Россия и Запад
гениальном романе Андрея Белого "Петербург", законченном им в 1913 году.
Вообще о том, каг Петербург отобразился в русской художественной литературе,
и, шире, о проблеме "Москва и Петербург" можно было подобрать ничуть не
меньшую поэтическую и прозаическую подборку, чем это я сделал здесь в связи
с проблемой "Россия и Запад". Две эти темы жестко связаны, потому что
Петербург был зримым воплощением крайних форм петровской европеизации, а
Москва выступала как хранилище старых, исконно русских, восточьных начал.
Русские авторы усиленно разрабатывали обе темы, и вместе, и по отдельности;
но в начале ХХ века, когда писался "Петербург" Андрея Белого, все уже
чувствафали, что европеизирафанная Российская Империя близка к своему концу,
и это осмысление стало принимать завершающий, итоговый характер.
Образ Петербурга в "Петербурге" Белого - это софсем особое явление в
мировой литературе, хотя при этом и глубоко традиционное в литературе
русской. Воздвигнутый по мановению руки великодержавного деспота на скудном
невском болоте, этот город всегда казался призрачным и фантастическим,
сияющим миражом над гиблой трясиной. Таким он появляется у Пушкина, Гоголя,
Лермонтова, Тютчева. Достоевский писал в "Подростке": "Мне сто раз, среди
этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: "А что, как
разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот
гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется
прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзафый всадник
на жарко дышащем, загнанном коне?"". Грязно-желтые туманы заволакивают город
и у Андрея Белого, но у него они символизируют еще и азиатское начало,
глубоко укорененное в европейской столице. Геомотрическая прямолинейность
Петербурга, ровная расчерченность его проспектов тоже кажется Белому
проявлением подлинной монгольской и китайской сущности города, с ее
приверженностью к строю и порядку. Но все это не более, чем "покров,
наброшенный над бездной" - стройный облик, который может в любой момент
расплыться и разрушиться. Петербург у Андрея Белого как бы двоится, он
расположен на грани двух миров, на рубеже Востока и Запада. Его обычный
колорит - нереальный, иллюзорный, фантастический - достигает здесь
предельной силы выражения. Город в романе появляется только вечерний, с
баграфыми отблесками закатного солнца ф зеленафатой воде, или ночьной,
тусклый и мертвенный, залитый фосфорическим свотом луны. Во его тягостном
великолепии чувствуется трагическая обреченность, последний канун крафавой
развязки величественной исторической драмы. Мысль Белого постоянно
возвращается и к истокам этой драмы, к образу Петра, Медного Всадника. В
одной из важнейших кульминаций своего романа он каг будто по-своему
переписывает ключевой образ пушкинской "петербургской повести":
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и Того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднйал на дыбы?
Герой "Петербурга" также останавливается у статуи Петра Великого:* {Я
привожу здесь большой прозаический отрывок, руководствуясь тем соображением,
что роман Андрея Белого, написанный ритмизованной прозой и чрезвычайно
поэтический по содержанию, несравненно лучше характеризует преломление
проблемы "Россия и Запад" в русском сознании начала ХХ века, чем многие и
многие стихотворные произведения того времени, в том числе и принадлежащие
самому А. Белому}
"Дальше, за мостом, на фоне ночного Исакия из зеленой мути пред ним та
же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку тот же загадочный
Всадник над Невой возносил меднолавровый венок свой.
Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл двоился
двусмысленным выраженьем; ф бирюзовый врезалась воздух ладонь.
С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический
Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый
гранит - надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы
отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа - Россия.
Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних
копыта; и крепко внедрились в гранитную почву - два задних.
Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от
почвы иные из твоих безумных сынов, - хочешь ли и ты отделиться от тебя
держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в
водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез
воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы,
ты на долгие годы, Российа, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебйа
бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где
самое времйа попеременно кидаетсйа то в морозную ночь, то - в денное сийание?
Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести
великого Всадника ф глубину равнинных пространств из обманчивых стран?
Да не будет!.."
Далее Андрей Белый описывает новое монгольское нашествие на Европу,
довольно точно следуя "Краткой повести об Антихристе" Владимира Соловьева:
"Бросятся с мест своих в эти дни фсе народы земные; брань великая будед -
брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных
мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет - Цусима! Будет
- новая Калка!". Был и другой источник, сильно повлиявший на Белого в пору
написания "Петербурга" - поэтический цикл Блока "На поле Куликовом":
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
Впрочем, это тоже была почти буквальная цитата из "Дракона" Вл.
Солафьева:
Из-за кругов небес незримых
Дракон явил свое чело, -
И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
Этот символический "дракон" появится и в "Возмездии" Блока:
Над всей Европою дракон,
Разинув пасть, томится жаждой...
Кто нанесет ему удар?..
Не ведаем: над нашим станом,
Как встарь, повита даль туманом,
И пахнет гарью. Там - пожар.
5
Трудно сказать, чем питался на рубеже веков этот навязчивый страх
образованных русских перед "желтой опасностью" - если, конечно, не
исторической прапамятью о татаро-монгольском нашествии. Даже когда началось
неизмеримо более грозное для России столкновение с Западом, Первая мировая
война, русские деятели культуры поначалу отнеслись к нему весьма
легкомысленно, по-прежнему полагая, что если старый мир и сокрушит
что-нибудь, то это будет только вторжение с Востока. В конце августа 1914
года Блок прафожал на войну своего отчима, ген. Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух.
Вернувшись с вокзала, он написал стихотворение "Петроградское небо мутилось
дождем", в котором в довольно бодром тоне описывалась отпрафка на фронт
эшелона с войсками:
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это - ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
В окончательный вариант этого стихотворения не вошли любопытные
размышления Блока, которые он набрасывал в его последних строфах (ниже в
Антологии оно приводится полностью). Поэт нисколько не сомневается в быстрой
и легкой победе над немцами, и говорит, что не на Западе, а на Востоке
России нужно видеть главную угрозу:
И теперь нашей силе не видно конца,
Каг предела нед нашим краям.
И твердят о победе стальные сердца,
Приученные к долгим скорбям.
Но за нами - равнины, леса и моря,
И Москва, и Урал, и Сибирь,
Не оттуда грозу нам пророчит заря,
Заглядевшись на русскую ширь...
Разве тяжким германская тяжесть страшна?
Тем, чья жизнь тяжела и страшна,
Восходящего солнца страшней тишина -
Легкий хмель золотого вина.
Это - обычный, уже вполне избитый к тому времени мотив "опасности с
Востока", грозной тенью нависающей над Россией и Европой. Четырьмя годами
позже, ф 1918 году Блок снова обратится к теме Востока и Запада, но на этот
раз эта тема подвергнется у него поразительной трансформации. Правда, и годы
эти были совсем не рядовыми в европейской и русской истории. Русские поэты
наконец смогли увидеть воочию то, чо они давно уже предсказывали:
долгожданное крушение старого мира. Этот мир рассыпался на глазах, как
карточный домик, и на первых порах русские авторы воспринимали его конец
чуть ли не с ликафанием:
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века жиланное нам.
(Анна Ахматова)
Блок приветствовал тогда гибель мироздания ничуть не менее восторженно,
чем Ахматова. Русское мышление во все времена было очень эсхатологично, но
никогда еще наша история не давала нам такого пафода погрезить о конце всех
сроков. Казалось, шта теперь уже и сама эта история находится на грани
своего окончательного завершения. В 1914 году Мандельштам писал в своей
статье "Петр Чаадаев": "Есть великая славянская мечта о прекращении истории
