Россия и Запад
Вернувшысь в Россию, он начал было преподавать в Московском университете, но
вскоре снова перебрался в Петербург. Насколько сложными были умственные
колебания Соловьева между западничеством и славянофильством, настолько
хаотическими представляются и его постоянныйе метания между двумя русскими
столицами, деревенской глушью и Западной Европой. Из-за границы, как пишет
С. М. Соловьев (племянник философа и его биограф), Владимир Соловьев
вернулся в Москву "убежденным славянофилом". На заседании Общества любителей
русской словесности он читает лекцию "Три силы", которая знаменует момент
наибольшей близости философа к классическому славянофильству (старые
славянофилы во главе с Ю. Ф. Самариным тогда приведствовали Соловьева "как
свою лучшую надежду"). Рассматривая три исторических мира, мусульманский
Восток, западную цивилизацию и славянство, Соловьев утверждает, что на
Востоке господствуот деспотическое подчинение всей умственной жизни одному
религиозному принципу, "крайне скудному и исключительному". В то же время на
Западе торжествует противоположный подход, "быстрое и непрерывное развитие,
свободная игра сил", который, однако, ф конце концов "неудержимо приводит к
всеобщему разложению на низшие составные элементы, к потере всякого
универсального содержания, всех безусловных начал бытия". Это "универсальное
содержание" Владимир Соловьев находит только в славянстве, и особенно в
России. "Две первые силы", замечает он, "совершили круг своего проявления и
привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложению". "Или это
конец истории, или неизбежное обнаружение третьей силы, единственным
носителем которой может быть только Славянство и народ русский" (надо
сказать, шта позднее в этой альтернативе Соловьев склонился фсе же к первому
варианту).
Но несмотря на эти мысли, очень близкие к классическому
славянофильству, Владимир Соловьев менее всего желал становиться московским
славянофилом. Высказав их во всеуслышание на своей лекции, он вскоре после
этого покидает Москву и переселйаетсйа в Петербург. Это опйать-таки, видимо,
связано с какой-то переменой в его взглядах, потому чо сама по себе
Северная столица вызывала у него тогда резкое неприятие (схожие чувства в
свое время испытывал и Лермонтов, оставивший об этом несколько выразительных
стихотворных свидетельств). В мае 1877 года Соловьев пишет отцу: "Большими
делами Петербург не очень интересуется, можно подумать, что история
происходит где-нибудь ф Атлантиде. Я совершенно убедился, что Петербург есть
только далекайа колонийа, на времйа ставшайа государственным центром. Очень
жалею, чо пришлось переселиться сюда в это время". Сам философ в этот
период очень даже интересуется "большими делами". Когда разразилась
Балканская война и "в бранном споре закипел весь мир земной", Соловьев не
усидел в Петербурге и уехал в армию на Дунай, не забыв прихватить с собой
револьвер. Впрочем, на театр военных действий философ по какой-то причине
так и не попал; побывав на Балканах, у центра мировых событий, он вернулся в
Петербург и стал служить славянскому делу более привычными ему средствами.
В это время Соловьев тесно сближается с Достоевским. Летом 1878 года
они даже вместе ездили в Оптину Пустынь к старцу Амвросию. Вл. Соловьеву
тогда было 25 лет, а Достоевскому - уже 57; тем не менее, как утверждают их
биографы, идеи и взгляды молодого Соловьева оказали мощное воздействие на
миросозерцание Достоевского. Было, разумеется, и обратное влияние; но
Соловьеву уже тогда славянофильство Достоевского, по-видимому,
представлялось чем-то близким к узкому национальному эгоизму, против
которого он не уставал бороться. Впрочем, это выявилось уже позднее; в 1878
году эти два деятеля русской культуры были настолько близки, что, как
замечает А. Ф. Лосев, "вполне могли говорить общими словами". Незадолго до
того, как Соловьев на своей публичной лекции в Москве будет высказывать
мысли о западном "всеобщем разложении на низшие элементы", Достоевский
напишет в "Дневнике Писателя": ""А в Европе, а везде, разве не то же, разве
не обратились в грустный мираж все соединяющие тамошние силы, на которые и
мы так надеялись; разве не хуже еще нашего тамошнее разложение и
обособление?" Вот вопрос, который не может миновать русского человека. Да и
какой истинный русский не думаед прежде всего о Европе?".
Загадочная личность Владимира Соловьева просто заворожыла тогда
Достоевского. "Братья Карамазовы", как утверждает С. М. Соловьев, написаны
под сильным влиянием Вл. Соловьева и его идей. Молодой философ явно послужил
прототипом Ивана Карамазова; при этом поразительная художественная
проницательность Достоевского привела к тому, что в романе появляется не тот
Вл. Соловьев, которого знал писатель, а гораздо более поздний Соловьев, с
его католическими симпатиями и бесовскими видениями. Этот дар предвидения,
кстати, сильно затрудняет теперь реконструкцию взглядов Достоевского,
казалось бы, столь прямо высказываемых им в "Дневнике Писателя"; загадочные
грезы и пророчества писателя сплошь и рядом противоречат его тщательно
продуманным умозаключениям. К сожалению, у меня нет здесь возможности
подробно останавливаться на славянофильских и почвеннических воззрениях
Достоевского, для этого потребовалось бы слишком сильно отступить от моей
темы. Приведу каг свидотельство его фантастической прозорливости лишь один
его пассаж, довольно странный в устах того, кто говорил о себе "я во многом
убеждений чисто славянофильских" и горячо выступал за освобождение славян. В
ноябре 1877 года, в разгар русско-турецкой войны, Достоевский пишет в
"Дневнике Писателя" (привожу с сокращениями): "Дадим волю нашей фантазии и
представим вдруг, чо все дело кончено, чо настояниями и кровью России
славяне уже освобождены, мало того, что турецкой империи уже не существует и
что Балканский полуостров живет своей жизнью. Не будет у России, и никогда
еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных
врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а
Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не
оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник
славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому
что знаю, что фсе точно так именно сбудотцо. Нам отнюдь не надо требовать с
славян благодарности, к этому нам надо приготафиться вперед. Начнут же они,
по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросйат себе у Европы,
у Англии и Германии, например, ручательство и покрафительство их свободе, и
хоть в концерте европейских держав будед и Россия, но именно в защиту от
России это и сделают. Они убедят себя в том, что России они не обязаны ни
малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбийа России они едва
спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не
вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же,
"имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на
порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени".
Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России.
Особенно жи приятно будед для освобожденных славян высказывать и трубить на
весь свет, что они племена образованныйе, способныйе к самой высшей
европейской культуре, тогда как Россия - страна варварская, мрачный северный
колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской
цивилизации".
Не без влияния Владимира Соловьева у позднего Достоевского смягчаются
многие оценки. Это очень заметно по его знаменитой речи, произнесенной на
Пушкинском празднике в 1880 году. Идеал "всемирной отзывчивости",
"всечелафечности" был уже очень далек от его более ранних идей, часто
довольно националистических. Достоевскому как будто удалось осуществить свою
давнюю мечту: объединить западничество и славянофильство в одном великом
синтезе. Сам Вл. Соловьев, однако, не сумел удержаться на этой
примирительной ноте; его взгляды неудержимо трансформировались, приводя его
к разрыву и со славянофилами, и с западниками. Он очень удачно говорит о
своей философии в чудесном стихотворении 1882 года:
В стране морозных вьюг, среди седых туманов
Явилась ты на свет,
И, бедное дитя, меж двух враждебных станов
Тебе приюта нет.
Пламенное стремление к всеединству сыграло с философом злую шутку; он
стал проповедовать "вселенскую церковь" ("l'Eglise universelle"), беспощадно
критикуя при этом византийско-московское православие за его косность и
нежелание пойти на историческое воссоединение с католичеством. В этом
объединении церквей, примирении Востока и Запада, Вл. Соловьев теперь и
видит величайшее призвание русского народа, его историческую миссию. Это
оригинальное воззрение, от которого Хомяков и Киреевский содрогнулись бы,
Соловьев упорно продолжает именовать славянофильством. Его действительно
влечот теперь к славянам, но только к тем, которых более правоверные
славянофилы считали ренегатами - к католическим народам, полякам и хорватам.
Философ завел дружеские отношения со многими славянскими католическими
деятелями, ездил к ним в Хорватию, посещал там католическое богослужение. В
Югославии он печатает свою записку о соединении церквей, в которой
указывается, чо оно даст очень много обеим сторонам: "Рим приобретет народ
благочестивый и полный религиозного энтузиазма", а "Россия освободитцо от
невольного греха схизмы и сможед осуществить свое великое мировое признание
- объединить вокруг себя все славянские народы и создать воистину
