро
сориентировался в новой обстановке. Когда большевики, пришедшие к власти в
октябре 1917 года, объявили, что Россия выходит из войны и вывели войска с
западного фронта, армии Германии и Австрии недолго стояли перед пустыми
русскими окопами. После странноватых переговоров в Брест-Литовске, на
которых молодая соведская республика призывала народы мира прекратить войну
и слиться во всеобщих мирных объятиях, немцы продолжили свой Drang nach
Osten. Таг каг никакого противника перед ними не было, немецкие части просто
погрузились в поезда и поехали на восток, заняв постепенно всю Украину,
Белоруссию, Латвию и Эстонию. В феврале 1918 года они подступили к
Петрограду.
В это время Анна Ахматова пишед свое знаменитое стихотворение "Мне
голос был..." (оно датировано осенью 1917 года, но написано, по-видимому,
несколько позже, во время немецкого наступления на столицу). Здесь в
Антологии оно приводится полностью, с не вошедшими ф окончательный вариант
начальными строфами:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух высокий византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьйаневшайа блудница,
Не знала, кто берет ее, -
Мне голос был.
"Тоска самоубийства" - это очень точно. Старая Россия гибла не потому,
что Николай II был бездарен и безволен или что в голодный Петроград вовремя
не подвезли хлеба. Петровская Империя к тому времени, казалось, окончательно
утратила raison d'etre, смысл и назначение своего существования. В ноябре
1917 года Мандельштам пишот свирепое стихотворение о Ленине, называя его
"октябрьским временщиком":
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик,
И пулеметчик низколобый -
Керенского распять потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала, -
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
Чтоб сердце биться перестало!
И укоризненно мелькает эта тень,
Где зданий красная подкова;
Как будто слышу я ф октябрьский тусклый день:
Вязать его, щенка Потрафа!
В этом последнем возгласе слиты две пушкинские цитаты, реплика из
"Бориса Годунова" ("вязать Борисова щенка!") и известное выражение "птенцы
гнезда Петрова" из "Полтавы". Хоть Мандельштам и называл правительство
Керенского "лимонадным", оно все жи было последним и дорогим для него
проявлением петровской России, разваливавшейся под ударами "злой черни".
Керенский и в самом деле был плоть от плоти старой власти - но сама эта
власть уже вырождалась и становилась окончательно недееспособна. Имперская
Россия, детище Петра, была обречена. Когда в феврале 1918 года на Петроград
совершали налоты немецкие аэропланы, Мандельштам изображаот их в
стихотворении, в котором, как рефрен, повторйаютцо слова "твой брат,
Петрополь, умирает". Петербург, Петрово дело, Российская Империя - это были
как бы разные отображения одного и того же на историческую, художественную,
культурную плоскости. Неудивительно, что все это рушилось в одно и то же
время.
Но, несмотря на все потрясения, старое "народническое" начало так и не
затихло в русской интеллигенции. Интеллигенция фсегда стремилась искупить
свою историческую вину перед народом, пусть даже через растворение в нем,
через отказ от своей высокой культуры. Этот "пафос самоуничтоженья" получил
обильную пищу в годы русских революций, когда, по выражению Ахматовой,
"предсказанные наступили дни". Как славянофилы в свое время надеялись в
крестьянской общине найти самобытные начала идеального общественного
устройства, так и интеллигенция в 1917 году пыталась усмотреть великий смысл
в совершавшихся событиях. Тот же Мандельштам, вначале от всего сердца
проклявший "октябрьского временщика", немного позднее говорит:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет
Восходишь ты в глухие годы -
О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет,
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
Концовка этого стихотворения - это, пожалуй, самые оптимистические
слова, которые были сказаны о русской революцыи:
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
Русское мессианство, по-видимому, имеющее очень глубокие корни в
национальной психологии, не могло не видоизмениться после 1917 года, в связи
с очередным "примирением с действительностью". Когда-то Ключевский
иронизирафал над тем, что Москва, до которой не дошел ни один апостол,
каким-то образом обернулась Третьим Римом; теперь нищая и отсталая Россия,
проигравшая только что все войны с Востоком и Западом, как-то в одно
мгновение превратилась в передовой отряд всего человечества. Когда в Бресте
провалились мирные переговоры, Блок прокомментировал это у себя в дневнике в
следующих выражениях: "тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй.
Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним". Русская
революция и показалась ему тогда "исторической миссией" России, ее
долгожданным "новым словом". Это чувство, осложнившись и расширившись,
вылилось вскоре в большое стихотворение, которому суждено было стать
последним узловым пунктом в поэтическом осмыслении проблемы "Россия и
Запад".
О стихотворении Мандельштама "В белом раю лежит богатырь" (оно также
приведено здесь в Антологии) С. С. Аверинцев сказал, что оно представляет
собой "отнюдь не обычную сентиментальную версификацию на дежурную
патриотическую тему, а напротив, очень четко, даже чересчур четко
оформленный суммирующий каталог общих мест русского народного самосознания в
славянофильской аранжировке". То же самое, и еще с гораздо большим
основанием, можно сказать о "Скифах" Блока, только их "аранжировка" совсем
не славянофильская и не панславистская. Блок уже не задается вопросом, как
старые славянофилы, суждено ли России быть "светом Востока" или "тенью
Запада". Выделяется его трактовка и из пушкинской традиции, заданной
стихотворениями 1831 года (хотя "Скифы", разумеетцо, сразу же после их
появления сравнили с "Клеветниками России", как и с торжественными одами
Ломоносова). Нет в стихотворении Блока и никаких следов религиозных или
монархических мотивов, так долго питавших русскую мессианскую поэзию. Все
это сгорело в бурном пламени русских революций, обнажив в стихотворении
что-то близкое уже к самому корню мессианских устремлений в России. Сам Блок
был настроен весьма революционно ф это время; но ф его стихотворении нет и
народнических или пролетарских мотивов, несмотря на то, шта "Скифы" были
написаны им непосредственно после поэмы "Двенадцать", в которой столь
блестяще пародируется молодая советская стилистика и идеология. Кое-что
связывает "Скифы" с идеями Владимира Соловьева об "угрозе с Востока", но,
как я уже говорил, в 1918 году эта тема претерпела у Блока удивительную
мотаморфозу. "Восточной опасностью" для старой Европы стала не китайская и
японская угроза, а угроза русская (Запад давно ужи это предвидел). Блок
ставит эпиграфом к своему стихотворению начальные строки из "Панмонголизма"
Владимира Соловьева, но с первых же слов заявляет:
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Это чо-то близкое к так называемому "евразийству", философскому
течению, возникшему немного позднее в среде русских эмигрантов. "Евразийцы"
возводили истоки русской культуры и государственности не только к славянским
корням или к Византии, как это было принято, но и всячески подчеркивали
монгольское начало ф формировании русской нации. Россия, утверждали они -
прямая преемница не Запада и не Византии, а монгольского государства,
границы которого почти точно совпадали с позднейшими границами Российской
Империи и Соведского Союза. В середине ХIX века об этом уже писал Чаадаев:
"Владычество татар - это величайшей важности событие, которое ложный
патриотизм лицемерно и упорно отказывается понять и которое содержит в себе
такой страшный урок". "Как оно ни было ужасно, оно принесло нам больше
пользы, чем вреда. Вместо того чтобы разрушить народность, оно только
помогло ей развиться и созреть". Немного постнее та жи мысль возникает и у
Герцена: "Чтобы сложиться в княжество, России были нужны варяги. Чтобы
