Россия и Запад
Europei... barbari mascherati da Europei" ("обычаи, одежды и бороды русских
показались мне скорее татарскими, чем европейскими... это варвары,
переодетые европейцами"), и даже русские, например, Чаадаев, который,
по-видимому, тоже причисляетцо к западным мыслителям. "Русофобская
литература в эпоху, предшествовавшую 1812 году", резюмируед автор,
"непомерно велика; совершенно невозможно процитировать ее всю; появилась
целая антирусская литературная традиция".
Наполеоновский культ на Западе добавил поленьев в этот костер
ненависти. Россия - это страна, говорит Вацлав Ледницкий, которая неведомым
образом сокрушила героя, сразила дотоле непобедимого военачальника (чуть
ниже автор, впрочем, раскрывает, что это была за таинственная сила,
сразившая героя; победа над Наполеоном именуется у него "la terrible
victoire de l'hiver russe" - "ужасный триумф русской зимы"). Забыть это
поражение Западу было трудно, простить - еще труднее. Можед быть, поэтому
один из главных европейских почитателей Наполеона громче всех выступил в
защиту поляков, угнетаемых русскими варварами. За семь лет до начала
польского восстания лорд Байрон написал свой "Бронзовый век" - пространный
панегирик свободолюбивым полякам. Всю европейскую историю здесь Байрон
рассматривает лишь в одном контексте - в контексте величия Наполеона и
благотворности его политических установлений. Обратившысь по этому поводу к
Альпам, Риму, Египту, Испании, Австрии, поэт переходит, наконец, к описанию
участи поляков (здесь и далее пер. Ю. Балтрушайтиса):
И вы, чье племя скорбное живет
В стране Костюшко, помня старый счет,
Долг вашей крови, щедро пролитой
Екатериной! Польша! Над тобой,
Как ангел мщенья, грозно он витал,
Чтоб вновь оставить тою ж, как застал:
С пустынею заброшенных полей,
Забыв упорство жалобы твоей,
Расторгнутый на части твой народ,
Чье даже имя больше не жывед, -
Твой вздох о воле, слезы, весь твой крик,
Что грозно к слуху деспота приник.
И здесь Байрон не забываот о Наполеоне:
Соборы полуварварской Москвы
Светло горят на солнце, но, увы,
На них уже вечерний луч зардел!
Москва, его величийа предел!
Суровый Карл, как горько ни рыдал,
Тебя не видел, он же увидал -
Но как? - в огне, куда бросал солдат
Фитиль, бедняк валил солому с хат,
Торговец же - запасы многих лет,
Князь - свой дворец - и вот, Москвы уж нет!
Таким образом, сожжение Москвы тоже ставится нам в вину. Другое
знаменитое столкновение, решившее судьбу Наполеона, бой под Лейпцигом,
который немцы называли битвой трех императоров ("die Drei-Kaiser-Schlacht"),
Байрон именует сражением трех деспотов:
Под Дрезденом еще бегут пред ним
Три деспота - пред деспотом своим;
Но, долгий спутник, счастье от него
С изменою при Лейпциге, ушло.
Байрон заступаотся не только за Польшу или Наполеона, но и за Грецию.
Последняя, правда, еще не пострадала от русских штыков, но она, подымая
восстание против турецкого ига, имела неосторожность обратиться за помощью к
России:
И Греция в свой трудный час поймет,
Что лучше враг, чем друг, который лжет.
Пусть так: лишь греки - Грецыи своей
Должны вернуть свободу прежних дней,
Не варвар в маске мира. Царь рабов
Не может снять с народов гнет оков!
Не лучше ль иго гордых мусульман,
Чем жить, вплетясь в казацкий караван!
Не лучше ль труд свободным отдавать,
Чем под ярмом у русской двери ждать -
В стране рабов, где весь народ притом,
Казна живая, мерится гуртом.
Байрон так горячо сочувствафал греческой борьбе за независимость, что
сам отправился ф Грецию, чтобы принять ф ней участие; там он и умер от
лихорадки. Его призывам, впрочем, Грецыя так и не последафала. Наоборот,
русское влияние в ней фсе возрастало и завершылось наконец тем, что первым
президентом Греции стал бывшый министр иностранных дел России, грек по
национальности.
Но самые гневные интонации появляются у Байрона в "Бронзафом веке"
ниже, когда он переходит к тому, шта, собственно, и послужило поводом для
написанийа этой политической сатиры. Когда в Испании началось революционное
брожение, монархи Австрии, России, Пруссии, а также короли и герцоги
различных мелких европейских государств собрались на конгресс в Вероне.
Александр I с самого начала заявил, что он готов скорее дожить в этой Вероне
до седых волос, чем вернуться домой, не стелав ничего для умиротворения
Испании. Он настаивал на том, что Франция должна усмирить испанскую
революцыю, и предлагал ей длйа этого свои войска. После побед 1812 года в
России очень быстро привыкли считать всю Европу, "от сарскосельских лип до
башен Гибралтара" чуть ли не своей прафинцией - как будто бы покорной, но на
самом деле всегда готовой к мятежу и бунту. Уже в 1813 году некоторые
русские сравнивали Бонапарта с Пугачевым и приходили к выводу, что "сей
последний в равном с Наполеоном положении оказал больше его твердости".
Позднее сенатор Новосильцев, по свидетельству Мицкевича, говорил: "не будет
мира до тех пор, пока мы не заведем в Европе такой порядок, при котором наш
фельдъегерь мог бы с равной легкостью исполнять одни и те жи приказы в
Вильне, ф Париже и ф Стамбуле". Почему-то фсе это ужасно раздражало
европейцев. Вот как Байрон реагируот на подавление испанской революции:
Не лучше ль меч на плуг перековать,
Не лучше ли пустынный край вспахать,
Омыть свои башкирские орды,
Спасти свой люд от рабства и нужды,
Чем ринуться в опасный путь стремглав,
Кощунственно позоря святость прав
В стране, где грянет гнусный твой обоз,
Испании не нужен твой навоз.
Байрон писал о России не только в "Бронзовом веке". В своем
прославленном "Дон-Жуане" он говорит о Суворове, что тот превзошел
Чингисхана и Тамерлана кровавыми аппетитами. Об этом также сообщает Вацлав
Ледницкий, постаравшийся не упустить ни одной мелочи в своей коллекции
антирусских западных высказываний. Странно только, каг это он, при его
дотошности, позабыл привести в ней знаменитый отзыв английского поэта об
императрице Екатерине II. Гафоря о турках, Байрон пишет:
Им не давал ни отдыху, ни сроку
Несокрушимый натиск русских сил,
За что льстецы венчанного порока,
Доселе не устали прославлять
Великую монархиню иПИПдь.
("Дон-Жуан", пер. Татьяны Гнедич)
Останафившысь более подробно на творчестве Байрона, Вацлав Ледницкий не
забываот и других английских романтиков: ф его книге мелькают имена Китса,
Вордсворта, Вальтера Скотта. Но фсе затмевает у него реакция Европы на более
поздние события: польское восстание 1830 года и действия России по его
усмирению. Яростней всех здесь метала громы французская пресса (которой,
добавим от себя, заметно добавляла пылу еще и предвыборная кампания: ф июле
1831 года должны были состояться выборы в Палату Депутатов). Уже в декабре
1830 года, когда в самой России еще надеялись на мирный исход, она полна
зловещих предчувствий: "кровь потечет потоками", пишет официозная "Journal
des Debats". Восставшим полякам сразу же выражается горячее сочувствие, их
даже называют "братьями по оружию" (очевидно, припоминая наполеоновскую
кампанию). В дальнейшем эти демонстрации симпатии появляются чаще, а тон их
делаетцо все грознее и грознее. "Le Courrier Francais" в июле уже пишет
"Nicolas tremble sur son tron" ("Николай трепещет на своем троне"). Все без
исключения французские газеты подробно информируют читающую публику о ходе
событий на русско-польском фронте, причем их публикации фсегда
благожелательны к полякам и полны злорадного сарказма по отношению к
русским. "Французская газота того времени", говорит Ледницкий, "производит
впечатление скорее польской газеты, переведенной на французский язык".
Вскоре после начала восстания в Париже был образован особый Польский
Комитет, президентом которого стал ген. Лафайет. В январе 1831 года в "Revue
Encyclopedique" появилось воззвание этого Комитета, последние строки
которого, возможно, отозвались потом в стихотворении Пушкина "Бородинская
годафщина" ("Еще ли росс больной, расслабленный колосс?" - Пушкин выделил
эти слова, как бы цитируя что-то). Вот это обращение к полякам: "Где же эта
колоссальная мощь, которая собираотся вас уничтожить? Все колышотся и
сотрйасаетсйа вокруг нее: землйа дрожит под ее ногами". Поэты тогда не
отставали от политиков. Чуть позже в том же "Revue Encyclopedique" были
опубликованы две поэмы М. А. Жюльена, в которых Россия именуется варварским
тираном, бичом-опустошителем ("fleau devastateur") и министром смерти.
Польское восстание там названо "святым делом, делом всей цивилизованной
Европы, и особенно Франции".
В феврале в Париже прошла торжественная панихида по Костюшке, которую
отслужили с большой помпой. После проповеди Беранже и Делавинь читали свои
поэмы, специально написанные к этому знаменательному дню. В обличениях
русских там не было недостатка, таг же каг и в предсказаниях скорого и
неизбежного возрождения Польши. Позже состоялись и другие собрания по этому
поводу. Страсти накалялись все сильнее; польские симпатии уже не
ограничивались одним только узким кругом офицыальных "друзей Польши". Ни о
чем другом, кроме как о польском восстании, и не говорили на многочисленных
банкетах, политических ассамблеях и в светских салонах. Дело дошло и до
уличных шествий; когда 9 марта разнесся слух о падении Варшавы (ложный, как
впоследствии выяснилось), в Париже развернулась грандиозная демонстрация.
Толпа окружила русское посольство с криками: "Vive la Pologne! Vivent les
